Текст книги "Посвятив себя врачеванию"

Забияка

Посвящается Горину, Лёне, Праведнику.

Они сидели втроём на этой узенькой скамеечке у двойной могилы, где и были захоронены тела Забияки и Пана Потоцкого, и крутили в руках пустые стаканы, не имея возможности помянуть: Ашот – потому что вёл машину, Бельмондо и Айболит – потому что обоим надо было выходить на смену. Эта история уже насчитывала восемь лет с тех пор, как Айболит принёс с вершины пика 7495 камни для возложения на могилы четверых – Шахини, Ткача, Забияки и пана Потоцкого, и медлить далее было невозможно, потому что уже исполнилось десять лет со дня той катастрофы, и в конце концов нужно было это завершить им самим. Они решили обойтись без посторонних и без торжественной обстановки. Это были их товарищи и их дело. Ашот вызвался ехать немедленно, освободившись на весь день, Бельмондо опять изобрёл какой-то новый клей и клялся, что он вечный, Айболит принёс мешочек из-под колышков, в котором хранились эти камни. Разрешение семей было Бельмондо получено, хотя никто из родни не явился и не было никого, кроме них самих, радовало также, что воронья из общественных организаций тоже не будет. Айболит вытащил из мешочка два камня с детский кулак каждый, Бельмондо их приклеил к надгробию, Ашот спросил их ещё раз, будут ли они пить, сунул бутылку в карман и пошёл прогревать мотор.

На обратном пути Ашот нервничал, был чёрным и страшным, и вообще плохо владел собой и на вопрос Айболита, что с ним, что-то пробубнил об идиотских вопросах, некстати заданных, а потом спросил, имеет ли Айболит понятие о том, кто кому должен закрывать глаза – ученики своему тренеру или тренер своим ученикам, резко бросил машину на обочину, остановил, открыл бутылку, поднёс к губам, раздумал, вновь закупорил и поехал спокойнее.

Из всех четверых, пожалуй, Забияка был самым проблемным. Выходец из альпинистской семьи, будучи самым младшим и забалованным, он влезал по малейшему поводу в самый бескомпромиссный конфликт, сварливо отстаивая свою точку зрения, зачастую получая сдачу, и с избытком.

В экспедициях Забияка вечно жаловался на боли в пояснице, в колене и ещё в массе мест, где только было возможным сделать прогревание или массаж. И Забияка, и Айболит, оба довольно долго продолжали играть в больного и доктора, и Забияка однажды спросил Айболита, почему тот идёт на поводу. Айболит недолго думая обозвал его большим ребёнком, и на том прения сторон навсегда прекратились.

Положительными сторонами Забияки были его невероятная выносливость и способность быстро выбрать наиболее правильное решение, а в критической ситуации вся сварливость и нетерпимость слетали с этого юного дарования, как осенняя листва с дерева, обнажая редкое самообладание и ум.

…В первый же день прохождения стены у команды улетел рюкзак с рацией, и с той поры связь с ними была только визуальной. Они поднялись на вершину уже к исходу шестого дня, и Гусь с Мулюком, поднявшись на сопредельный пик, перекрикивались с ними. Их последние слова были: «Устали очень», потом они начали спускаться и не пришли…

Их истерзанные и перекрученные тела нашли вжатыми в скальный кулуар и перепутанными верёвкой, которой они были связаны ещё при жизни, а когда руки Забияки были развёрнуты, все увидели, что пальцы на обоих ладонях его были стёрты до костей и сухожилия были стёрты тоже…

Значит, был срыв, срыв всей четвёрки сразу, а Забияка дрался до конца, дрался за жизнь всех четверых. Айболит почему-то помнил фразу, сказанную неизвестно кем: «Он не воспользовался ножом». Тогда, в дни молодости, Айболит пропустил её мимо. На горе почти у каждого на поясе в ножнах висел хорошо отточенный финский нож, мало ли для каких нужд, так же, как и ложка в кармане рюкзака.

…Уже прошло очень много лет, и канула в историю та страна, и уже ушли в мир иной и все родственники Забияки, и Ашот, и Арлекин, и за стенами Айболитовской квартиры другой мир и другая страна, и Айболитом его уже никто не зовёт, а только внезапное воспоминание молнией высветит что-нибудь из памяти и всплывает гусиной кожей на руках и ускоренным биением сердца быль, почти забытая, как сон, и возвращается боль потерь…

Айболиту нравилась эта маленькая и уютная синагога, а ещё он уважал этого худощавого и очень образованного, с прекрасным английским и без местечкового акцента, ортодоксального рабая, за то, что когда-то, когда в синагогу ворвался хулиган с ножом, этот рабай немедленно и очень быстро трахнул того по башке Ветхим Заветом, переплетённым в кожу с металлом, доказывая, что знание – это великая сила, и заставил эту силу уважать. И однажды, в одну из суббот, после утренней молитвы, за завтраком, Айболит поведал рабаю о том, как погибла четвёрка его друзей, ничего не упустив. Не будучи альпинистом, рабай сразу обратил внимание на фразу с ножом, и хотя Айболит сообщил рабаю, что никому и в голову никогда не придёт мысль перерезать верёвку, рабай остановил Айболита поднятием руки и спросил, случалась ли у Айболита сходная ситуация. Получив отрицательный ответ, рабай произнёс: «Поверьте, самый сильный инстинкт у любого живого существа – это инстинкт самосохранения. И никто никогда не знает, как каждый будет вести себя в критической ситуации. Как я понял, но не стану утверждать, что все, кроме Забияки, уже получили тяжёлые увечья или были без сознания, иначе, по вашему описанию, это были не такие люди, чтобы просто погибнуть без борьбы. Шансов их спасти не было, а инстинкт громко подсказывал ему воспользоваться ножом. И между последующей жизнью в бесчестии и совершенно безнадёжной борьбой за жизнь своих товарищей он выбрал последнее. И, насколько я понимаю в физике, если бы ещё один из них был бы способен зацепиться, Забияка имел бы вероятность их удержать. Я прошу вас, зажигайте свечи в его честь и молитесь в его память, но не забывайте и остальных. Я догадываюсь, что он носил крест, а может быть, и ничего, но Бог зажёг Солнце и создал Небо и Землю для всех людей без различия Веры и повелел нам молиться за праведников так же, без различия их Веры. И вечная память этому Герою. Аминь».

Когда замерзало солнце

«Человек никогда не привыкнет к холоду».

Ф. Нансен

Музджилга один, или Когда замерзали ампулы

«В общем, настала пора завершать зимние восхождения», – заключил Ашот, как всегда, принимая решения в узком кругу и обязательно в своей бане. Это надо выносить на федерацию, и вперёд.

Айболит участвовал во всех предыдущих зимних сборах начиная с 1972 года, когда он только попал в эту команду и они поехали в альплагерь Дугобу, ночевали на пупе Сельского. Дошли до Акташа, снега было по пояс, погода портилась, а на осыпном склоне спокойным летом можно было схлопотать лавину. Это уже было неинтересно и холодно. Они повернули назад, залезли в домик КСП и, раскочегарив печку, нашли это более удобным занятием.

1974 г. Декабрь. Экспедиция на Кызыл-Огин. Он вспомнил этот студёный Памирский тракт, как спали в кузове ехавшего грузовика, устланном мягкими вещами, а Шахиня положила свою голову Айболиту на грудь, и это было самое приятное воспоминание у него от этой экспедиции, потому что после установки двух промежуточных лагерей поднялась метель, не унимавшаяся неделю. А два дня хорошей погоды ушли на свёртывание лагерей и эвакуацию, и Айболит с Росинантом проклинали ашотовскую осторожность до тех пор, пока на третий день погода не сошла с ума и они рады были, что унесли оттуда ноги.

1975 г. Декабрь. Лагерь Дугоба. Маршрут 5B. Подкова СаГу. Айболит сидел у подножья с Арлекином и Хохлом, пока подкова не была пройдена. После восхождения Мулюк сидел дома в тёплой ванне три дня, не желая вылезать, Ткач, как всегда, катался на горных лыжах, а Мона-Лиза заявил, что он никогда в жизни больше не согреется.

И теперь – 1984 г., декабрь, Музджилга высотой около 6200 м. Айболит помнил этот райский уголок, где была метеостанция с нелюдимым начальником, кому он когда-то удалил много дней болевший зуб, после чего тот, проникшись уважением к Айболиту, а заодно и ко всей команде, стал им всем лучшим другом.

Они выбрали одно из двух мощных рёбер, ведущих на главный массив Музджилги, и, начав подъём по этому ребру, заметили, что идут по следу снежного барса. Их здесь много водилось, в этой части Памира. Они знали, что барс, обходя свои владения, предпочитает идти по гребням и рёбрам, откуда он имеет обзор по обе стороны. Айболит вспомнил рассказ Ашота о мулле из Дараут-Кургана, ныне покойном, который, когда Ашот приезжал, всегда был рад встрече с ним и восклицал: «Эй, Элчибек, приехал. Пошли на барса», потом снимал чалму, надевал солдатскую ушанку, и они уходили вдвоём на пару дней и в большинстве случаев возвращались со шкурой барса. Это сейчас барса снимают из винта с оптическим прицелом, с безопасного расстояния, а тогда мулла имел прадедовский кремниевый мультук, и это была честь – быть помощником на столь опасной охоте. Барс обычно избегал людей, справедливо считая, что ждать тут милости нечего, однако в безвыходном положении был предельно жесток и дрался до конца, нередко выходя победителем.

Они потеряли его след, как только ступили на снег: то ли ветром замело, то ли выпал свежий снежок, но след барса исчез, хотя они продолжали путь по ребру. Поднялся порывистый ветер, тут же влез под свитера, с ветром пошёл и мелкий снег, и ветер задувал его, минуя пуховки, под воротник, на шею, напоминая, что шутки кончились. И кончался день, и на этом ветру надо делать площадку, а на площадке ставить палатку, а в палатке разложить барахло и уже холодными и не чувствующими пальцами раскочегарить примус, открыть промёрзшие консервы, а потом вылезти из уже набирающей тепло палатки наружу, опять на ветер, набрать обжигающий концы пальцев уже твердеющий к вечеру снег, наготовить его у входа впрок, чтоб хватило наутро накипятить воды, достаточной для чая, а потом и для супа, ещё чтобы вымыть посуду, и наконец, наевшись, завалиться спать. И утром, когда разбудит наполненный мочевой пузырь, ждать своей очереди, чтобы собрать мокрый спальник в рюкзак, сесть на него, дождаться своей кружки чая и куска заледеневшей колбасы, затем – самое трудное – это вылезти из палатки опять на зимний холод и, прежде чем снова стать на тропу войны, – опорожниться, открывая морозу, ветру и снегу свои потаённые места…

Они шли вверх целый день, двумя пятёрками по свежему снегу, которого обильно намело за ночь, и, несмотря на то что верхняя группа прошла только на сутки раньше, тропы уже не было и всё предстояло протаптывать вновь, и когда наступил ещё один вечер, уже на 5100, они с таким же тяжёлым трудом утоптали площадки для обеих палаток и забрались в уже мокрые и тяжёлые спальные мешки. А когда Айболит открыл ящик-«айболитку», он не поверил своим глазам – все ампулы в ящике вместо жидких лекарств содержали лёд, но, странно, не лопнула ни одна.

Верхняя группа ушла наверх с большим отрывом. Она состояла из пятерых очень спортивных парней, всерьёз решивших идти до конца, и, оторвавшись на день вперёд, они уже подошли по крутому ледовому взлёту на отметку 5800, на уютную площадку с маленьким озерцом, ещё не замёрзшим, откуда и напился судьбоносной студёной воды Цыганок.

На утренней связи командир верхней группы, Фил, срочно запросил Айболита, сообщив ему, что умирает Цыганок, что вчера ещё был здоров, как буйвол, попил воды из озерца, а сейчас хрипит и изо рта пена. «Ну всё», – подумал Айболит с тоской, что же он будет делать, и клял себя, что не предвидел, что будет так холодно, что замёрзнут ампулы, что Цыганок выпьет холодной воды и что так быстро разовьётся отёк лёгких. «Не пей из колодца, козлёночком станешь», – печально пронеслось у него в голове. «Фил, это Айболит, приём». – «Слышу тебя». – «Может ли он идти?» – «Нет, еле дышит». – «Фил, срочно спускай, я выхожу». – «Это Фил, спуска на ваш лагерь не получится, выходите параллельно склону, можем спустить только по вертикали». – «Делайте, мы подтянемся». Айболит отобрал самых крупных ребят, остальным приказал готовить чай и площадку для верхней группы.

Они вышли траверсом на этот семидесятиградусный ледовый склон, рискуя сквозануть по нему прямо к господу Богу. Впереди шёл старший группы, грозный и кряжистый Поп, заворачивая ледобуры, за ним – Айболит, тяжело дышал за Айболитом гигант Вакула. Всех страховали, выпуская обледенелую верёвку, атлет Сарафан и Цой, замыкающим был Мамонтёнок. Пройдя метров двести, они уже стояли прямо под верхней группой, и Айболит приказывал вырубить горизонтальную площадку, что было очень быстро исполнено – отобранные люди были массивнее и физически сильнее обычных. Айболит только успел открыть ящик и всунуть каждому из них в рот по две ампулы, как они увидели барахтающиеся тела, скользящие по этому сатанинскому склону и чудом задержавшиеся посередине, и Цыганка, очень быстро спускаемого, почти падающего прямо на площадку. Одного взгляда хватило, чтобы оценить его состояние. Айболит вытащил ампулы изо ртов, уже оттаявшие, набрал в шприцы и воткнулся в фарфоровой твёрдости вену на кисти…

Пена исчезла. Цыганок стал легче дышать и, как это ни удивительно, встал, хоть и с чужой помощью, и, поддерживаемый крепкими мужиками, потихонечку пошёл к жизни… Задержавшиеся на склоне Фред, Валерка и Жук кое-как спустились сами, а группа, вышедшая навстречу спускавшемуся последним Филу, который справился с этим сам, только подстраховала его.

Как это обычно бывает, всех отпустило, гигант Вакула балагурил, сообщил, между прочим, что ему двадцать восемь лет, что перенёс он двадцать девять сотрясений мозга, а до сих пор умный, кто-то заявил, что перенёс четыре раза белую горячку; разом и перебивая друг друга, заговорили о женщинах, потихоньку спускаясь к отметке 4000. Снега навалило много, и, опасаясь лавины, выпустили на длинном поводке Мамонтёнка, шедшего иногда по пояс в снегу.

Уже парясь с Мамонтёнком и Ашотом в бане на метеостанции, Айболит не мог ответить на вопросы, его мучащие: первое – почему замёрзшие ампулы не полопались, второе – почему после оттаивания не утратили своих свойств, и третье – почему так молниеносно развилась пневмония с отёком лёгких у Цыганка, поднимавшегося регулярно за каждый летний сезон на пик 7495 по три раза. И когда он обратился за разъяснениями к Филу, тот сказал только одно: там начинается ад, который они не ждали и не были к нему готовы.

Музджилга два, или Когда замерзало солнце

В мульде, на ночёвке 4000, Айболиту приснился сон, что умерла мать и что он сидит на трамвайной остановке, и пришёл трамвай, идущий на тот свет, а в вагоне его мать, счастливая, увидела сына через стекло и, махая рукой, приглашает его, Айболита, в вагон. Он показал ей фигу, проснулся, уже светало, и надо было потихоньку одеваться и разжигать примуса, а в голове ещё бродят остатки этого нелепого кошмара. «Надо же, вроде с вечера трезвым был, – он интуитивно чувствовал надвигающуюся опасность. – Какая только чушь не приснится».

Музджилга… крайняя к западу и самая высокая вершина трезубца Мазарских Альп, высотой около 6200 м над уровнем моря. Маршрут – 5Б категории сложности. Покрытая вечным снегом и льдом, она сразу от речки Мук-Су на юг отделялась довольно крутым подъёмом с 2100 до 5000 м, а с этой высоты шёл вверх семидесятиградусный ледовый склон до 5800, где маленькое выполаживание с небольшим и чистым озерцом обещало уютный бивуак, откуда летом уже можно было штурмовать вершину по гребню с сорокапятиградусным предвершинным взлётом. Метеостанция, где они базировались, располагалась на северном, долинном берегу Мук-Су, вытекавшей с ледника Федченко, где домики и сараи метеостанции прятались между деревьями рощиц и кустарником. Здесь паслись козы и лошади, и вообще это был кусочек тёплой и тенистой Центральной Азии посреди первозданного скопления крутых снеговых гор и ледников.

Они поднялись сюда, на отметку 5800, декабрьским вечером по крутому, градусов семьдесят, ледовому и почти бесснежному склону, оттуда, с пяти тысяч метров, где ещё была нормальная памирская зима с обилием рыхлого снега, который, как и положено снегу, раскисал под солнцем, а ночью твердел, покрываясь корочкой льда, а ветер был, как и положено, суровый и порывистый, но можно было от него защититься, закрывшись наглухо ветровкой, а от холода спастись в палатке с разожжённым примусом.

Это были их горы, к которым они привыкли. Ну что ж, зима так зима. И никто из них не предполагал, что ждёт их выше. А выше сначала стал меняться лёд. По мере подъёма он становился всё твёрже, и кошки уже с трудом вклинивались в его толщу, и если бы не снег, который тоже с подъёмом становился более рассыпчатым, как крупа, то они просто скользили бы маятником по этому уже становившемуся враждебным льду.

Здесь, на 5800, было всё по-другому. Озерцо затянулось прочным ледяным зеркалом, и ветер стал другой тоже. Он просто дул холодно, ровно и свирепо, проходя сквозь их пуховки и ветровки, сквозь их палатки и сквозь них самих, как через бесплотные привидения, свистел мёртво и равнодушно и не задерживаясь, и они ощутили на себе этот страшный закон энтропии, безвозвратно отдавая тепло своего тела и не получая ничего взамен. Снег был тоже чужой, шёл вместе с ветром, горизонтально, а снежинки, как металлические опилки, били больно по лицам и не таяли. Здесь не было смен погоды, и вообще погоды не было, и пламя примуса в палатке тоже не грело.

Воздух был тоже другим. Он не согревался, как ему положено, в гортани, а, проходя в лёгкие, обжигал болью и на выдохе оставался холодным. Это были другие, мёртвые горы, и мёртвое небо, и воздух здесь тоже был мёртвым, и казалось, что та привычная и приятная памирская атмосфера вся спустилась ниже позимовать, примерно как птицы с наступлением холодов улетают на юг, а здесь уже начинается стратосфера, и не было больше на Земле тепла, а Солнце не грело, потому что было покрыто толстым панцирем из натёчного льда и излучало сквозь этот лёд холодный и равнодушный свет, как в горморге, а дневная температура от ночной ничем не отличалась, и появилось чувство незащищённости, и ночёвка была как у покойников перед похоронами, на льду, потому что замокшие до отметки 5000 м спальные мешки здесь не высыхали, а влага, которая в них была, превратилась в лёд, и хотелось закончить эту очень тяжёлую, студёную и полную трудной борьбы жизнь, сменив её на лёгкую смерть и вечный покой. И Айболит, продрожав в своём великолепном спальнике всю ночь, наутро, при первых лучах замороженного солнца, уже сидел на рюкзаке и, потеряв голос, с трудом дышал, по-видимому, приморозив гортань. Фред, обнаружив у него повышенную температуру, вколол антибиотик, и вся группа готовилась его спускать. Айболит чувствовал неловкость перед своими товарищами, по собственному опыту зная, что это такое – спускать больного вместо штурма, что, как врачу, ему приходилось делать много раз, но отчасти он был рад, что парни не пойдут на вершину и этим, возможно, сохранят свои жизни, хотя знал, что они думали по-другому.

Они спускали Айболита по перилам, по тому же, градусов семьдесят, длинному ледовому, слава Богу, без трещин, склону, и Фред, Цыганок и Боец спускались вместе с ним до лагеря 5000 м, сберегая его от падения на этом крутом и ледяном обрыве.

Айболит спускался медленно, потому что дышал через воспалённую и отёчную гортань и знал по опыту, что при учащении дыхания он неминуемо её закроет дополнительным отёком. И сейчас если он умрёт то за его трупом, по закону пакости, будет следовать другой труп, и пойдёт это адское домино и убьёт всю группу, как это уже было у казахов на Победе, и у Роберта Скотта в Антарктике, и поэтому он держался как мог и не мог.

Лагерь 5000. Здесь уже нормальная зима и уже нет этой смертной, агрессивной стужи, ни злого, бросающего в озноб ветра, ни острых, как металлические занозы, снежинок, а воздух уже кажется приятным и не студящим глотку, и «айболитка», в которой замёрзли все ампулы, как и в прошлом году, тоже здесь, и бензин, и тепло, и уже можно было и хотелось жить.

Группа, оставив Айболита с двумя Серёгами и Гришей, пошла вверх по перилам, в слабой надежде на штурм.

Ближе к вечеру отёк гортани, как и следовало ожидать, усилился, Айболит заметался от удушья, с трудом взял себя в руки, потребовал у парней, которые тоже были в шоке от этого, посадить его. Они подсунули под его спину канистру с бензином, сзади неё рюкзаки, а он сипел, пребывая в удушье, что он всех их наспасал дохрена, а теперь пусть они его спасут хоть разок, и в смятении они, открыв «айболитку», передавили большинство ампул и шприцов и просили Айболита сказать им, что нужно сделать. Он просил их засунуть во рты все оставшиеся ампулы, согреть и дать ему в руки, взял единственный оставшийся шприц, набрал, слава Богу, ещё не раздавленный дексаметазон, атропин, выхода не было, в один шприц и вколол себе в бедро через штормовые брюки и потребовал, чтобы парни растёрли его чем-нибудь.

Они раскрыли пару банок тушёнки, достали оттуда жир, растопили и горячим жиром со спиртом растирали ему спину, грудь и переднюю часть шеи, в спешке перекалив масло, которое обжигало (а он хрипел, что внизу их всех поубивает), забросали его пуховками, сами оставшись в одних свитерах. Стало легче дышать, он вспотел и заснул.

Ребята спали сидя всю ночь, прижавшись друг к другу. Весь пух, который только имелся у них в наличии, был на Айболите. Они не могли также пользоваться бензином, так как канистра подпирала айболитовскую спину, а они очень хотели, чтобы он остался жить, и готовы были для этого на всё.

Утром Айболиту уже ничего не угрожало. Дыхание было свободным, и появился очень хриплый голос, и на очередной утренней радиосвязи с базой он уже сам говорил с Ашотом и Лябой, которые тоже не спали всю ночь, беспокоясь за Айболита. А теперь, когда услышали его хриплый и бодрый голос, их отпустило, а Ляба радостно кричал в рацию, что он больше Айболиту не позволит курить, а весь его курительный запас уже конфискован, национализирован и стал достоянием неимущих – Ашота, Лябы и Арлекина. Айболит в тон ему весело хрипел, мол, пусть теперь Швондер и оперирует.

Две группы из четырёх удачно штурмовали, и назад пришли тоже все, а у Змея Горыныча были отморожены большие пальцы на ногах, и Айболит приступил к своим обязанностям.

«Ну что, – спросил Ашот, – что скажет наша славная медицина?»

Айболит печально поднял глаза. Он не мог примириться с поражением и жаждал реванша. Он знал, что в январе планировался зимний штурм пика 7495 совместно со сборной страны. Ашот дружески улыбнулся. «Ты уже знаешь, что едешь в январе с нами. Ляба сказал, что без тебя там нельзя, альпинист из тебя сейчас никакой, будешь сидеть в базовом лагере, – Ашот безжалостно разбил его реваншистские планы, и был прав. – И прошу тебя, поработай этот сезон только на команду, и без обид». Ашот помолчал, а потом сказал: «На сегодняшний день ты единственный врач, который побывал зимой на этой высоте, и нам важно знать твоё мнение».

«Надо ставить тёплую базу как можно выше, на 4500–5000. Там у нас уже были мокрые спальники, а на 5800 они заледенели и мы спали, как покойники, во льду. Надо делать пещеры и нести с собой печку или два-три примуса на пятерых человек. И больше меха на ступни, на руки, на голову, и, желательно, меховые трусы и жилет». Айболит подумал немного и добавил: «Это другие горы и другой альпинизм, Ашот, и он нам ещё не знаком. Сколько раз летом у людей прихватывало горло, но смертельно опасным, как у меня, это не было. Помнишь Хан? Продолжали штурмовать, приходили, лечились, шли дальше. И отморожения здесь злокачественные, видишь, у Змея Горыныча были только большие пальцы ног прихвачены, а на следующий день охватило стопы, и я с трудом удержал восходящую было гангрену. И это уже по возвращении. А у меня, Сарафана и Цоя эмаль на зубах полопалась. Ты когда-нибудь видел такое? Зимой всё серьёзнее, и все болезни будут протекать по-другому и агрессивнее. И умирать зимой будут по-другому, возможно, от незначительных травм, и быстрее. Смерть там ходит ближе, чем мы предполагали, и она там привлекательнее жизни. Мы ещё очень мало знаем. И нужно менять снаряжение, одежду и тактику, и, наверное, менять кое-что и в медицине, и в витаминных добавках. А то, что мы ходили раньше, это был курорт».

Его гортань болела ещё около полугода, а потом она перестала закрываться при питье, и он был вынужден следить за собой, чтоб не захлебнуться, а сердце стало сильно биться при нагрузках, и когда он лежал, то через подушку явственно выслушивал у себя вместо второго тона шум, который так и не исчез за всю оставшуюся жизнь.

Нансен был прав. Никто из них так и не привык к холоду.