Текст книги "Между Европой и Азией. История Российского государства. Семнадцатый век"

У заговора было несколько причин. Во-первых, возмущение «исконного» боярства тем, что ему пришлось потесниться. Главные места в Думе теперь занимали худородные приверженцы Самозванца из числа перебежчиков, а после свадьбы появилась новая опасная фигура в лице царского тестя. Во-вторых, многих раздражали новации – пристрастие Дмитрия ко всему иноземному и нарушение древних обычаев. Главная же причина безусловно заключалась в том, что сомнительная власть в отличие от власти, освященной стариной, всегда вызывает искушение ее свергнуть. Рано или поздно находится честолюбец, который начинает примеривать корону на себя.

Такой честолюбец в окружении Дмитрия имелся: князь Василий Иванович Шуйский, один из знатнейших бояр, глава большого и сильного рода, человек огромной хитрости и изворотливого ума. Он потихоньку собирал вокруг себя тайных врагов Самозванца. Заговорщики ждали лишь удобного момента для удара.

Свадебные торжества создали идеальную ситуацию для исполнения их замысла.

Дмитрий от радости утратил бдительность (которой у него и так было немного), а обстановка в городе стала взрывоопасной – москвичи находились в большом озлоблении на пришельцев с Запада.

Как мы знаем, столкновения горожан с поляками происходили и прежде. Самодовольство спутников Мнишека переполнило чашу терпения. Шляхтичи и наемники были повсюду. Они вели себя шумно и задиристо, приставали к женщинам, чуть что хватались за оружие. Из-за свадебных гуляний город был переполнен пьяными – как поляками, так и русскими.

Беспорядки начались 14 мая, когда слуга Адама Вишневецкого поколотил москвича и потом огромная толпа чуть не разнесла двор польского князя. На следующий день чужаки на улице оскорбили боярыню, и опять по улицам бродили возмущенные толпы, гудел набат. Обстановка накалилась до такой степени, что царь расставил по городу в местах возможных столкновений усиленные караулы из стрелецких сотен и солдатских рот – не для собственной безопасности, а для защиты поляков. Уверенный в народной любви, Дмитрий за себя не опасался.

Шуйский решил, что пора действовать.

Возмущение горожан действительно было направлено не против царя, а против иноземцев, но заговорщики и не собирались устранять Самозванца руками толпы. Их план был хитрее.

«Площадь» требовалась лишь для отвлекающего маневра; переворот должны были осуществить другие люди.

Дмитрий собирал силы для грядущей войны с турками, и близ Москвы стояло лагерем дворянское ополчение с Новгородчины. В этой области у рода Шуйских издавна было много сторонников. Из числа новгородцев князь Василий и набрал добровольцев. Их было всего две или три сотни, но больше и не требовалось.

Правда, царский дворец днем и ночью охраняли иноземные алебардщики, по сто солдат в смене, но в ночь на 17 мая Шуйский передал дежурной роте фальшивый приказ, по которому в личных покоях государя осталось всего тридцать телохранителей, остальных отпустили домой.

Теперь всё было готово для удара.

Еще затемно новгородцы заняли все двенадцать кремлевских ворот, а на рассвете в городе раздался колокольный звон, звавший москвичей на улицы. Агитаторы кричали, что «литва» собирается перебить бояр и умертвить царя. Взбудораженные толпы начали избивать поляков, живших по домам маленькими группами, и осадили дворы, где остановились магнаты с большими отрядами. Союзники Дмитрия были блокированы и теперь не смогли бы прийти к нему на выручку.

Сам Шуйский с обнаженной саблей и крестом, во главе ударной группы, двинулся в Кремль.

Дмитрий находился с женой в опочивальне. Сначала ему сказали, что набат звонит из-за большого пожара. Когда под окнами появились вооруженные люди, царь послал к ним Петра Басманова, который со времен Кромского мятежа стал его ближайшим другом и наперсником.

Буссов пишет, что воевода вернулся к царю с криком «Achthy mney, thy, Aspodar moia, sam Winewacht (Ахти мне! Ты, государь мой, сам виноват)!», после чего попробовал образумить заговорщиков. Михайла Татищев, которому Дмитрий недавно, по ходатайству того же Басманова, простил грубость, отплатил своему заступнику ударом кинжала. Воевода упал мертвым.

Царь с кучкой солдат попробовал остановить натиск. Рассказывают, что он размахивал алебардой и кричал: «Я вам не Борис!» Но силы были неравны.

Крикнув жене, чтобы она спасалась, Дмитрий выпрыгнул из окна в задний двор с высоты в 20 локтей (около 10 метров). Он сильно расшибся и на время потерял сознание.

Царя подобрали стрельцы, не участвовавшие в заговоре, и взяли было под свою охрану, но тут толпой нагрянули заговорщики, стали грозить, что сожгут Стрелецкую слободу вместе с женщинами и детьми, – и последние защитники Дмитрия сложили оружие.

Гибель Лжедмитрия. К. Маковский

Сколько-то времени враги глумились над еще живым Самозванцем, осыпая его оскорблениями и ударами. Потом кто-то застрелил его. (Впоследствии объявились целых три кандидата на роль убийцы «вора»: сын боярский Валуев, дворянин Воейков и какой-то купец Мыльник. Все они получили от нового царя награду.)

Вытащили из покоев инокиню Марфу, потребовали – это уже стало традицией – честно сказать, сын или не сын ей убитый. Бывшая царица ответила уклончиво: мол, раньше надо было спрашивать, а теперь чего уж, когда Дмитрий мертв.

Вопрос, впрочем, был риторический. Люди Шуйского кричали по всему городу, что в Кремле убили не сына Ивана Грозного, а самозванца.

Теперь, когда дело было сделано, требовалось спасти поляков. Воевать с Сигизмундом бояре не хотели.

Не сразу, дня за два, порядок в городе был восстановлен. Шуйскому, можно сказать, повезло. Никого из важных иностранцев не убили – только два десятка шляхтичей да сотни четыре челяди. Царицу Марину и ее отца посадили под стражу. Остальных поляков взяли под охрану. Кровавый переворот закончился.

Но всеобщее возбуждение еще долго не спадало, и виноваты в этом были победители, решившие устроить Самозванцу посмертную экзекуцию. Отвратительный спектакль был затеян для того, чтобы окончательно десакрализировать убитого царя в глазах народа.

Нагой труп, зацепив «срамным образом», волокли по улицам, хлестали кнутом, распороли живот, кинули сверху скоморошью «харю», в рот сунули дудку. Три дня останки провалялись на Красной площади. Исаак Масса (вообще-то не расположенный к Лжедмитрию) заметил, что некоторые москвичи тайком утирали слезы.

Потом тело привязали к конскому хвосту и оттащили на кладбище, где хоронили бродяг.

Идея с глумлением над трупом была опрометчивой. Убийство царя и ритуальное посрамление произвели такое сильное впечатление на народ, что поползли всякие тревожные слухи. Масса пишет: «Когда тело убрали, в ту самую ночь в окрестностях Москвы содеялось великое чудо, ибо все плоды, как злаки, так и деревья, посохли, словно были опалены огнем, и так на двадцать миль вокруг Москвы, да и вершины и ветви сосен, которые все время, и зимой и летом, бывают зелеными, повысохли так, что жалостно было глядеть. Того ради московиты говорили, что хоть он [Димитрий] и мертв, но душа его с помощью дьявола творит чары, поэтому почли за лучшее сжечь его тело и, отыскав, взяли его и там сожгли и прах развеяли по ветру, и полагали, что, совершив все это, будут жить без страха и заботы».

В самом деле, испугавшись молвы о чародействе, власти, посоветовавшись с духовенством, решили эксгумировать труп и сжечь. Согласно преданию, прахом будто бы выстрелили из пушки, чтобы от Самозванца совсем ничего не осталось.

Эта суеверная предосторожность не помогла, а в символическом смысле лишь предвосхитила дальнейшие события, когда пепел самозванства разлетится по всей стране.

Слабая власть

С появлением Самозванца верховная российская власть в лице Бориса Первого стала сомнительной, что в конечном итоге и стало причиной его краха. Власть Дмитрия Первого была еще более сомнительной, что, в свою очередь, погубило и этого правителя. Однако вплоть до майского переворота 1606 года это пока еще была сильная власть. Когда царь приказывал, никому не приходило в голову ослушаться.

Через два дня после убийства Самозванца кучка бояр-заговорщиков стала рядить между собой, кому быть новым государем – «а захотели многие на царство», пишет летописец. Оно и неудивительно: князь Мстиславский, князь Шуйский, князь Голицын или Романовы были примерно равны по своему статусу. Сторонники Василия Шуйского, организатора переворота, просто оказались бойчее. У них план действий наверняка был подготовлен заранее. Самый нахрапистый из них, тот самый Михайла Татищев, что зарезал Басманова, первым крикнул Шуйского, агитаторы из толпы подхватили, и всё решилось очень быстро, без особенных церемоний. Чуть ли не прямо с Красной площади, показавшись случайному скоплению москвичей (по выражению Буссова, всяким Piroschnicken und Saposchnicken, то есть «пирожникам и сапожникам»), Василий отправился в Успенский собор короноваться. Бояр заставили присягнуть новому царю, и он тоже присягнул на крестоцеловальной грамоте (об этом речь впереди), после чего по городам и областям разъехались гонцы с известием: у страны теперь новый монарх, а прежний оказался обманщиком. Эта суетливость выглядела несолидно и странно.

Шуйский воцарился не по решению Земского собора, как Годунов, и не в результате военной победы, как Лжедмитрий, – он «самохотно восхищением наскочивше безстудне [бесстыдно] на царство» (дьяк Тимофеев). Боярина хорошо знали в столице, но не в регионах. Многие провинциалы впервые услышали это имя из воззвания о смене власти. Настоящей опоры у Шуйского нигде не было – для высшей аристократии Василий был ровней, московский люд знал цену этому «богопомазаннику». Государство двинулось еще дальше по пути деградации: теперь власть стала не только сомнительной, но и слабой. Это главная особенность следующего периода Смуты.

Князья Шуйские происходили от старшего брата Александра Невского – то есть генеалогически были родовитей московских Рюриковичей и всегда помнили об этом. Пик могущества Шуйских пришелся на годы малолетства Ивана IV, когда эта семья фактически управляла государством. Будущий Грозный ненавидел узурпаторов и, войдя в возраст, велел слугам умертвить регента Андрея Шуйского (1543).

После этого влияние рода уменьшилось. Внук убитого диктатора Василий Иванович начинал службу с низших придворных должностей. Его карьера вся состояла из взлетов и падений.

Первый раз он чуть не погиб в конце царствования царя Ивана – чем-то разгневал старого деспота, был заточен в темницу и спасся только чудом.

Потом, уже при царе Федоре, род Шуйских проиграл Годуновым в борьбе за первенство, и Василий вместе с родней угодил в опалу.

В третий раз, как мы помним, он провинился перед Лжедмитрием и чуть не сложил голову на плахе.

Но всякий раз, упав, Василий Иванович поднимался – и взлетал выше прежнего. Борис Годунов и Дмитрий не доверяли ему, но ценили за ум, распорядительность и полезность. Немалую роль играло и то, что князь Василий считался главным «экспертом» по Угличскому делу, которое с 1604 года обрело огромную важность. Тогда, в 1591 году, Шуйский возглавлял следствие по делу о смерти маленького Дмитрия и потом неоднократно менял свою позицию: то царевич зарезался сам, то его спасли от убийц, то все-таки убили и так далее. Не нужно удивляться тому, что современники каждый раз относились к свидетельству старого лиса с доверием – он всегда говорил то, что от него хотели услышать.

В мае 1606 года Шуйский наконец доманеврировал до царского трона.

Новый государь был хорошо на шестом десятке, держался и выглядел не по-царски: «с наружностию невыгодною (будучи роста малого, толст, несановит и лицом смугл; имея взор суровый, глаза красноватые и подслепые, рот широкий), даже с качествами вообще нелюбезными, с холодным сердцем и чрезмерною скупостию», – пишет Карамзин. Надо сказать, ни у кого из современников и историков не нашлось для этого царя доброго слова. Очевидно, любить Василия Ивановича было совсем не за что.

Кажется, что все силы и способности этого человека истратились на достижение заветной цели, а ухватившись за кормило высшей власти, Шуйский не знал, что с нею делать. Интриганство и управление страной – таланты совершенно разного свойства.

Единственное, что у Василия хорошо получилось и в чем он не имел себе равных – придворные рокировки.

Царь Василий. (На рисунке XIX века он выглядит вполне благообразно)

Как обычно при смене власти, новому царю нужно было прежде всего заручиться поддержкой церкви, а для этого требовалось поставить своего человека в патриархи.

Прежнего патриарха Игнатия, скомпрометированного близостью к Лжедмитрию, сняли сразу же. Самым очевидным кандидатом в преемники был митрополит Филарет Романов, и Василий вроде бы дал свое согласие. На этом этапе он нуждался в поддержке сильного боярского рода. Но одновременно царь затеял расследование о связях Романовых со сторонниками Лжедмитрия, потянул время и, когда положение несколько стабилизировалось, отменил свое решение. В качестве компромиссной фигуры патриархом стал престарелый митрополит Гермоген, после смерти которого Василий, вероятно, рассчитывал сделать главой церкви кого-нибудь из верных людей.

Примерно такую же операцию царь провел в правительстве, многие члены которого были ставленниками Самозванца. Подвергать их репрессиям хитрый Василий не стал, для этого он был недостаточно силен, но перевел неугодных ему людей на службу подальше из Москвы. Князь Григорий Шаховской поехал воеводой в Путивль, князь Рубец-Мосальский – на шведскую границу, Богдан Бельский – в Казань и так далее.

(Забегая вперед, скажу, что даже и эти «аппаратные» решения, в которых Василий был докой, в конечном итоге вышли ему боком. Гермоген оказался упрям, трудноуправляем и вовсе не так уж дряхл, а высланные из столицы соратники Лжедмитрия скоро перебаламутят окраины.)

Другой тревогой Василия были упорные слухи о том, что Дмитрий спасся. В изуродованном трупе, выставленном на всеобщее обозрение, узнать свергнутого царя было трудно, все толковали о зловещих знамениях, а поспешное сожжение праха Самозванца (да и самозванца ли?) многим показалось подозрительным.

Шуйский придумал акцию, которая должна была произвести перемену в общественных настроениях: эксгумировать останки царевича и предъявить их Москве.

Эта жуткая и одновременно комичная эпопея заслуживает отдельного рассказа.

Идея состояла в том, чтобы окончательно убедить «площадь» в гибели маленького Дмитрия. Привезли из Углича гроб с останками, раскрыли, выставили в Архангельском соборе Кремля, чтобы все желающие могли убедиться: мальчик мертв.

Как положено, привели Марию-Марфу Нагую. Она, как положено, поплакала.

Шуйский опять поменял версию случившегося – царевич-де не зарезался сам, а его убили. Это нужно было для того, чтобы Дмитрия можно было канонизировать, а самоубийца святым стать не мог.

Устроители спектакля несколько перестарались. Мало того что покойник был целехонек («на лице плоть и на главе власы целы чермны и на костях плоть цела») и в нарядной, нисколько не истлевшей одежде, но на груди для пущей трогательности положили орешков – «а сказывают: как он тешился, и в ту-де пору те орехи кушал, и как ево убили, и те орехи кровью его обагрилися». Орешки за пятнадцать лет тоже совсем не высохли. (Буссов пишет: «Чтобы эта дурацкая затея выглядела как можно лучше, Шуйский приказал сделать новый гроб. Он приказал также убить одного девятилетнего поповича, надеть на него дорогие погребальные одежды, положить в этот гроб и отвезти в Москву»).

Немедленно начались чудеса, необходимые для канонизации. В первый же день у мощей исцелились тринадцать недужных, во второй – двенадцать. Грамоты об исцелениях были разосланы повсюду.

Огромная толпа окружала собор днем и ночью, все жаждали новых чудес. Казалось, пропагандистское шоу отлично удалось.

Но затея оказалась действительно дурацкой. Через две недели произошла неприятность. Один скорбный телом, еле переставлявший ноги, вдруг взял и помер прямо перед гробом. Очень возможно, что это не была случайность – поговаривали, будто тайные враги Шуйского нарочно запустили в церковь умирающего.

Так или иначе после этого спектакль пришлось сворачивать. Тело спрятали. Акция провалилась. По всей Руси по-прежнему шептались, что царь Дмитрий спасся от заговорщиков.

Ситуация в стране становилась все более опасной. Соловьев описывает ее так: «До сих пор области верили Москве, признавали каждое слово, приходившее к ним из Москвы, непреложным, но теперь Москва явно признается, что чародей прельстил ее омрачением бесовским; необходимо рождался вопрос: не омрачены ли москвитяне и Шуйским? До сих пор Москва была средоточием, к которому тянули все области; связью между Москвою и областями было доверие ко власти, в ней пребывающей; теперь это доверие было нарушено, и связь ослабела, государство замутилось».

Сильная власть могла бы восстановить порядок мерами устрашения, но у Василия были связаны руки. При воцарении он целовал перед боярами грамоту, что отказывается от права карать кого бы то ни было по собственному произволу, без надлежащего следствия и суда. Иными словами, монарх поступился главным принципом «ордынского» самодержавия: что слово государя выше любых законов и что он «волен казнить своих холопей».

Лишенный «кнута», Василий не мог прибегнуть и к помощи «пряника». Лжедмитрий опустошил казну своим расточительством: подготовлениями к турецкому походу, расходами на свадьбу, подарками польским соратникам. У Шуйского не хватило денег даже на коронационные торжества; тем более ему нечем было жаловать и награждать слуг.

Всего через неделю после воцарения Василия чуть не свергли. В Кремль ворвалась толпа недовольных. Шуйский говорил боярам, плача и отдавая скипетр, что он готов уйти и пусть они выбирают царем, кого захотят.

В тот день толпу кое-как успокоили, но власть «боярского царя» всё время висела на волоске. По словам Костомарова, «природная неспособность сделала его [Шуйского] самым жалким лицом, когда-либо сидевшим на московском престоле».

Если уж Шуйский с трудом удерживался в собственной столице, то на периферии разброд и шатание были почти повсеместными. Отдаленные города и целые области – Тверь, Новгородчина и Псковщина, Тула, Рязань, Астрахань и Заволжье – отказывались признавать нового царя, веря, что Дмитрий жив.

Хуже всего дела обстояли на юго-западе – в местах, откуда два года назад Самозванец начал наступление на Москву. Этот очаг смуты Шуйский устроил собственными руками: желая избавиться от соратника Лжедмитрия князя Григория Шаховского, царь назначил ненадежного человека воеводой в тот самый Путивль, где была жива добрая память о «природном царевиче».

В Путивле Шаховской сразу же объявил, что настоящий царь жив и бежал в Польшу. Весь Северский край немедленно встал за Дмитрия.

И очень скоро Дмитрий нашелся. Стало известно, что спасшийся от убийц государь скрывается в Самборе у своей тещи, пани Мнишек. Выяснились и подробности. Якобы у царя был двойник, некто Барковский, которого заговорщики и умертвили, а Дмитрий благополучно избежал опасности. Правда, беглец вел себя загадочно: никому кроме тещи не показывался и ехать в Путивль не спешил.

Для потомков личность самборского затворника тайны не составляет. Это был тот самый Михайла Молчанов, который в мае прошлого года участвовал в убийстве юного Федора Годунова и после этого вошел в фавор к Дмитрию. Он не занимал видных должностей, но, по слухам, бражничал и распутничал с молодым царем. После переворота Молчанов сбежал и добрался до Самбора, где, видимо, и уговорил пани Мнишек поддержать его авантюру. Вероятно, он обещал воеводше, муж и дочь которой находились в московском заточении, что таким образом сумеет вызволить пленников.

Известно, что между Молчановым и Шаховским велась переписка. Шаховской требовал поскорее предъявить «царя Дмитрия», а Молчанов, нисколько не похожий на убитого, боялся высунуть нос из своих покоев: вокруг было слишком много людей, лично знавших Самозванца.

Возникла странная ситуация. Очень многие и в России, и в Польше ждали Дмитрия и готовились его поддержать в борьбе с Шуйским. Дмитрий рассылал повсюду свои грамоты, скрепленные царской печатью (говорят, что Молчанов при бегстве похитил ее из Кремля), но сам не появлялся. Жило одно его имя, и оно было грозной силой, но этот призрак всё никак не материализовался.

Потребность в вожде была так велика, что в отсутствие «крупного самозванца» начали появляться мелкие, совсем уж нелепые. Фантастический успех Лжедмитрия многим вскружил голову. Нашлись лихие головы, сообразившие, что самозванство – хороший способ половить рыбу в мутной воде.

Самой крупной из афер такого рода была история «царевича Петра». Этот фантом зародился в среде самой дальней группы тогдашнего казачества – терского. Атаман Федька Бодырин с ватагой человек в триста сначала собирались на Каспий пограбить восточных купцов, но потом решили, что лучше «погулять» по Волге и русским землям: оно и ближе, и проще. А чтобы придать себе больше важности и заручиться поддержкой населения, хорошо бы тоже обзавестись каким-нибудь царевичем вроде Дмитрия.

Люди немудрящие, в династических тонкостях не разбирающиеся, казаки придумали царственного отпрыска, которого в природе никогда не бывало: некоего Петра, сына Федора Иоанновича, последнего «настоящего» государя. Легенду казаки изобрели диковинную, но понравившуюся простонародью своей сказочностью. Царица Ирина-де, страшась злого Годунова, объявила, что у нее родился не человеческий детеныш, а полуребенок-полумедвежонок, сама же велела царевича отдать в люди, где он рос сиротой, «пока не набрался разуму». По другой ходившей версии, мальчика подменили посторонней девочкой, которую Годунов вскоре уморил (царевна Федосья, умершая в младенчестве, действительно существовала).

На роль «царевича» назначили молодого казака Илейку, выгодно отличавшегося от своих товарищей тем, что он однажды побывал в Москве и хоть видел столицу собственными глазами. Для царевича, согласно легенде родившегося в 1591 году, Илейка был староват, но это никого не смущало, тем более что «Петра» не очень-то показывали народу. Достаточно было того, что есть какой-то царевич, вокруг которого можно объединиться.

Началась эта эпопея еще при жизни Дмитрия, и на первых порах казаки утверждали, что Петр идет на Москву, чтобы «пособить дяде». Когда же Дмитрия убили, Лже-Петр стал самостоятельной силой. В короткое время отряд удесятерился за счет добровольцев и превратился в серьезную военную силу, свободно бродившую по Волге и Дону.

Потом Григорий Шаховской, метавшийся в Путивле без кандидата в цари, позвал «племянника» к себе, и казацко-крестьянское войско Петра переместилось в сторону польской границы.

В дальнейшем на Руси появились и другие «царевичи», один причудливей другого: Август, Лаврентий, Савелий, Василий и так далее вплоть до «царевича Мартынки» и «царевича Ерошки». Как сказали бы в более поздние времена, «идея пошла в массы».

Организаторы самборской интриги понимали, что непрезентабельный Илейка-Петр для роли царя не годился, а взять нового Дмитрия было неоткуда, поэтому Молчанову пришла в голову здравая идея. Если для народа довольно одного призрака, то можно пока обойтись и без физического воплощения Дмитрия. Гораздо нужнее настоящий вождь, который был бы полномочным представителем «законного государя» и мог бы возглавить войско – ни Шаховской, ни тем более Молчанов настоящим боевым опытом не обладали.

Молчанов стал искать подходящего человека и вскоре нашел его.