Текст книги "Лазурный след. Путь ученого Яна Черского к разгадке тайн Сибири"

– Считайте меня дураком! – признался он неожиданно перед фронтом, – если Его Императорское Высочество не обратит на нас внимания. Парни, держаться крепко! Я вас поведу – Ланин! Старый солдат всё видит. И я вам говорю это, что вы самая лучшая рота!

И он не преувеличивал. Когда в полдень после показа разнообразнейших учений, упражнений, атак на штыках и артиллерийской пальбы начался парад, Князю Владимиру показалось сразу, что земля стонет, что под ударами солдатских сапог сгибается степь. Войско шло ровно, как один. В этой ровности выделялся, однако, решительно штрафной батальон, и опять среди него первая рота.

– Я должен ещё раз увидеть их, – Князь радостно покрутил головой. – Никогда ещё не видел такой прекрасной муштры. Остальные свободны. Пятый батальон: вернуть!

Адъютанты молниеносно передали приказы, батальон появился снова. Шёл он теперь ещё сильней, ещё чётче обозначая шаг, с каждым шагом взбивая пыль, действительно производя впечатление, что это идут не люди, а какой-то великан, под которым то и дело погружается грунт.

– Необыкновенно! – поднялся Великий Князь. – Остановить. Должен посмотреть их вблизи. Такой солдат встречается редко.

Он подошёл к шеренгам. Командир батальона соскочил с коня и сделал короткий рапорт. Князь пожал ему руку.

– Благодарю от имени Его Императорского Величества и своего, – торжественно произнёс он. – У вас, господин полковник, самый лучший батальон, какой я видел в России.

Это была великая похвала. Полковник покраснел.

– Очень ко мне благосклонны Ваше Императорское Высочество, – его голос задрожал от волнения. – Это будет самый славный день в моей жизни. Мог бы я просить вас о милости, чтобы в память этого дня батальон принял имя Вашего Императорского Высочества?

Князь был в прекрасном настроении. Он улыбнулся.

– Не знаю, полковник, ориентируешься ли ты в том, о чём меня просишь? – спросил он. – Батальон, который принимает моё имя, перестаёт быть штрафным батальоном. Но пусть так будет. Согласен. Знаю, что, наверное, не умалите моего достоинства, – окинул он взглядом шеренги. – Интеллигентные лица, – отметил он с одобрением. – Много ли у вас неграмотных?

– Ни одного, Ваше Императорское Высочество!

– Ни одного?.. Как это произошло?

– Учились в казармах, Ваше Императорское Высочество! Читать и писать умеют все.

– Ага!.. Ну, хорошо. Прошу представить мне офицеров. Им также полагаются слова одобрения. Умеют служить Отчизне.

Говоря так комплименты, он медленно двинулся вперёд, а за ним свита, генералы и адъютанты. Он охватил удовлетворённым взглядом грозную, массивную, крепкую в плечах, упругую, как струна, фигуру Ланина.

– Вот солдат! – похвалил он, приняв от него рапорт. – Видно с первого взгляда, что молодец, каких мало. И поэтому его рота самая лучшая из всех.

– При этом он самый лучший фехтовальщик на штыках во всей дивизии, – живо добавил полковник. – И более: и старых, и самых молодых, – добавил он весело, – кладёт на обе лопатки.

– Ну, ну! – Князь с одобрением пригляделся ещё раз к этой необычайной фигуре. – Действительно: глаза быстрые, как у волка, мускулы медвежьи, а энергия переливается через тело, как живое серебро. Его Императорское Высочество можете спать спокойно, когда имеете таких защитников.

– Давно служишь в армии?

– Тридцать лет, Ваше Императорское Высочество!

– Постоянно остаёшься мастером в фехтовании?

– Да, Ваше Императорское Высочество!

Ланин был взволнован этим отличием до глубины, кроме коротких ответов ничего более из себя не мог выдавить.

– Весной устраивали соревнования, – объяснил за него полковник. – Разумеется, свалил всех.

Князь похлопал Ланина фамильярно по груди.

– Крепкая, – подтвердил он с улыбкой. – Ничего удивительного, что бьёт всех. Нет недостатка воздуха в его лёгких. Если ты такой мастер и старый солдат, то примкни к роте. Покажи теперь мне своих солдат.

Князь приблизился к стоящим неподвижно солдатам.

– Ты перед этим уже где-то учился? – спросил он первого от края.

– В Ягеллонском университете в Кракове, Ваше Императорское Высочество! – раздался размеренный ответ.

– А ты?

– В Главной школе в Варшаве.

– А ты?

– В казармах…

– А ты?

– В Московском университете, Ваше Императорское Высочество.

Они прошли так вдоль целого батальона и вернулись. Князь до этой поры имел для каждого офицера, порой даже унтер-офицера, какое-то доброжелательное слово. Теперь, однако, он перестал улыбаться.

– Ничего удивительного, что у вас нет неграмотных, – произнёс он язвительно. – Достаточно набралось этих образованных маменькиных сынков…

Пошёл он дальше в молчании, окидывая время от времени взглядом неподвижные шеренги. Снова остановился у первой роты.

– Парни как дубы, – произнёс он в задумчивости. – Как они в штыковом бою? – обратился он к Ланину с вопросом.

– Как дьяволы, Ваше Императорское Высочество! Ведь это первая рота!

Капитана охватило самомнение. Произнёс он на этот раз несколько больше, но, по-видимому, именно это пришлось Князю по душе.

– Догадываюсь я, что обучаешь их хорошо, – добродушно покачал он головой. – Слышал, ты был чемпионом в фехтовании. Наверное, до сих пор бился только с офицерами. А есть более молодые? Очевидно, с ними не пробовал?..

Ланин почувствовал себя сильно задетым этим подозрением.

– Ваше Императорское Высочество! – воскликнул он, задетый за живое. – Какой был бы из меня командир, если бы я не проверил возможности своих солдат? С каждым бился!

– Следовательно, они могут сравниться с тобой несмотря на то, что значительно моложе? Ведь они в большинстве своём поляки. Большие преступники, без сомнения, но народ воинственный…

Князь как будто забыл о своём высоком звании. Обращался к нему доброжелательно, свободно, как к равному себе. Ланин прыснул со смеху!

– Ваше Императорское Высочество, извините меня, пожалуйста, – произнёс он, размахивая пренебрежительно рукой, но поляк так годится для штыка, как, извините за сравнение, вол для кареты. Ведь даже в этой их песенке сказано: «Саблей отберём!» Следовательно, они саблей и постоянно саблей, а сегодня уже сабля несущественна. Штыки – это основа! Кто их побил? Наши царские штыки! Раз, другой, третий, а они не умеют извлечь из этого урок. Всё время саблей, и поэтому снова сидят в Сибири. Тупой народ, Ваше Императорское Высочество!

Он разболтался так, что Князь смеялся, а с ним весь генералитет. Капитан почувствовал, что сосредоточилась на нём всеобщая симпатия, и потому воодушевлялся всё больше.

– В моей роте имеется такой, который является чемпионом среди солдат, как я среди офицеров, – говорил он живо. – Но что из того? Выдерживает десять минут, выдерживает полчаса и в конце концов теряется. Считал когда-то, что набью ему руку, и он станет равным мне. К сожалению, поляк! Среди своих может первенствовать, со мной не может сравняться. А почему? Потому что вбивали ему в голову с детства: «Саблей отберём!» И парень оглупел.

Князь от большого веселья начал хлопать его по плечу.

– Покажи мне его! – воскликнул он. – Если это тоже мастер, а не может справиться с тобой, несмотря на то что в два раза моложе тебя, то я должен увидеть его. Это который?

– Пан Черский! – весело загудел Ланин, переставая уже считаться со всем. – К Его Императорскому Высочеству!

Князь окинул внимательным взглядом стоящего перед ним солдата.

– Гм… – пробормотал он, внезапно утратив весёлость. – И ты утверждаешь, что он также не сможет превзойти тебя?

Капитан презрительно скривил губы.

– Поляк, Ваше Императорское Высочество, – ответил он. – Бьётся отлично, потому что я обучал его больше, чем других. Однако у него не хватает таланта. Другое дело российский человек: глаз как у волка, как Ваше Императорское Высочество соизволили отозваться обо мне.

Князь подбоченился.

– Знаешь, что, капитан? – произнёс он в хорошем настроении. – Доставь мне удовольствие! О том, что у поляка нет таланта, никто до сих пор не обратил моего внимания. Возьми его в оборот. Дай мне взглянуть, какая существует между вами разница.

Ланин пришёл в восторг. Никогда он даже не мечтал, что смог бы показать себя перед обличьем Великого Князя. Он увидел внезапно перед собой уже не только погоны майора. Когда чуть позже стоял он перед трибуной, готовый к поединку, на его лице было столько счастья, что приковал он к себе внимание всех.

В это время Черский был сосредоточен в себе, внешне безразличный ко всему, какой-то тихий и неказистый, несмотря на то что на голову превышал его ростом. Он стоял, напрягшись, как струна, и только его глаза незначительно бегали. Он видел Великого Князя: тот снова занял прежнее место. В некотором отдалении от него, за кольцом стражи, были размещены на лавках семьи городских сановников и офицеров, чиновники и вся омская знать. Несколько далее за ними собралась в кучу огромная толпа гражданского населения. Наклонялись там друг к другу, что-то нашёптывали на ухо, удивлялись. Несомненно, захватило всех врасплох это появление перед трибуной двух молчаливых фигур. Фамилия Ланина перебегала из уст в уста, потому что многие знали его. В то же время Черский был для большинства одним из тысячи солдат. Отнеслись, следовательно, вначале к его присутствию как к отличию, как к акту какой-то благосклонности, могущей представить сюрприз во время сегодняшних торжеств. Только когда ему вручили учебный карабин, начали медленно догадываться об истине. Некоторые стали серьёзней. Однако большинство дало выход естественному в этой ситуации возбуждению и весёлости. Этого ещё не было в Омске: капитан должен был биться с обычным солдатом и, причём в присутствии Великого Князя!

Командир гарнизона наклонился, что-то сказал, Князь вежливо кивнул головой. Охватил внимательным взглядом фехтовальщиков.

– Начинать! – отдал он приказ так чётко и громко, как будто хотел, чтобы его услышали все.

Черский повернулся и принял предписанную уставом стойку, Ланин в этот момент сделал то же самое. Раздались гулкие «браво», потому что получилось это так одновременно и плавно, как будто действовал в них один мозг.

– Отлично, отлично, Черский! – обрадовался Ланин. – Так следует перед Великим Князем. Сразу видно, кто тебя учил.

Он отбил, ткнул с прохладцей, проворно побежал вперёд. Многократно лязгнуло оружие.

– Хорошо, – громко похвалил он. – Будь внимательней с плечом.

Он зашёл справа, зашёл слева, очертил круг. Подпустил близко к себе и сразу погнал вперёд. Он был как искра, что блеснёт внезапно, ослепит и исчезнет, чтобы через мгновение прыснуть в другом направлении. Переливалась в нём стихийная энергия, ноги топали, как в танце. И разговаривал он всё веселей. Его слышали все. Он давал добрые советы, подшучивал, поучал, набирал всё больше фантазии. Показывал редкие повороты, то снова применял удары, о каких обычный солдат не имеет никакого понятия. И ни на момент не терял необычайной упругости.

Это был красивый бой, увлекающий скоростью, поэтому постоянно раздавались рукоплескания. Не только для него. Черский бился так же прекрасно. Ланин не смог коснуться до него ни разу, и это наконец начало его удивлять. В казармах не было такого случая. Он несколько замедлил темп, пригляделся к нему внимательно; замкнутое в себя посеревшее лицо казалось мёртвым. Единственно в нём жили и блестели, как обычно, глаза: пронизывающие и бдительные, как у каждого фехтовальщика.

– Ну, Черский, – просиял он снова, – свёртывайся живей! Ты ведь лучше других поляков.

Он должен был отскочить, потому что чуть не получил в горло. Его охватил гнев.

– Ага, это польский удар, пане Черский! – воскликнул он, – В таком случае я тебе отвечу российским. Вот так! Штыком…

Он бросился, как молния, но проткнул только воздух. И только в последний момент удалось ему отклонить плечо, потому что тот таким же способом наотмашь вернул долг.

– Не для меня эти польские штучки, не для меня… – отскакивал он в течение некоторого времени, чтобы перевести дух. – От этого отклонился, получишь другой. Вы всегда саблей, а мы…

Его слова замерли на губах. Что-то сейчас изменилось в этих двух вонзившихся в него неподвижно огоньках. Рядом с чуткостью заметил он в них неожиданно незнакомый ему до сих пор, совершенно другой блеск: как угроза бунта, как предвестник ярости. Он быстро раскалился, начал жечь, как огнём. И наконец превратился в тихую, но беспощадную, ужасающую холодом угрюмость.

Карабин замелькал у него перед глазами. Ланин отскочил. И с той поры у него уже не было ни минуты отдыха. Черский гнал его, как сильный вихрь, гуляющий по безбрежной степи и бьющий одновременно со всех сторон. Он прогнал его под самую трибуну, повернул назад и снова бросил к трибуне. Теперь он показывал всё, чему его научили в казармах. Оружие летало, как живое, и сразу обнаружилось, что это не тот самый скромный солдат, который до этого бился неплохо, но большей частью только отбивал удары. Внезапно он как бы вырос, увеличился во много раз, набрал колоссальной силы! Теперь он атаковал, сейчас он диктовал темп. И предупреждал всё выразительней, что на этом поле он будет победителем.

Ланин побагровел, его глаза налились кровью. Он постоянно защищался, ускользал, петлял, но чувствовал, что скоро не хватит ему дыхания. Его охватил страх, ведь на него смотрели тысячи людей. Великий Князь, наверное, презрительно сжимал губы. Распадалась вся его карьера… Его бьёт обычный солдат, царский невольник!..

Охватил его страшный гнев, лицо озарила дикость. Он коварно присел, отбился и внезапно завертел прикладом.

Это был жестокий удар, и такой быстрый, что человеческая мысль не смогла бы успеть за ним. Ланин не раскрывал его никому, держал на чёрный день. И был убеждён прекрасно, что это будет концом боя. В это время голова Черского отпрянула, как оттолкнутая пружина, как будто подхватил её порыв ветра, созданный оружием, и счастливо избежала разбития. Но вот свалился уже следующий удар, и третий, и четвёртый.

На трибунах, на лавках, в толпе воцарилась смертельная тишина. Командующий дивизией склонился уху Великого Князя.

– Он убьёт его… – шепнул командующий дивизией.

Князь не отрывал глаз от редкого зрелища. Ланин уже не бился, а безумствовал, в нём чувствовалось звериное ожесточение. Было видно, что сейчас у него не идёт речь о победе; перед собой он нёс только смерть.

Командующий дивизией склонился сильней.

– Рассердился старик, – молвил он, потрясённый этой картиной до глубины. – Наверное, убьёт, я очень хорошо знаю его. Может, лучше прервать этот бой…

Князь нетерпеливо взмахнул пальцами.

– Не нужно! – вспыльчиво ответил он. – Пусть убьёт. Ну, ну… – заинтересовался он живо. – А это что?..

Черскому наконец удалось остановить эту ярость. Карабины ещё раз перекрестились с грохотом, коротко ещё столкнулись двукратно, но затем он ринулся вперёд. Ткнул раз и другой, свернулся калачиком. И внезапно ударил собой, как ядром: капитан завис на мгновение в воздухе и свалился. Его безвольное тело покрылось тучей пыли.

Князь наконец поднял голову. Взглянул на командующего дивизией.

– Вот и получил, чего хотел, – произнёс он безразлично. – Штыком в брюхо! Российский удар… А утверждал, что поляки не имеют таланта в штыковом бою.

Он встал, словно намеревался дать знать об окончании торжества. Командующий дивизии протянул ему какие-то бумаги в папке.

– Согласно приказу мы приготовили список солдат, повышенных в звании, – быстро произнёс он. – Возможно, Ваше Императорское Высочество сможете подписать его, чтобы мы смогли сейчас публично огласить это новое доказательство монаршей милости?

Князь окинул взглядом разложенные листы бумаги.

– Нет, не подпишу… – ответил он в раздумье. – Такие унтер-офицеры, как хотя бы этот Черский, нам не нужны.

Он взглянул на поле боя, несколько солдат как раз поднимали Ланина; он всё ещё был без сознания. Князь передвинул взгляд несколько дальше. Черский стоял по стойке «смирно» и неподвижным взглядом охватывал трибуну.

– А что прикажете сделать с ним, Ваше Императорское Высочество? – спросил в замешательстве командир дивизии. – Ланин может умереть после такого удара…

Князь усмехнулся.

– Даже Нерон награждал жизнью гладиаторов, которые побеждали в честном бою, – ответил он. – Пусть возвращается в свою роту.

– Ланин погубит его, если выздоровеет, – в голосе командующего дивизии чувствовалось всё большее беспокойство. – Может, перевести его в другую роту?..

Князь добродушно похлопал его по плечу.

– Эх, генерал, не разбираешься ты в политике! – произнёс он весело. – В таких случаях переводят не солдата, а командира. С этого момента нет Ланина в первой роте. Слишком хорошо обучал он поляков.

9

Амнистию действительно объявили. И хотя смягчила она прежде всего судьбу тех, которые пребывали на каторге, однако среди солдат надежды жили по-прежнему, и по-прежнему кружились среди них вести, что так же и их она в конце концов каким-то образом охватит. Что-то там, похоже, делалось в Петербурге, сталкивались какие-то взгляды, велись закулисные торги. И действительно, должно было такому случиться, что годом позже, в начале июля 1869 года, всех поляков уволили с военной службы, заменив им пребывание в войске на вечную (бессрочную) ссылку.

Было это не столько облегчением, сколько совершенно неожиданным, новым и большим наказанием, но солдат, привыкший в казармах к терпеливости, смирился с ним легко. В теперешней ситуации имел он какую-то каплю независимости, притом был одним из десятков тысяч других ссыльных. Становился он членом большой изгнаннической семьи, и не отделяли его уже от неё валы и стены крепости, угрожающие не менее, чем стены тюрьмы. Поэтому, оказавшись за воротами, обрадовался, потому что был уверен, что в этой массе не пропадёт.

Черский принадлежал к немногочисленным «счастливцам», которым было позволено остаться в Омске. Может быть, благодаря связям Марчевского, может быть, помог ему Чекулаев, который в последний год окружал его сердечной заботой, может, командование жаждало вознаградить его таким способом за одержанную победу в присутствии Великого Князя, а может, всё это совпало и вместе оказало влияние на окончательное решение. Он неимоверно радовался этому. Хорошо знал город, имел здесь преданных друзей. И наконец мог полностью отдаться своим любимым занятиям.

Хотя появились сразу новые хлопоты. Из небольшого выходного пособия, которое он получил при уходе из казарм, купил гражданскую одежду и нанял скромное жильё в Мокром предместье, самом убогом районе Омска. На жизнь не хватало, следовательно, нужно было подумать о каких-то заработках. К счастью, с этим не было особенных хлопот. Как учитель он имел определённый авторитет, потому сразу получил возможность давать уроки в нескольких частных домах.

Минуло лето, быстро промчались погожие сентябрьские дни, пришла зима. Вместе с ней появились сдерживаемые в казармах печали. Пока было тепло, он часто устраивал прогулки за город и не имел времени на размышления. В настоящее время он должен был проводить в уединении целые дни. Давили на него эти четыре грязные и мрачные стены, ему не хватало общества. Там, в домах, в которых он учил, встречал он улыбающиеся лица, видел свыкнувшиеся между собой семьи и уютные уголки, каждый имел возможность поговорить между собой. Здесь же не хватало всего: и людей, и тепла, и света, и стула, и даже кровать он одалживал временно у хозяйки…

Он пытался как-то сломать нарастающую постоянно подавленность, раскладывая книги и читая наизусть целые страницы. Это помогало немного. Отдыхал он только на уроках. Следовательно, не жалел на них времени и так оживлялся, что часто присаживались взрослые люди, прислушиваясь с интересом к тому, что он говорил. Когда, однако, оказывался на улице, сразу разлетались чары и снова охватывала его мучающая всё более апатия.

Однажды он возвращался именно в таком настроении, день был исключительно хороший, следовательно, вместо того чтобы сразу отправиться домой, направился в небольшую прогулку на Иртыш. Как всегда, здесь не было ничего интересного, всё было под снегом. Вдали заметил он возниц, загружающих на воз дрова. Подошёл к ним, помог, разогрелся при этой оказии, а потом вместе с ними направился медленно в город. В приятной беседе рассыпались плохие мысли. Ненадолго, как только попрощался со случайными приятелями, вернулись они с удвоенной силой. Начал он плестись нога за ногу, изучая неизвестные следы прохожих. И было ему всё более грустно.

Прошёл он так несколько сот шагов, когда неожиданно что-то перед его глазами вспыхнуло золотом. Резко подняв голову, он заметил: рядом полковник! Притопнул сильно ногами, рубанул пальцами в шапку. Только когда он миновал его, уяснил себе, что сделал это напрасно. Ведь уже не был солдатом.

– Стой! – сильный голос остановил его внезапно на месте.

Обернулся беспокойно. Перед ним стоял полковник жандармерии, самая, наверное, небезопасная власть для каждого ссыльного! Однако же этот не казался грозным. Напротив – он весь сиял в улыбке.

– На самом деде Черский! – воскликнул он. – Узнал бы тебя среди тысячи других, хотя и сбросил мундир!

– Ваше Высочество, прошу извинить, что отдал честь…

Полковник рассмеялся.

– Эх, глупость! – ответил он. – Свидетельствует, впрочем, это только хорошо о тебе, так как армия вошла тебе в кровь. Ничего удивительного: солдат, который победил Ланина в присутствии Великого Князя, должен быть хорошим солдатом. Я смотрел тогда на всё… Ну, как же ты поживаешь? Не выглядишь хорошо. Кормишься с уроков?

– Да, Ваше Высочество!

– Ну да… В Казацком предместье у тебя два часа, в Ильинском четыре, пособие ссыльного – два рубля в месяц, вместе около двадцати рублей. Гм, для Омска это немного, даже для одинокого человека… Нужно бы подумать о какой-то должности.

– Хочу иметь немного времени для самообразования, Ваше Высочество. Ещё в армии начал геологические исследования окрестностей Омска…

– Об этом я тоже знаю. И знаю также, что Потанин очень ценит тебя. Проводи меня немного… Следовательно, хотел бы больше вести эту работу? Что делал до сих пор?

Они медленно шли вперёд. Черский рассказывал сжато о прежних работах, о статьях, высланных в Московское общество испытателей природы, и о своих намерениях на будущее.

– Понимаю, что это нелегко, – добавил он в заключение. – Нужно мне направление, нет у меня порой ответов на основные вопросы. Их смог бы мне дать только университет. К сожалению, – вздохнул он, – эта дорога закрыта для меня…

Полковник остановился внезапно.

– И это почему? – спросил он, удивлённый. – Известно, в Москву или в Киев не пускают. Но, например, в Казань; это ведь почти Сибирь.

Черский покраснел от внезапного волнения.

– Это возможно? – произнёс он запинаясь. – Я ссыльный…

– Не беспокойся. Я дам тебе такой отзыв, что остальные не должны иметь значения. Приди завтра ко мне с прошением к генерал-губернатору Западной Сибири. Отнесу ему лично. И ручаюсь, что с его стороны не будет никаких трудностей. А что там решат в Казани или в Петербурге… – заколебался он. – Ну, посмотрим! Нужно попробовать. Не выйдет ничего из этого, останешься в Омске. А выйдет – я также порадуюсь. Эту твою битву с Ланиным буду помнить до конца жизни.

Он протянул ему руку на прощание.

– Доброй ночи, пан Черский! – подчеркнул он с большой доброжелательностью эти слова. – И около десяти прошу появиться у меня.

Черский направился прямо к Марчевскому. Он должен был поделиться с кем-то радостью, переполняющей его до глубины души. Когда наконец оказался он в его квартире и начал рассказывать, его руки дрожали, глаза лихорадочно блестели. Наверное, первый раз с момента прибытия в Омск он не только не владел собой, но даже не пытался этого делать.

Марчевскому, должно быть, передалось его волнение, он ни разу не прервал его и всё радостнее кивал головой.

– Отличная мысль, – согласился он, когда Черский закончил. – Полковник прав, пробовать нужно. Его отзыв действительно может здесь помочь. Но как он узнал тебя на улице…

– Он наблюдал за мной, когда я бился с Ланиным.

– Ага! Да, эта картина могла застрять в его памяти… Ну, что же, посмотрим. На слово этого полковника можно положиться. Говоря, между нами, жаль, что он носит этот мундир, так как это неглупый человек. А с другой стороны, может и хорошо. Нетрудно с ним найти общий язык…

Он задумался над чем-то.

– Если сам предложил, сделает всё как полагается, – добавил он немного погодя тоном, будто отвечая себе на какой-то вопрос. – Плохо выглядишь, – неожиданно перешёл он на другую тему. – Наверное, страдаешь хандрой?

Черский признался чистосердечно. Перед этим человеком не имел он теперь никаких тайн.

– Это естественно, – Марчевский отделался от этих откровений взмахом руки. – В казармах у тебя постоянно были напряжённые нервы и ни минуты свободного времени. И поэтому теперь всё расклеилось. Но это минует. Для того чтобы подготовиться к поступлению в университет, ты должен использовать каждый час. Впрочем, я подготовил для тебя сюрприз: через два-три дня ты можешь явиться в городской госпиталь. Тебе не будут платить, зато покажут всё. Такая практика всегда пригодится.

Они поужинали вместе, обсудили содержание прошения, и Черский наконец оказался в своей квартире. Он писал до поздней ночи, а когда закончил, обхватил голову руками и долго ещё не двигался с места. В это прошение он вложил всю свою душу. Он вспомнил вечера в грязном помещении, оставшемся после умывальной; воскресенья, проведённые в непосильном труде; ночные вахты на крепостных валах, когда под аккомпанемент вихрей вьюги повторял по памяти тексты. Расшумелось в мозгу от воспоминаний, быстрее запульсировало сердце от проносящихся перед глазами картин и перекликающихся в них неустанных твёрдых голосов команды. Ожило всё, что в течение прошедших лет ломало ему хребет, с какой-то ужасающей подробностью. Прокатились рекрутские времена. И на этом мрачном фоне увидел он сегодня отчётливей, чем когда-либо, самые яркие огни. Тогда он только предчувствовал их, хватал, как прекрасные сны, подкрепляемые надеждой и волей настойчивости. Сегодня он захотел горячо соединить их с собой, расширить, преобразовать в глубокие знания. Поэтому в этих трудных годах полюбил он эти огни. И потому просил о выражении согласия на переезд его в Казань для прохождения обучения в университете.

Это была сердечная просьба. Когда на следующий день полковник прочитал прошение, в глазах царского жандарма показались слёзы.

– Прекрасно пан пишет, – произнёс он, не скрывая волнения. – И хорошо пан пишет… По-солдатски: ясно и откровенно. Я плачу. Я подпишусь под этой просьбой. И, наверное, сделает это генерал-губернатор.

Скулы Черского так затвердели, что в течение какого-то времени он не мог открыть рта.

– Таким образом, Ваше Высочество полагает, – произнёс он наконец, с трудом подбирая слова, – что прошение будет принято доброжелательно?

Полковник сорвался с места.

– Камень бы заплакал над этим прошением. – воскликнул он. – Я к нему присоединю такой отзыв, какого никто до сих пор не получал не только в Омске, но во всей Сибири.

Когда Черский оказался на улице, он побежал, словно у него выросли крылья. Чувствовал он себя удивительно лёгким, весёлым, готов был целый свет прижать к себе от избытка счастья. Казалось ему, что обезумеет он от радости. Что было до сих пор трудным, становилось лёгким, что мучило – шло теперь как по маслу. Он пел и танцевал дома, в госпитале его руки двигались молниеносно, уроки превратились в наслаждение. Он не терял ни секунды. Устроил новую химическую лабораторию, неустанно перелистывал книги, выслал в Москву доклад об исследовании окрестностей Омска, его квартира наполнилась обломками горной породы, шкурами зверей и костями. Во всё это он вкладывал титанический труд. И несмотря на это чувствовал себя лучше, чем когда-либо.

Так минул год, и снова пришла зима. Хороший настрой, однако же, не поддался перемене. Черский понимал: прощение политического ссыльного должно пройти немалую дорогу, чтобы наступило в конце концов решение. Приучил он и себя, впрочем, что здесь, в Сибири, дела подвигаются медленно. Почту посылали лошадьми, распутица задерживала её порой на целые месяцы, большая пурга могла спутать самые надёжные сроки. А так как он давно научился терпению, следовательно, ждал спокойно. И надежда не покидала его ни на минуту.

При посредничестве Чекулаева получил он новые уроки, именно у того майора, которого он когда-то встретил, когда шёл он улицей с женой и детьми. Это была симпатичная семья. Приняли его здесь чрезвычайно доброжелательно, и не случалось, чтобы отпустили его без приёма пищи. Он полюбил этот дом, и его полюбили там все. Всё чаще случалось, что после уроков ребятня провожала его далеко, и это представляло для него особенное удовольствие. Долго ещё потом их голоса звучали в его ушах.

Однажды он вернулся домой более обрадованный, чем обычно. Девочка при прощании поднялась на пальчиках и крепко поцеловала его. Теперь он лежал на кровати и не мог совладать с волнением. Его растрогала эта сцена. Припоминал он всё себе ещё раз, когда неожиданно постучали в дверь. Вошла хозяйка и подала ему большой конверт. Он взглянул на печать: «Московское общество испытателей природы». Он быстро разорвал конверт, и его руки упали безвольно. В этом большом конверте находился другой: его собственный, в котором он послал статью…

С его лица отлила вся кровь, он сидел в течение какого-то времени как окаменелый. Наконец вздохнул тяжело. Дрожащими пальцами он разорвал бумагу, отбросил, как сквозь мглу посмотрел на адрес, который некогда написал. Был он такой самый, как и прежде, никто в нём ничего не изменил. Перевернул конверт на другую сторону: обратный адрес, также без изменений. Хотя и… Нет, здесь действовала уже чья-то рука! «Политический ссыльный»… Да, эти слова он поместил здесь. Это подчёркивание красными чернилами, однако, не его… Кто-то это сделал преднамеренно, хотел таким образом сказать, заменить этим подчёркиванием отсутствие ответа. «Политический ссыльный»…

Он положил конверт на стол и встал. Начал прохаживаться по комнате.

– Даже не разорвали! – молвил он вполголоса под ритм шагов, как это бывало порой на валах, когда повторял он по памяти тексты. – Даже не заглянули внутрь… Потому что я политический ссыльный. Пока был солдатом, принимали охотно, всегда в ответ находилось какое-то слово ободрения. Теперь я ссыльный… – из этих слов он начал выдирать глубокую скорбь. – Если бы совершил самое большое открытие, если бы даже сказал, как эту оледеневшую землю превратить в цветущий рай, не заглянув внутрь, отошлют! Так как я ссыльный… Червь, которого можно растоптать, человек без прав!..