Текст книги "Отказ"

3

На второй сеанс Ник явился в сером костюме и красивом голубом шелковом галстуке.

– В два я уже вышел из суда, – сказал он, улыбаясь, – и поэтому перед приходом сюда успел поесть.

Он сел на стул напротив меня, расставив колени, потом в упор посмотрел на меня.

– Начинайте, – сказал он.

– Расскажите мне о своей семье, – предложила я. Он был единственным ребенком в семье, родился и вырос в Инглвуде, штат Калифорния. Рядом был аэропорт, и шум самолетов заглушал все в доме. Мать его покончила жизнь самоубийством, когда ему было три года, и он не очень-то понял, почему. Его отец был автомехаником. Это был суровый, упрямый человек, настоящий тиран; он приходил в ярость по малейшим поводам.

Вскоре после смерти жены он женился на Кенди, девушке из ночного клуба, с блестящими черными волосами, бешеным темпераментом и полным шкафом туфель на высоких каблуках.

– Отец с ума сходил по Кенди и безумно ее ревновал. Иногда он без предупреждения появлялся в клубе, чтобы за ней шпионить, и если видел, что она с каким-нибудь посетителем выпивает рюмочку, то избивал ее на глазах у всех.

– Как она обращалась с вами?

– Она была нормальная. Я ее ненавидел, потому что она пыталась занять место моей матери. Она покупала мне разные вещи, готовила мне всякую всячину, но я хотел, чтобы вернулась моя мать.

– А как они уживались друг с другом?

– Просто ужасно. Она пыталась ему угождать, но ему все было мало. Она пила, и из-за этого они дрались. Самые жестокие схватки у них были из-за того, что она хотела еще ребенка. Она его то умоляла, то швыряла в него посуду. Если ей что-то не нравилось во мне, так это то, что я был не ее ребенок. Она исчезла насовсем, когда мне было десять лет.

– С тех пор вы ее больше не видели?

– Нет. Я уверен, она боялась, что мой отец ее убьет.

– Какие у вас сейчас отношения с отцом?

– Он умер. От сердечного приступа, четыре года назад.

По отцовской линии в Огайо у Ника осталось несколько родственников, но он с ними никаких отношений не поддерживал. Он был страшно одинок, я ему сочувствовала, потому что из-за своего недоверия к людям он не мог ни с кем сблизиться.

– Я не понимаю, какой во всем этом прок, – сказал он. – Теперь вы знаете о моем детстве. И что из этого?

Я успокаивала себя. Он будет ходить сюда и сопротивляться мне, а я должна понять, что скрывается за его поведением, и соответствующим образом реагировать.

– Может быть, вы хотите освободиться от прошлого, потому что с ним связаны болезненные воспоминания?

Он слегка поднял голову.

– Возможно. Сколько вам лет? Двадцать восемь? Тридцать?

Пациенты всегда озабочены, и не без основания, чем, насколько компетентен их психотерапевт. Я решила, что Ник именно поэтому поинтересовался моим возрастом. Следовало это обсудить открыто.

– Я с удовольствием назову вам свой возраст, но сначала давайте выясним, для чего это вам, – ответила я.

– По радио вы говорите много, но мне хотелось бы знать, имеете ли вы практический опыт.

Он достал из портфеля бутылку антацида и сделал большой глоток.

– Вы, возможно, боитесь, что я не смогу вам помочь?

– Вы выглядите… Почему бы вам не рассказать о себе? Какой вы специалист?

Он убрал бутылку в портфель.

– Думаю, что вы уже навели обо мне справки. Он опять одарил меня широкой улыбкой:

– Родилась и выросла в Бендоне, штат Орегон, закончила Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, проходила практику как психиатр в Южно-Калифорнийском институте, потом читала лекции, имеет две книги, написанные в соавторстве, и несколько статей, опубликованных в журналах.

Он основательно навел обо мне справки.

– Вы начали что-то говорить о том, как я выгляжу.

Он помедлил.

– У вас великолепные ноги и красивое лицо, но надо, чтобы вас хорошенько трахнули. Простите мне мою смелость.

Я привыкла к тому, что пациенты бывают иногда грубыми или повышают на меня голос, но от этого замечания веяло враждебностью, к которой я не привыкла.

– Возможно, как раз вам этого и не хватает, и вы просто хотите, чтобы мы были в равном положении.

Лицо его перестало быть таким вызывающим.

– Ненавижу демонстрировать свое грязное белье. Особенно перед женщиной.

– А чем женщины так плохи?

– Как только ситуацией овладеет женщина, ты конченый человек.

– Итак, вы или я? Меня нужно трахнуть, или вы конченый человек?

Он засмеялся, потом сразу стал серьезным. Он стиснул зубы, и мускулы его лица напряглись.

– На самом-то деле, сейчас мужчине я доверял бы еще меньше.

– По-видимому, женщина для вас существо более низкое, чем мужчина. Поэтому, если ваш секрет знает женщина, то это не имеет значения, потому что она всего лишь женщина.

Он приподнял брови и посмотрел на меня.

– Вы очень проницательны, не так ли? Я мягко улыбнулась.

– Запомнили ли вы какие-нибудь сны с прошлой недели?

– Два. Я их записал.

Из кармана брюк он достал аккуратно сложенный лист бумаги.

– Я – в танке на какой-то улице на Среднем Востоке. Мне жарко, я обливаюсь потом, кажется, даже задыхаюсь. Потом какие-то американцы и американки кричат мне, чтобы я их впустил, что они мне помогут, но я боюсь, нет ли тут подвоха. Они барабанят по люку, и в страхе я просыпаюсь.

На некоторое время он оторвал глаза от бумаги, а потом продолжил:

– В следующем сне я нахожусь в парке, выходящем на залив Санта-Моники. Какой-то мужчина в костюме-тройке подходит ко мне и предлагает еду из бумажного пакета. Я голоден, но не знаю, стоит ли мне прикасаться к пакету. Я смотрю вниз и вижу, что на мужчине розовые туфли на высоком каблуке. Вот и все.

– И что приходит вам на ум?

Он озадаченно посмотрел на меня.

– Расскажите мне, на какие мысли наводят вас эти образы? Что вы вспоминаете, о ком думаете? Что угодно.

Он покачал головой, но, помолчав, начал говорить:

– Люди всегда находятся друг с другом в состоянии войны. Мне очень нравятся танки: они хорошо защищают, и в них можно двигаться. Мне часто снится, что я нахожусь в ограниченном пространстве, мне жарко, и я испуган.

– А какие у вас ассоциации по поводу того, что предлагаемая помощь может оказаться ловушкой?

– Люди всегда лгут, чтобы добиться своего. Иногда самые хитрые ловушки изобретают женщины.

– А какие мысли по поводу второго сна?

– Единственное, что приходит в голову, это старая телевизионная реклама фирмы «СР Клоузиерз». Показывают какого-то оборванного, грязного парня в одежде для тенниса, потом исполняют песню «Что приносит с собой день», а затем появляется тот же самый парень, но в великолепном костюме-тройке, холеный и чистый.

Я помнила, что розовые туфли на высоком каблуке были на мне на прошлой неделе, и это осталось в его сознании.

Я сказала:

– Первый сон предполагает, что вы воспринимаете жизнь как войну. Чтобы выжить, вы ищете защиту в своего рода психологическом танке, который вы сами вокруг себя соорудили. Сейчас вы испуганы, одиноки и задыхаетесь в этой броне, но все-таки вы ощущаете, что она вам необходима. И женщинам вовсе нельзя доверять больше, чем мужчинам; может быть, они даже опаснее мужчин. Второй сон может быть связан с необходимостью решить, начинать ли курс психотерапии. Думаю, что мужчина в парке, держащий пакет с едой, – это я.

– Но ведь это был мужчина.

– Мужчина-обман, мужчина, который на самом деле – переодетая женщина или, наоборот, мужчина, переодетый в женскую одежду. Он-она предлагает вам еду, как и я предлагаю вам что-то, только в другом месте и в другое время. Возможно, вы предполагаете, что этого недостаточно, поэтому и приносите с собой ко мне свою еду, как на прошлой неделе. А костюм-тройка и песня «Что приносит с собой день» могут выражать вашу надежду на психотерапию – в тот день, когда вы встретили меня, жизнь ваша могла перемениться, а если так, то это и «приносит с собой день».

Несколько минут он молча думал, потом ответил:

– Может быть, это и было связано с вами. Но не слишком ли вы самонадеянны?

– Я вовсе не считаю, что этот сон лично обо мне, я думаю, он выражает вашу надежду на другую жизнь.

Когда он ушел, я решила сделать записи в его карточке, но отвлеклась, потому что не смогла найти свою ручку «Монблан». Я очень любила ее, потому что это был подарок Паллена, и я безуспешно ее искала до тех пор, пока не явились сестры Ромей.

* * *

Когда Мей и Джой было по два года, их отец погиб на войне, и миссис Ромей так и не смогла оправиться от этой потери. Весь мир для нее теперь составляли ее дочери, она часто рисовала им у левой брови сердечко, как символ их взаимной привязанности друг к другу. Она настаивала на том, чтобы обе девочки исполняли роль Марии на школьном рождественском празднике.

Когда Мей и Джой выросли, миссис Ромей пугала их рассказами о мужчинах-предателях. Одиночество, заброшенность стали у нее навязчивой идеей.

– У каждой из вас есть сестра, – часто говорила она, – и не бросайтесь таким даром.

Единственное, чего не учла миссис Ромей, было то, что с возрастом ее дочери могут возненавидеть друг друга. Несколько раз Мей и Джой пытались убить друг друга. Конечно, им это не удалось, потому что каждая всегда точно знала, о чем думает другая.

К сорока двум годам они все еще жили вместе с миссис Ромей в их большом доме в Голливуде.

Она умерла от неожиданного кровоизлияния в мозг, и в коробке под ее кроватью они нашли сто тысяч долларов, но каждая купюра была разорвана пополам. Там же лежала записка:

«Мои дорогие Мей и Джой, никогда не забывайте, что ваше богатство – в вашем единстве. С любовью, мама».

Им понадобилось несколько месяцев, чтобы рассортировать и склеить все купюры, а потом они положили их на свой общий банковский счет.

В тот день близнецы появились в моем кабинете в свободных линялых домашних платьях, полуботинках, в чулках гармошкой. Обе с черными прямоугольными сумочками, обе без косметики, их прически поддерживались сеточками.

Самое удивительное в них было то, как они разговаривали. Мей и Джой буквально плевались словами, как будто жевали какое-то дерьмо и никак не могли выплюнуть.

– Ах-ты-сука. Я-знаю-ты-разговаривала-с-тем-мужиком-по-телефону-пока-я-стирала! Что-же-черт-побери-ты-опять-делаешь-Мей-опять-хочешь-меня-убить? Гадина!

– Ну-и-что-из-того-что-я-с-ним-разговаривала-что? Не-суйся-хоть-пару-минут-не-в-свое-дело-черт-возьми!

Дело в том, что однажды Мей заметила рядом еще одного человека. Это был мужчина. Он нарушил равновесие, и теперь Джой была в ужасе, а Мей затаилась, как сбежавший преступник.

– Я хочу предложить вам новый план, – сказала я. Уже шесть месяцев я лечила их обеих.

– Начиная со следующей недели, я бы хотела разделить каждый сеанс на три части по пятнадцать минут каждая. Я хочу провести с каждой из вас по пятнадцать минут, а последние пятнадцать минут пронести вместе.

Мей-Джой запаниковали. В течение получаса они выплевывали мне в лицо слова и называли меня «сукой-интриганкой».

– Разве-вы-не-знаете-что-нас-нельзя-разлучать? М ы-ничего-не-можем-сказать-без-ведома-друг-друга-так-какой-же-во-всем-этом-смысл? Вы-просто-хотите-иас-помучить-как-и-всех-остальных?

Они все говорили и говорили.

– Только-пять-минут, – сказали они. – Только-пять-минут, – словно эхо, повторила опять каждая.

Я улыбнулась. Я выиграла это сражение.

Сестры с сеточками на голове шаркающей походкой прошествовали из моего кабинета, и я в знак своей победы взмахнула рукой. В этом море безумия даже крошечный шажок – триумф.

Когда в тот день вечером я вышла на улицу, чтобы пообедать, я увидела в пункте проката видеокассет рядом с моим офисом Ника. Заметив меня, он помахал мне рукой, и я помахала в ответ. Мне стало интересно, какие фильмы он возьмет.

Я спешила на встречу с Кевином Атли, главным психологом клиники. Он просил помочь в организации программы для больных с расстройством пищеварения. Он был женатым, серьезным и порядочным человеком, мы часто консультировали друг друга по наиболее сложным случаям.

Отпив немного вина, я сказала:

– Тебе придется вложить деньги в видеоаппаратуру.

Я просто не могу выразить словами, насколько важно для пациента сломить его извращенное представление о себе.

Его беспокоила финансовая сторона. Он спросил, сколько будет стоить видеозал.

Я сказала:

– В видеозаписи девушка воспринимает свой образ совсем не так, как в зеркале. Ты знаешь, как мы смотрим на себя в зеркале? В каком ракурсе, с каким выражением лица? Видеозапись разрушает эту связь с зеркалом. И девушки часто бывают потрясены, когда видят себя такими, какими мы воспринимаем их.

Мы съели салат и паштет, потом выпили несколько чашек кофе и все обсуждали и обсуждали. Я пришла домой только в десять. Когда я вставила ключ в замочную скважину, то услышала, как принюхивается Франк. И как только я открыла дверь, он бросился на меня. Я упала на пол и начала с ним бороться, почесывая при этом ему животик и подергивая за уши.

– Бедная голодная деточка!

– Рру-у-у! – прорычал он и бросился от меня на кухню. Хотя у него был всегда в миске сухой корм, он предпочитал консервы. Он беспокойно топтался и царапал линолеум когтями, пока я не поставила перед ним «Мясо с сыром». Самым важным для Франка была еда.

Не раздеваясь, я посмотрела на себя в зеркало в полный рост. Разве похоже, что мне надо с кем-то трахнуться? В последние четыре месяца, с тех пор, как мы с Палленом порвали наши отношения, я ни с кем регулярно не встречалась. Но ведь не написано же это у меня на лбу!

Может, все дело в одежде? Может, это складки на юбке придают мне такой чопорный вид? Я повернулась боком, чтобы рассмотреть ее в другом ракурсе. Юбка, определенно, была слишком длинна. А может, одежда тут ни при чем? Может, он просто имел способность чувствовать.

Опять я ощутила, что мне не хватает Паллена, но решила не встречаться с ним. Я отвернулась от зеркала и разделась. Может быть, встретиться с тем психологом, который мне названивает? Или с адвокатом, с которым у меня были дела на прошлой неделе?

В надежде разыскать свою ручку я облазила весь дом, но безуспешно. Потом я решила, что она в конце концов найдется, и выбросила это из головы.

Я сделала двадцать отжиманий и полчаса занималась на велотренажере, после чего почувствовала себя отдохнувшей, щеки мои порозовели, и я пожурила себя за то, что пациент вывел меня из равновесия.

4

С Морри мы встретились за ланчем в ресторане «Парадиз». Это было длинное одноэтажное кирпичное здание с широкими отделанными медью дверями; окна его выходили на улицу.

В последний раз я была здесь с Вэл, мы выпили с ней немного в баре «Топаз», где собираются посетители, не заказавшие мест за столиком. На этот раз я пошла в ресторан вместе с группой женщин средних лет, все они были в шляпах и сильно накрашены.

Главный вестибюль ресторана отделял бар «Топаз» от банкетного зала и выходил в сад «Парадиз». Метрдотель и черно-зеленой униформе проводил меня во внутренний дворик, отделенный решеткой. Он был украшен тропическими растениями, пол выложен каменными плитами; там же было несколько маленьких бассейнов. Десяток столов прикрывали от солнца ярко-зеленые в черную полоску зонтики. В центре на возвышении сидел роскошный попугай ара.

– Не хочешь ли выпить? – спросил Морри и встал, приветствуя меня.

Слегка тронутые сединой волосы придавали ему величественный вид, из-под накрахмаленного манжета виднелись часы «Мовадо». Он уже успел выпить рюмку коньяка.

Казалось, он наслаждался всем этим тропическим антуражем. Я его поцеловала в щеку.

– За ланчем я не пью.

Морри заказал для меня воды «Пеллегрино» и попросил официанта:

– Пожалуйста, скажите Умберто, что доктор Хелман здесь.

Сидевший сзади меня ара издал пронзительный крик, и я повернулась, чтобы посмотреть, что случилось. От головы до хвоста в нем было фута два с половиной, он был красного цвета с ярко-желтыми и голубыми полосами на крыльях.

– Великолепная птица, не правда ли? – раздался сзади меня незнакомый голос.

Я обернулась и увидела возле нашего столика высокого смуглого мужчину.

– Великолепное зрелище! – сказала я, сразу поняв, кто этот незнакомец.

– Привет, Морри, – мягко сказал он, протягивая руку и слегка поклонился. – Пожалуйста, не вставайте.

– Сара Ринсли, познакомьтесь с Умберто Кортазаром, – сказал Морри, потом повернулся к Умберто. – Доктор Ринсли – психолог. Вы могли слышать ее передачи по радио.

Улыбка, появившаяся на лице Умберто, показала, что он меня узнал; он обеими руками взял мою руку.

– По вторникам и четвергам днем! Я всегда слушаю, когда есть время. – Он говорил с едва заметным акцентом.

Я с довольным видом рассмеялась.

– Никогда бы не подумала, что владелец такого чудесного ресторана интересуется проблемой несварения желудка.

– Для некоторых моих посетителей существует эта проблема. Другие должны поддерживать фигуру в интересах карьеры. Поэтому для них я разрабатываю специальное меню. Возможно, я смогу его вам показать.

– Расскажи нам о своей птице, – предложил Морри.

– Роджо – выросший в неволе алый ара. Говорит он немного…

Попугай прервал его очередным пронзительным воплем. На лице Умберто появилась извиняющаяся улыбка.

– Надеюсь, красота этой птицы несколько сгладит впечатление от ее криков. Кушайте, пожалуйста, и приятного вам аппетита.

По пути Умберто подошел к птице и погладил ее перья.

– Ш-ш-ш, Роджо, от твоего крика у посетителей расстроится желудок, – сказал он, потом вытащил из кармана орешек и дал птице.

– В этом ресторане каждое блюдо – шедевр, – сказал Морри; он был доволен тем, что снова завладел моим вниманием. – Умберто мне говорил, что он пригласил художника-дизайнера, чтобы решить, как оформлять блюда.

Он вдруг остановился и вопросительно на меня посмотрел.

– Тебе он понравился, да?

– Всегда приятно встретить человека, которому нравятся мои передачи. Что ты о нем знаешь?

– Он из Никарагуа. Когда он был совсем молодым, ему пришлось заботиться о семье. Ходили слухи, что он собирался жениться, но по какой-то непонятной причине передумал, ничего никому не объясняя. Благо-царя ресторану он уже известен за пределами страны.

Умберто послал нам бутылку сухого шампанского, и я сделала несколько глотков, пока мы с Морри обсуждали наших пациентов. Морри был уверен, что физические симптомы Ника были следствием его эмоционального состояния. Он сказал, что уже несколько раз выписывал ему транквилизаторы и снотворное. Я попросила его отправить Ника на консультацию к психиатру, если он захочет выписать еще.

На десерт подали разные маленькие пирожные, крошечные пирожки и малюсенькие кусочки свежего фруктового щербета. Мы с Морри долго спорили, кто будет платить по счету, и в конце концов он позволил заплатить мне. Мы встали и на прощание поцеловались.

При выходе я чуть не натолкнулась на Умберто. Его лицо просияло.

– Как вам понравился ланч? – спросил он.

Я улыбнулась, пытаясь выразить глубокое восхищение.

– Это лучшее из того, что мне приходилось пробовать. А шампанское было настолько хорошо, что меня так и подмывало его допить после того, как Морри ушел.

Я поняла, что мой комплимент прозвучал вполне искренно и добавила:

– Еще раз спасибо. Пора приниматься за работу.

– Погодите, погодите, – сказал он и положил руку мне на плечо. – Прежде чем вы уйдете, позвольте мне кое-что вам показать.

Я подумала было, что он, возможно, хочет обсудить какие-то проблемы, но смешинки в его глазах предвещали что-то другое. Я с удовольствием последовала за ним.

Его кабинет был в беспорядке завален кучей разных вещей; казалось, они были везде. Широкий стол вишневого дерева был закидан бумагами и карточками меню. На стене напротив стола висели полки с напиханными в них книгами вперемешку с сувенирами и кухонной утварью. В дальнем углу стояла вешалка, на ней висели длинные фартуки.

– Как же вы так работаете? – выпалила я с удивлением.

Он засмеялся.

– Так мне по-домашнему уютно. Работа кипит. – Он указал мне на широкое кресло у стола. – Пожалуйста, садитесь.

Усевшись в кресло, я увидела то, из-за чего он пригласил меня в кабинет. Слева от стола была большая клетка, а в ней – еще один попугай.

– Оставьте побольше чаевых, – вдруг потребовал попугай.

Настала моя очередь засмеяться.

– Какой это попугай?

– Это самочка. Оранжевая крылатая амазонка… отлично разговаривает. Ее зовут Эсперанца. Хотите с ней позабавиться?

– С удовольствием.

Я наблюдала, как Умберто тянется к клетке. На первый взгляд он производил впечатление элегантного ухоженного человека – с гладко зачесанными назад волосами, в отлично сшитом костюме. Но его подпрыгивающая походка и то, как двигались его руки, создавали впечатление, что в любую минуту он может сорваться с места и убежать. У него был длинный прямой нос с острым кончиком, а маленькие карие глубоко посаженные глаза были очень живыми и выразительными. Я могла представить себе, как он одновременно месит тесто, варит в большой кастрюле жюльен и жарит рыбу.

Мягким движением он посадил птицу себе на руку и поднес ее ко мне. Она была светло-зеленой, на грудке перья были серыми с вкраплениями оранжевого, белого и зеленого цвета.

– О-о-о-ла-ла, – произнесла птица, когда я почесала ей головку. – О-о-о-ла-ла.

Я опять засмеялась. Я чувствовала, как Умберто касается рукавом моей руки, я ощутила, как во мне поднимется волна интереса к нему.

– Она – просто замечательна, – сказала я.

Он гордо улыбнулся, продемонстрировав белые ровные зубы.

– Это самая сильная привязанность в моей жизни.

– Я понимаю. У меня есть собака, и я ее просто обожаю.

Эсперанца затрясла головой, и Умберто, порывшись в кармане пиджака, достал несколько семян подсолнуха. Мне показалось забавным, что карманы костюма ценой в три тысячи долларов забиты семечками и орешками. Пока он усаживал птицу в клетку, я взглянула на его полки. Там стояли книги по фотографии, орнитологии, политике, физике.

– Мне пора идти, – сказала я, вставая.

– Скажите, вы… бываете когда-нибудь свободны по вечерам?

Я была так рада услышать это приглашение, что только через некоторое время обрела дар речи.

– Конечно. Вы хотите обсудить, что предложить посетителям, озабоченным проблемой своего веса?

Он засунул руки в карманы.

– И это тоже. Конечно, если вы… не увлечены кем-то серьезно.

Он очень точно выразил свои намерения, и это мне понравилось. Я улыбнулась.

– Как насчет следующего вторника? Я обычно заканчиваю к семи.

– Почему бы нам не встретиться здесь? Я закажу для вас что-нибудь особенное.

– Договорились. Я оставлю вам номер телефона, если понадобится отменить встречу.

– Я счастлив, что у меня теперь есть номер вашего телефона. Но обещаю, что встреча не отменится.

Руки его были теплыми и сухими, и мне не хотелось выпускать их. Давно уже никто меня не интересовал так, как Умберто.

В тот вечер я позвонила родителям.

– Милая моя, – сказала мама, – я так рада, что ты звонишь. А я думала, что ты на меня сердишься.

Несмотря на наши теплые отношения, между нами всегда существовала какая-то натянутость, напряженность.

– Почему сержусь? Я просто ужасно занята. Но я нашла ту ткань, которую ты хотела. Отправить тебе ее завтра или можно отложить до конца недели?

– Завтра было бы очень хорошо. И расскажи мне, что ты делаешь всю неделю. Мне нравится слышать о жизни в большом городе.

– День у меня забит до отказа. Только что попросили руководить группой практикантов в больнице. Я веду радиопередачу, и это просто здорово. А как у тебя? Как твое бедро?

– Немного хуже. Погода ведь холодная и сырая. А ты, дорогая? Ты попала к дерматологу?

– На прошлой неделе, – солгала я. – Кожа моя стала гораздо лучше.

От ее беспокойного голоса я всегда себя чувствовала, как жук под микроскопом. И мне казалось, что небольшая аллергическая сыпь на руках не стоила такого беспокойства.

– Как ты думаешь, ты сможешь выбраться к нам в августе на свадьбу Эбби?

Эбби был моим двоюродным братом и все еще жил неподалеку от моих родителей в Бендоне, небольшом городке на берегу моря в штате Орегон.

– Не могу обещать, но постараюсь.

Я часто вспоминала великолепный пляж с прибрежными скалами в сотню футов высотой; казалось, какой-то великан швырнул их в морской прибой.

– Ты ведь знаешь, как мне трудно выбраться.

– Они не удивятся, если ты не приедешь. У тебя никогда не хватает времени для семьи.

Я вздохнула.

– Я сделаю все возможное, мам. А как твоя работа? У нее было ателье по пошиву женской одежды.

– У меня заказы на свадебные платья и костюмы сразу для трех свадеб.

Я выслушала все: цвета, виды тканей, как будет проходить свадьба, кто еще в городе женится и выходит замуж, кто беременный и кто заболел раком или диабетом. Мне было скучно выслушивать все это. Жизнь моя была теперь так далека от ее жизни, мы теперь были такими разными…

Я подумала, не рассказать ли мне ей об Умберто. Ее это очень бы заинтересовало, но было еще слишком рано, а я все еще испытывала боль от нашего прошлого разговора о моей личной жизни. Когда я сказала ей о своем решении относительно Паллена, она сказала:

– Надеюсь, ты знаешь, что ты делаешь.

– Я могу поступить только так, – ответила я и повесила трубку.

Спустя несколько дней я позвонила ей, чтобы извиниться за то, что я так оборвала наш разговор. Но ее не было дома. Отец, который всегда пытался сгладить наши отношения, сказал:

– Не беспокойся об этом. Каждому свое. Ты просто еще не нашла то, что тебе нужно.

Конечно, он не считал, что поведение Паллена так уж заслуживает порицания, но в тот момент я поблагодарила его за поддержку и решила в будущем осторожнее обсуждать с матерью свои личные дела.

Я сказала:

– А как папа? Он дома?

– Я его позову. Помни, что я люблю тебя, милая.

– Я тоже.

Я не была уверена, что она меня услышала.

– Привет! – раздался в трубке хрипловатый голос отца. – Как жизнь в большом городе?

– Бьет ключом, па. Тебе бы это не понравилось. Как твоя работа?

– Знаешь, как бывает в это время года.

Я ему посочувствовала. У него был магазин спортивных товаров. Это был лишь отзвук того, чем он котел всегда заниматься, – играть в бейсбол в высшей лиге.

– Да, но ведь сейчас как раз время бабочек, – сказала я, чтобы перевести разговор на тему другого его увлечения. – Поймал какую-нибудь большую?

– Нет, с возрастом я становлюсь слишком мягкосердечным. Я чувствую, как они трепещут в моих руках, и отпускаю их.

– Это хорошо, па. Мне это нравится.

– Чепуха. Тебе просто нравится, что я становлюсь мягче.

– Это бы не повредило.

Я печально подумала о том, как все это верно. Он мог видеть, как ползет бабочка, мог различить каждую травинку, он мог подробно рассказать о пятидесяти звездах бейсбола, но мой отец все еще не знал, как сказать, что он меня любит.

Мы обменялись шутками, стараясь не вдаваться в подробности.

Когда мы попрощались, он добавил:

– Спасибо, не забываешь, детка. Держи свой порох сухим.

Я послала ему воздушный поцелуй и сказала:

– Передай маме, что я ее люблю.

Когда я повесила трубку, я попыталась отогнать печальное настроение, которое всегда охватывало меня после разговора с родителями. Я не могла исправить то, что сломалось в их жизни.

Они прожили вместе тридцать шесть лет и все еще жили вместе, возможно потому, что ни у одного из них не хватало смелости разорвать все это. Но обиды и измены накапливались. Мама находила отдушину в еде, отец поздно приходил домой, а иногда вообще не ночевал.

Когда я была маленькая, я часто бродила по магазину отца и видела, как к нему незаметно проскальзывали какие-то женщины. Я никак не могла понять, почему они все хихикают.

Потом я стала через окно спальни бегать по ночам на пляж. Однажды ночью я увидела завернутых в одеяло мужчину и женщину на краю утеса в пяти футах от меня. Я смотрела то на луну, то на эту парочку, а потом я услышала, как мужчина засмеялся. Никто так не смеялся, как мой отец.