Текст книги "Лазурный след. Путь ученого Яна Черского к разгадке тайн Сибири"

Это был тяжёлый удар, но вскоре ждал его другой. Несколькими днями позже он получил повестку в жандармерию. Догадался, о чём идёт речь, но не чувствовал в себе радости. Эта посылка из Москвы наглядно напомнила ему, кто он есть на самом деле в Российской империи, и отобрала у него всяческую надежду. Если научное учреждение так чувствительно к слову «ссыльный», то уже от полиции нельзя надеяться ни на что…

Он не застал полковника. В секретариате сидел кто-то другой. Он назвал чиновнику свою фамилию. Тот начал рыться в лежащих на столе папках.

– Куда-то девалось!.. – пробормотал он. – Должно быть здесь, полковник напоминал мне лично об этом деле, минуточку… Тобольск, Тюмень, Новосибирск… Ага, есть! С печатью из Петербурга. Сразу проверим, какое там принято решение. Гм, плохо, плохо… Вот, пожалуйста!

В смущении он вытянул из папки прошение и положил перед Черским. Письмо было его, слова те самые. Вверху, однако, под Петербургской печатью, виднелось новое слово. Одно-единственное не его. Написано красными чернилами, плавно, с размахом, как если бы своим видом хотело добавить буквам ужаса и жестокости. «Нельзя!» – кричало оно с ожесточением, во весь голос.

Чиновник взял бумаги в руки и заглянул в приложение. Сразу его охватило удивление.

– Что? – он стремительно прикоснулся рукой ко лбу. – При таком отзыве полковника отказано в просьбе?.. Не поверю! Ну, теперь не удивляюсь, что был он сегодня такой расстроенный…

Он посмотрел на Черского взволнованно, словно ожидал с его стороны взрыва гнева. Однако увидел лицо, на первый взгляд спокойное и безразличное, хотя и удивила его мертвенность, скрывавшая живые человеческие черты. Было оно совершенно неподвижным, застывшим, на котором сильно обрисовались челюстные кости.

– Мне очень неприятно, – тихо вымолвил чиновник. – Сам пан видит, что это не наша вина…

– Прошу передать благодарность господину полковнику. Черский поклонился легко. – Знаю, что он сделал всё, что было возможно.

Он вышел на улицу. В продолжение какого-то мгновения он стоял в нерешительности, как будто не был уверен, в каком направлении отправиться. Его миновало несколько особ, промчались сани, показалась войсковая колонна. Он ничего не видел. Осторожно коснулся глаз. Почувствовал боль. Потёр их сильней: перед ними запылал большой красный блеск. Собрал силы, выпрямился и с размаху сделал шаг вперёд, как будто хотел попасть в середину, сгореть в самом большом жаре. Блеск отскочил мягко. Он поспешил за ним, сильней ударил сапогами в землю. И с тех пор всё отчётливей выбивал ритм.

Шёл вперёд, вслепую. «Нельзя, нельзя!..» – придавал он себе размеренный темп. Разогрелся, быстро набирал разгон. «Нельзя!» – побежал он резво. «Нельзя» – ему становилось всё веселей. «Нельзя»…

Он добрался до границ города, последние дома остались позади. Здесь было тихо и пусто. Напротив, куда ни глянь, расстилалась, белая бескрайняя степь. Топтал он её ожесточённо, всё сильней ударял в неё ногами. «Раз, два, три, четыре!» – громко теперь задавал он постоянно такт. «Нельзя, нельзя!» – заменил он вскоре цифры словами. – «Нельзя».

Он попал в занос, упал, энергично поднялся. «Нельзя!» – раздалось чётко, как на учениях. «Нельзя!» – он снова споткнулся, пробежал несколько шагов, провалился внезапно, потерял равновесие и тяжело свалился в снег.

Долго лежал там. Когда снова оказался на улицах, приближались сумерки. Шёл медленно, ничего в нём не было от прежней упругости. Затуманенные печалью глаза тупо смотрели в землю. Передвигались перед ним золотые и серебряные погоны, несколько раз показалось ему, что проходил кто-то из знакомых. Не остановился. Всё становилось для него каким-то далёким несущественным. Даже это лицо… Он заметил его краем глаза: красивое чернобровое девичье лицо. Удивительно привлекательное. И какое-то близкое… Он пошёл дальше и не повернул головы. Машенька остановилась. В продолжение некоторого времени наблюдала его пригнутые плечи. Задумалась над чем-то, на её лице было заметно колебание. Черский исчез за углом, повернул к Новой Слободке. Она двинулась в том же направлении. Сперва медленно, неуверенно, но вскоре начала идти быстрее. Миновала гостиницу и снова увидела его. Перестала теперь спешить. Улица была широкая, почти пустая. Видела она его, следовательно, хорошо. Он повернул ещё раз, но это не поторопило ее. Она даже незаметно улыбнулась, как будто открыла цель этой его прогулки. Действительно, пошла она с тех пор смело и уверенно и остановилась только перед домом, в котором жил Марчевский.

– Сегодня он от меня не ускользнёт, – шепнула она весело. – Ведь не живёт он у этого инженера. Выйдет, раньше или позже…

Она начала прогуливаться, незаметно наблюдая за воротами. Никто из них не выходил, никто не входил. Улочка была небольшой и тихой. Она прошла несколько десятков шагов и возвратилась.

– Что с ним случилось? – метнулось в ней внезапное беспокойство. – Какой-то он сегодня другой. Почти наскочил на меня и не заметил…

Стемнело. Это не произвело на неё никакого впечатления. Мороз был небольшой, снежная белизна хорошо освещала улицу. Под меховым воротником, впрочем, было уютно и тепло, она терпеливо ждала. Истёк час, когда она снова увидела знакомый силуэт. «Теперь он должен пойти прямо домой, – радостно подумала она. – Самое время».

Черский шагал бодро, словно наконец обрёл силы. Она мужественно держалась недалеко. Оказалась с ним вместе на Мокром предместье и заметила, как он входил в ворота. Тоже промчалась через них и остановилась в сенях. Наверху заскрежетал ключ.

– Уже знаю! – шепнула она тихо. – Окно с фасада…

Она высунулась осторожно и снова оказалась на улице. Взглянула наверх: именно там в это мгновение блеснул свет. Её сердце забилось молотом.

– Значит, здесь… – радостно шевельнулись её губы. – Теперь уже не отпущу его!..

Месяц медленно высунулся из-за туч. В его мигающем слабом свете вспыхнули зарумяненные щёчки и кокетливо улыбающиеся глаза.

– Да, теперь найду его без труда! – молвила она себе, быстро двигаясь в сторону центра города. – Боже, сколько лет!.. Был он несмелым и таким остался. Ну что же, польский ссыльный. Несчастный он…

10

Красивым было это последнее майское воскресенье. Весна расцвела во всей своей полноте и превратила мрачную, как всегда, степь в роскошный ковёр из древней легенды. Если охватить взглядом – стлались по ней поля астр, ирисов и эуфорбий и пылали красным, то разыгрывались золотом, то заносили серебром, то фиолетом или амарантом (красный цвет с фиолетовым оттенком) добавляли неожиданно царственного величия, то веселили широким диапазоном жёлтых оттенков. Они пропитали воздух ошеломляющим запахом, и казалось, что они говорят под дыханием ветра: о воле к жизни, о бесконечной силе природы, о красе света, о том, что было, и о том, что будет.

Черский шёл берегом откоса над Омью, и, хотя его лицо было мрачным, было видно, что наслаждается он этой красотой, разлитой вокруг, и жадно хватает устами упоительный аромат. Он часто исчезал среди гигантских трав, должен был неоднократно раздвигать их руками. Таким образом, спрыгнул он наконец на луга. Омск остался далеко позади и отдалялся всё дальше.

Пройдя так ещё с километр, отыскал он незаросший обрывистый берег, который, по-видимому, был целью его прогулки, и здесь наконец приостановился. Вытащил из дорожной сумки лопатку и молоток. Присел на мгновение, взглянул на какие-то записи, что-то записал в тетрадь. Затем приблизился к откосу. Постучал, отбил кусок стены, обмерил пласты, нанёс на бумагу цифры. Потом сделал несколько шагов и несколько дальше начал повторять те же самые действия.

Было пусто и тихо. Изредка над лугами пролетала какая-то птица, улетала в степь и возвращалась, чтобы погрузиться в прибрежных зарослях. Омь, эта опасная река, которая во время таяния снегов сумела превратить Мокрое предместье в одно гигантское болото, теперь была совершенно спокойной. Как светлая лента вилась она извилинами среди окружающего её отовсюду великолепия красок, переливаясь на солнце и сыпля постоянно искрами. Черский порой смотрел на неё, направлял туда компас и снова возвращался к своей работе. Однако неожиданно прервал он свои занятия. Взглянул в степь: оттуда доносился слабый шорох, словно кто-то шёл по траве. Сперва ничего не заметил. Цветы кротко склонялись под лёгким веянием ветра, постоянно наплывали сильные одуряющие запахи. Шорох, однако, увеличивался, становился более отчётливым, набирал резкости. И над краем откоса появилась красивая девичья головка. Ещё два шага – и возникла фигура: гибкая, цветистая, как эта степь, радостная, как это сегодняшнее воскресенье.

Черский глянул. Это была она. Машенька… Та, из несбывшихся снов, и эта, которую он избегал, как огня; прелестная, сияющая, чарующая некогда лепестками розы на серых улицах Омска. Выросла она сейчас, ещё похорошела, милый и прежде взор набрал глубины… Идёт сюда по его следам той самой дорогой, которой он шёл на луга.

Она была рядом. Как бы издалека услышал он её мягкий голос. Не отвечал. Слова приветствия он осознал только как полный обаяния радостный звук, казалось, что не хватит ему сил. Он стоял беспомощный, подавленный, не знающий, что делать и как.

– А пан постоянно такой несмелый? – внезапно разбудил его её смех. – Наверное, добавилось пану лет в продолжение того времени, когда пребывал в Омске… Нужно наконец перемениться. И нужно улыбнуться мне… Здесь прекрасно…

Она нежно пожала ему руку. Он ещё больше пришёл в замешательство, лицо запылало румянцем. Она охватила его весёлым взглядом, но сразу под влиянием какого-то внутреннего толчка отвела глаза и посмотрела на выкопанные в откосе отверстия.

– Что пан здесь делает? – живо спросила она. – Какие-нибудь геологические промеры?

Она достигла результата. Поразило его это слово в её устах, потому что он шевельнулся и, видя её заинтересованность, начал объяснять. Сперва немного неуверенно, потом всё смелей, аж неожиданно впал в красноречие, которое неоднократно проявлял во время уроков.

– Пан прекрасно говорит! – пришла она в восторг в какой-то момент.

Он сконфузился и стиснул губы.

– Пожалуйста, говорите дальше, – добавила она сердечно. – Я понимаю всё это! Третичный, четвертичный, эпоха оледенения – ясно. Могла бы прочесть наизусть по памяти, где это было, когда было, какие тогда даже жили звери…

Он взглянул на неё с изумлением. Она опять повеселела.

– Хотя и школ в Омске нет, но нет здесь недостатка и в поляках, – произнесла она, как бы догадываясь о последующих вопросах. – Вы учите других, следовательно, есть и такие, которые учат меня. Словно пожилой человек, – быстро добавила она, как бы испугавшись морщинок, которые неожиданно появились на его лбу. – Многому сумел научить…

Она чутко следила за ним. Её лицо сияло улыбкой. Поставила на землю находящуюся до сих пор в руке корзинку.

– Из-за меня пан теряет напрасно время напрасно, – казалось, внезапно огорчилась она. – Сделаем так: пан вернётся к своим занятиям, а я помогу. Наверное, на что-то пригожусь.

Она кокетливо взглянула на него. Он кивнул головой и принялся за работу. Она теперь не мешала ему, не навязывалась, но двигалась за ним, как тень. В конце концов её терпеливость одержала победу. Он подал ей мерную ленту, и они совместно обмерили стену. Он вписал цифры в записную книжку. С тех пор они всё чаще выполняли вместе разные задачи, и Черский всё чаще бросал какие-то замечания, пока наконец не исчезло всяческое смущение. Он рассмеялся раз и другой, повеселел, набрал упругости, взбирался всё живей на откос. И говорил всё веселей.

Солнце поднималось всё выше. Совершенно исчез ветер, в степи затихли всяческие шорохи. Зато сгустились запахи и ярко расцвели луга. Молодые люди переместились около километра вдоль Оми, и казалось издалека, всё более они приближаются друг к другу, лента, которой они измеряют, начинает связывать их и объединять их мысли! Что так было на самом деле, об этом свидетельствовали как слова, так и взгляды, милые, доброжелательные, постоянно добавляющие мягкости и той бессознательной заботливости, какая родится, только когда человеческие сердца начинают биться единым ритмом и хватают любую оказию, чтобы возвестить переполняющие их изнутри чувства.

Машенька подняла голову. На фоне чистой голубизны неба увидела она золотистый шар, приближающийся к зениту.

– Полдень, – произнесла она. – В Омске обед. Нам он также полагается.

Они подыскали удобное место и уселись в тени прибрежных кустов. Машенька вынула принесённые продукты. Черский ел, но его прежнее оживление погасло. Отзывался он теперь редко, и в этих скупо отмеренных словах чувствовалась только банальная вежливость. Что-то мучило его, переживал он какой-то душевный разлад. С виду она не обращала на это внимания. Подсовывала ему самые лучшие куски, шутливо расхваливала их, а когда закончили еду, она вытащила бутылку с чаем. Налила в кружку и подала Черскому.

– Ах, нет, – мягко возразил он. – Прошу напиться первой. Я подожду…

– Я здесь хозяйка! – воспротивилась она в свою очередь энергичней. – Гостю принадлежит первенство!

Они препирались в течение некоторого времени. Черский снова оживился и повеселел.

– Упрямец! – ругнула она его наконец. – Если нет согласия, ввиду этого пьём вместе: пан немного, я немного. Пока не закончится всё.

Она поднесла ему кружку к губам. Он сделал глоток, она также, он снова и так поочередно. Пока наконец кружка почти опустела.

– А теперь до дна! – отозвалась она тихо. – За моё здоровье…

Он наклонил кружку и выпил поспешно. Когда отодвинул кружку, увидел прямо перед собой её глаза: вглядывающиеся в него внимательно, какие-то удивительно ясные, горящие и такие нежные, как самая чувствительная ласка. В их блеске сгорели сразу всяческие внутренние опоры. Пропали мысли. Руки в порыве потянулись. Губы прильнули к губам…

Солнце низко склонилось над горизонтом, и в степи снова зашелестел ветер. Черский лежал среди цветов, а его голова покоилась на Машенькиных коленях. Она ласково гладила его волосы. Он открыл прикрытые глаза.

– Удивляюсь я тебе… – произнёс он тихо. – Я, ссыльный, политический преступник…

Она склонилась и крепко поцеловала его.

– Мой преступник, – взволнованно шепнула она. – Я ждала тебя столько лет, а ты даже не хотел остановиться около меня. Но теперь не уйдёшь?

– И ты в самом деле хотела бы быть со мной? Ведь я никто. У меня нет денег, нет даже постоянной должности…

– Это у тебя будет. В Сибири поляки не гибнут с голоду. Для нас этого достаточно.

– Вскоре я поеду, наверное, отсюда в Иркутск… – сказал он как-то неуверенно. – Полковник жандармерии уладит мне разрешение. Там хочу вести исследования…

– Я поеду с тобой, – она быстро прервала его. – Если считаешь, что там тебе будет лучше, то отправимся в Иркутск. И, наверное, правильно хочешь поступить: там много твоих земляков. Научат тебя ещё многому, помогут. Я в этом отлично разбираюсь.

Черский схватил ее за руку, прижал к губам и так держал. Снова сомкнул глаза. Ему было так хорошо, как ещё никогда.

– Спи, спи, Ясеньку, – шепнула она, выговаривая это уменьшительное имя по-польски. – Отдохни. Знаю, что было тебе тяжело. Но рядом со мной будешь счастливым…

Из её глаз начали капать на его губы слёзы. Он открыл глаза, но она сразу прикрыла их. Тихонько запела она вполголоса колыбельную из обихода сибирских казаков:

 
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою.
Стану сказывать я сказки,
Песенки спою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю…
 

Когда они оказались в Омске, стемнело. Он хотел проводить её до дому, она не позволила.

– Не хочу, чтобы ты знал, где я живу, – призналась она откровенно. – Пока что не спрашивай ни о чём. Придёт время, приведу тебя в мою семью. И не беспокойся. Всё сложится хорошо.

Попрощались они перед домом, где он жил, а потом она ушла одна. Черский был настолько счастлив, что не мог не покориться её просьбе. И с тех пор ходил как во сне. Урокам посвящал столько времени, сколько было необходимо, перестал наносить всяческие визиты, даже к Марчевскому заглядывал редко. Зато все свободные минуты посвящал Машеньке. Виделись они почти ежедневно. Наиболее часто отправлялись они в прогулки за город, на Омь, однако в ненастные или ветреные дни они заглядывали к нему. Комнатка полностью изменилась, сделалась уютной и милой. Появился новый столик, стулья, книжки заняли место на полке, прекрасно вышитые салфетки украсили всю квартиру. Здесь всюду чувствовалось присутствие женской руки. Прежде он выходил из неё с облегчением; теперь был готов пребывать в ней целый день, каждая вещь напоминала о её присутствии.

В начале июля он получил повестку из жандармерии. Был уверен, что пришёл какой-то ответ из Иркутска. На этот раз не шёл туда с бьющимся тревожно сердцем, потому что это решение перестало иметь для него принципиальное значение. Он охотно бы уехал; но знал, что не будет ему плохо, даже если вынужден будет остаться в Омске.

Полковник лично принял его. Он был так обрадован, что при его появлении сорвался с места и выскочил из-за письменного стола.

– Наконец что-то получилось уладить! – воскликнул он, пожимая руку Черского. – Есть разрешение. Генерал-губернатор Восточной Сибири не чинит препятствий. Прошу пана присесть!

Он вынул из папки лист бумаги и вручил его Черскому. Это было официальное разрешение на переезд из Омска в Иркутск. Черский осмотрел документ, вежливо поблагодарил чиновника и спрятал бумагу в карман.

– Я тотчас должен покинуть город? – спросил он, приходя в какое-то внезапное беспокойство.

– Эх, нет! Вы переезжаете по собственной просьбе, следовательно, пан может совершить это с таким же успехом, как через месяц, так и через год. А если пан не уедет, мы тоже не будем иметь претензии.

Полковник рассмеялся, но сразу стал серьёзнее.

– Об одном только хотел предупредить, – добавил он в смущении. – Сибирское отделение Русского географического общества не гарантирует пану никакой должности. Зато будет платить за каждую работу, которая будет принята. Мы даже немного удивились, что в этой ситуации тамошний губернатор выразил согласие на ваш приезд. Может быть, пан имеет там каких-то влиятельных друзей…

На лице Черского появилось большое изумление.

– Не знаю никого! – ответил он отрицательно. Может быть, меня поддержало общество, – задумался он. – Я выслал туда записи об исследованиях в окрестностях Омска и о новой методике обмера черепов.

Полковник покрутил головой.

– Нет, оно не поддержало особо, – возразил он. – Читал его мнение. Какое-то нерешительное… Генерал-губернатор, если бы не имел доброй воли, мог как раз на основании его отказать в просьбе. Это, впрочем, не имеет в настоящий момент значения, так как мы уладили дело, – махнул он рукой. – От всего сердца желаю удачи. Разумеется, если пан решится на отъезд. И если пан когда-то в будущем будет приезжать в Омск, прошу навестить меня не как жандарма, а как человека, который искренне желает пану добра.

Вечером Черский показал разрешение Машеньке. Она приняла это решение неожиданно радостно.

– Превосходно, уезжаем! – хлопнула она в ладоши. – Я тщательно обдумала это дело: там много поляков, даже есть среди них профессора и научные работники. Именно такие, как ты, нужны там… Я так радуюсь, – взглянула она на него игриво. – А может, ты не возьмёшь меня с собой?..

Вместо ответа он прижал её к сердцу и горячо поцеловал.

– Постараюсь, – добавила она немного погодя, разгорячённая, – как можно быстрей представить тебя моей семье… А потом будем вместе. Навсегда…

Должно быть, встретила она какое-то препятствие, потому что в продолжение нескольких дней не возвращалась к этой теме. Пока наконец однажды вечером, в конце июля, забежала к нему очень взволнованная.

– Всё, идём! – обвила она руками его шею. – Матушка ждёт!

Когда входил он в хорошенький дом в Казацком предместье, охватило его какое-то беспокойство. Промелькнули перед ним отдалённые воспоминания. Серая, затуманенная пылью улица, большая толпа… Молодая ещё и, впрочем, приятная женщина ругает дочку, что отдала розу польскому повстанцу. Вот Токажевский: делает замечания, даёт последние предостережения…

Машенька, как словно чувствуя, что с ним происходит, взяла его под руку и прижала к его лицу щёчку.

– Матушка очень добрая, – шепнула она. – Знает всё. Помнит тебя превосходно.

Действительно помнила. Приняла его так сердечно, что Черский почувствовал вскоре, как если бы после долгого, мучительного странствия отыскал родной дом. Машенька ласково прижалась к нему, не скрывая ничего. Мать водила по ним взглядом и время от времени вытирала слёзы.

Сидели они как раз за чаем, когда хлопнули неожиданно двери. Кто-то вошёл в сени. Машенька сорвалась с места.

– Отец вернулся из лагеря, – громко обрадовалась она. – Будет сюрприз для него!

Она подбежала к двери и широко открыла её. Черский непроизвольно напрягся, как делал это в продолжение лет, проведённых в казармах, при виде своего командира, напротив снова стоял Ланин: массивный, могучий в плечах, такой же крепкий и по-прежнему пышущий жизненной энергией. Он также смотрел. Заморгал веками, как бы не веря глазам. Его лицо побледнело, потом побагровело, нервно задрожали щёки. И сразу охватило его бешенство. Он схватил стул и поднял его вверх.

– Это ты, Черский? – загудел он, как перед фронтом роты. – Свататься к моей дочке? Ах ты негодяй!..

Он бы ударил, если бы женщины не успели схватить его за руки. Рванулся он раз и другой.

– Что ты выделываешь? – жена гневно налетела на него. – Дитя хочешь лишить счастья? Успокойся, пьяница!

– Пошёл вон! – Ланин заревел, как дикий зверь. – Его убью, вас убью! Черский, прочь, так как над тобой уже нависла смерть!

Черский вышел. Он слышал за собой возню и крики, всё громче раздавался возбуждённый голос матери. Он не обращал на это внимания. Продвигался улицей как безумный, постоянно опираясь о забор.

– Янку, Янку! – разносился за ним умоляющий крик. – Янку…

Машенька замолчала внезапно, как будто кто-то зажал ей рот.

Черский всё чётче отмерял шаг. «Раз, два, три, четыре! – начал он подавать себе команду. – Нельзя, нельзя! Нельзя!..»

– Янку! – зарыдала она снова отчаянно. – Ясеньку, вернись! Мой Ясеньку…

Этого последнего призыва он не услышал.

11

Приближался восьмой час. В грязном зале ожидания омской почтовой станции было почти пусто. Два каких-то купца оживлённо обсуждали цены на дерево и муку, сбоку сидел казацкий офицер с женой и ребёнком. Шестым пассажиром, ожидающим тарантас в сторону Новосибирска, был Черский. Он спрятался в углу и, оперев голову на руки, погрузился в мысли. Несмотря на то, что солнце уже давно взошло, было постоянно темно. Снаружи лило как из ведра. Струи дождя ударяли в оконные стёкла и причитали плаксиво, стараясь заглушить окрики конюхов, лихорадочно работающих во дворе.

Двери отворились, плеснуло водой. Вошёл Марчевский. Бросил взглядом по залу ожидания, заметил Черского и уселся рядом с ним.

– Паскудная погода, – проворчал он. – Это всё, что забираешь с собой? – добавил он, поглядывая на два сундука, находящихся рядом.

Черский кивнул головой. Это было его единственное имущество. В сундуках находились книги, записи, черепа и кости зверей, окаменелости, собранные у Иртыша и Оми, а также смена нижнего белья. Что только можно было продать – он продал, чтобы оплатить издержки путешествия.

– Нет сомнения, – Марчевский улыбнулся, – чем меньше багаж отягощает нас в Сибири, тем лучше. В Иркутске не пропадёшь, там полно наших. Помнишь адрес доктора Лаговского?

Черский снова подтвердил кивком. Инженер взглянул на него исподлобья.

– Сперва направишься к нему, – произнёс он тихо. – Он облегчит тебе первые шаги, это оговорено. Однако после заглядывай к нему, только когда возникнет какое-то серьёзное дело…

– Понимаю. Лишь бы меня только допустили в библиотеку и к коллекциям общества, с остальным как-то справлюсь.

– Это также улажено с Усольцевым. А Чекановский возьмёт тебя под свою опеку.

Черский взглянул на него с благодарностью.

– Пан обо всём помнит… – произнёс он, взволнованный до глубины души. – Следовательно, Чекановский знает о моём приезде?

Они поговорили в течение некоторого времени об Иркутске, в конце концов тема была исчерпана. Установилось молчание. Марчевский провёл рукой по лбу, что-то взвешивал, стоит ли об этом говорить..

– Я должен сказать тебе! – решился он наконец. – На моей совести два вопроса, которые я до сих пор скрывал от тебя…

Черский взглянул на него настороженно.

– Первый касается твоей статьи о древних черепах, найденных в окрестностях Омска, которые ты выслал весной Потанину, – дальше Марчевский говорил все более задумываясь. – Потанин потребовал записи её в протокол Московского общества испытателей природы. Он сообщил мне, что статья, наверное, будет утверждена для печати. Так как до сих пор этого не случилось, я молчал, чтобы не создавать ненужные надежды. Теперь ты должен об этом знать. Может, расстаёмся мы навсегда.

В течение какого-то времени он стряхивал с пальто капли влаги.

– Теперь другой вопрос, – произнёс он снова. – Выяснил я окончательно тайну молчания твоей семьи… Твой шурин – мерзавец. Когда ты попал в неволю, он воспользовался доверенностью и переписал всё поместье на себя. Понимаешь, с царскими чиновниками за взятку уладишь всё. А у него много денег… Мать даже помогала ему в этом: была твёрдо убеждена, что спасает он поместье от конфискации. А Дуглас с той поры перестал считаться и с ней, и с тобой. От тебя он отказался как верный слуга российского трона, хотя и прусский подданный. А кроме того, уничтожал письма: и твои, и матери. Старушка уверена, что ты погиб на каторге.

Черский опустил глаза в давно не мытый покрытый грязью пол.

– Не чувствовал к нему никогда симпатии, – сказал он хрипло. – Хорошо, что пан мне об этом сказал. На дом, таким образом, я абсолютно не могу рассчитывать…

Марчевский, всегда умеющий владеть собой, на этот раз в большой расстроенности начал тереть подбородок.

– Что пережил ты здесь, в Омске, не единственное, – произнёс он срывающимся голосом. – Это, однако, всё ничто в сравнении с отстранением от тебя семьи. Потерял дом, эту самую главную опору ссыльного, с которой самое меньшее уплывает утешение. Даже в случае освобождения некуда тебе возвратиться. Это ужасно, хорошо это понимаю. Но, зная об этом больше года, я молчал. И сегодня не спал целую ночь, сражаясь с мыслями, можно ли тебе это сказать… Ну что же, нет семьи, народ остался. Мы тебя, не покинем…

Что-то сдавило ему горло. Он быстро опустил голову, застыдившись этой неожиданной слабости.

– Да, это ужасно… – повторил он. – Когда столько тебе сказал, – его голос снова зазвучал нормально, – скажу тебе ещё одно. На тебе остановил свой взгляд Великий Князь. Это пробуждает во мне постоянно опасения. Так как если добавить к этому естественную враждебность подлеца, который обобрал тебя со всех сторон и опасается твоего возвращения… Что здесь много говорить? – закончил он быстро. – Нужно быть настороже!

Отворились двери. В них появился Квятковский. Он казался беззаботным и весёлым. Он крепко пожал Черскому руку.

– Наверное, ты не меньше радуешься этому отъезду, чем я, произнёс он. – Знаешь, почему? Ты наконец избавился от неудобного для себя ученика! В последнее время чувствовал себя рядом с тобой, как бедный студент, который едва отведал знаний. Там, на Ангаре, ты найдёшь более умных.

Он разболтался на эту тему, а так как вопреки строгой внешности мог умело воспользоваться шуткой, то прояснил и другие лица. Впрочем, вскоре их беседа была прервана. Один из пассажиров заметил через окно, что запрягают лошадей, стало быть, начали лихорадочно собирать узлы.

– Пойдём, – решил Марчевский. – Если запрягают, то пойдет быстро.

Дождь лил сплошным потоком. Рынок, улицы, дома, весь Омск исчезал в этой массе воды, как обычно в августе, когда природа навёрстывала свои упущения в прошедшие месяцы и подготавливала сожжённую солнцем степь к облачению в прекрасный сентябрьский наряд. Они побежали, согнувшись, и скрылись под навесом. Квятковский разговорился снова, но вскоре умолк. Напротив, показался кто-то в офицерском мундире.

– Наверное, Чекулаев… – заметил он, стараясь прорваться взглядом через дождевую завесу. – Разумеется. Порядочный человек.

Действительно это был Чекулаев, в настоящее время капитан и командир роты.

– Успел! – радостно воскликнул он. – Не смог вырваться раньше из казарм, как назло, заглянул к нам полковник. Всё же должен был вручить тебе этот презент.

Он вынул из кармана небольшую красиво украшенную трубочку и подал Черскому.

– Мелочь так себе, – добавил он, – но целенаправленно её выбрал, чтобы всегда была под рукой. И припоминала тебе время от времени того офицера, который, пожалуй, осмысленно никогда не причинил тебе зла.

Раздались крики, фырканье лошадей, брызнула грязь. Подъехал тарантас. Начали прощаться.

– Ну, бывай, сыну! – Марчевский прижал Черского к сердцу. – Не даю в дорогу никаких советов, знаешь их все. В Омске прошёл ты через огонь, теперь тебе необходимо спокойствие. Только этого желаю тебе.

Он поцеловал его и отодвинулся в сторону. Внезапно расплакался. С этим человеком здесь, в Сибири, наверное, случилось это впервые. Но и у других навернулись слёзы на глаза. Черский, взволнованный, вскочил в тарантас, и возница тотчас щёлкнул кнутом. Лошади внутренне напряглись, резко скакнули вперёд и понеслись, как ветер, который мчится по бесконечным равнинам Сибири.

– Уехал… – шепнул Марчевский. – После стольких лет! Уехал на восток…

Чекулаев весело махнул рукой.

– И хорошо! – выкрикнул он. – Нельзя в Казань. В Иркутск! Кто знает, может будет это для него более хорошим университетом.

– Лишь бы только не исчез…

– Он? Я видел его в казармах! Настойчивый, значит, дно просверлит в Байкале и спустит воду, и сам при этом не пропадёт, вы еще не знаете его. Услышим мы о нём когда-нибудь, это несомненно!

В голосе Чекулаева прозвучал стихийный энтузиазм.

– Крепкий он сейчас, как скала, – говорил он всё громче. – Открывает Сибирь, вгрызся в неё, крепко держит зубами. И не отпустит, увидите: влезет ещё глубже!

Сердце Марчевского пронзил смертельный холод. Показалось ему в этот момент, что Чекулаев прав. Этот польский солдат, которого он с таким большим трудом вёл через ад, чтобы когда-нибудь вернуть родине, в настоящее время всё более отдалялся от неё. Добровольно, даже при его одобрении. Действительно, он крепко вгрызся в землю. И на самом деле мог остаться на ней…