Текст книги "Ореховый Будда (адаптирована под iPad)"
Автор книги: Борис Акунин
Жанр: Исторические приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Но черный человек смотрел не на князя, а на голландскую печь – прямо Кате в глаза.
– А ну тебя, – сказал фискал Голицыну.
Да развернулся, да двинул Василию Васильевичу кулаком в грудь – вроде и несильно, но много ль старику надо? Князь повалился на пол, а Ката вскрикнула.
– Слезай-ка, – велел ей Ванейкин. – Сюда поди.
Слезть-то она слезла, на печи прятаться смысла уже не было, но пойти к злодею не пошла, а дунула со всех длинных ног к двери, прижимая Книгу к тощей груди, чтоб не выпала. Кукиш тебе, антихристов хвост, а не Книга! Не отдам!
Пронеслась через весь дом до кухни, там перелезла через подоконник, спрыгнула наземь, обежала терем задом и спряталась за поленицу – отдышаться, переждать.
Ух что на дворе началось!
Сначала орал Ванейкин, должно быть, высунувшись из окна:
– Федотов, Шепотов! Ворота запереть! Никого не выпускать!
Солдаты, или кто они, зашумели, залязгали.
Еще через малое время из терема донесся вой. Кто-то там громко плакал, и Ката не сразу догадалась, что Терентий.
– Помеееер! – выл Терентий. – Князюшка помееер! Бедаааа! Как есть мертвóй лежит!
Заголосила кухарка Настасья. У Каты тоже слезы рекой. Не могла поверить. Только что живой был, про потомков говорил, перед зеркалом гордился. И всё, нету? Не от тычка же? Хотя что же – старый старик, и сердце старое, испугался за книгу…
Так ей его жалко стало, бедного – не сказать.
По двору теперь бегали все, кто только есть. Протопотал к терему и пристав Иван Кондратьевич, ревя по-медвежьи. Его мирная служба заканчивалась.
А только и Кате на подворье делать больше было нечего. Не будет ныне ни многоумных диктований, ни гишторических бесед. Можно сказать приставу, что князь не просто так помер, а от фискалова удара, но кто ей, девчонке, поверит? И неизвестно еще, кто тут главней – Иван Кондратьевич или этот Ванейкин. Наверно, Ванейкин.
Убегать отсюда надо, побыстрей и подальше. Спасать Книгу, князево завещание потомству.
Что ворота заперты – чепуха. Ката, когда хотелось погулять на воле, через забор легко перемахивала. Так же поступила и сейчас. Приставила жердь, вскарабкалась, а сверху спрыгнула.
И помчалась через весенний луг, подняв подол. До леса бы только добраться, он спрячет. Потом домой, к своим, в Соялу. Хранить от антихристовой власти важные книги – это староверы умеют.
* * *
На опушке, добежав до зарослей, Ката оглянулась на место, где прожила два с лишним года и узнала из книг столько предивного. Думала поплакать о старом князе, об отрадной вивлиофеке, о всей своей пинежской жизни, краше и покойней которой, верно, уж никогда не будет.
Но слезы, едва выступив на глазах, сразу высохли.
Ворота казенного подворья, издали казавшегося игрушечным с его острыми кровлями, медной крышей княжьего терема и коньком на стрехе приставова дома, открылись, и оттуда, один за другим, будто летучие мыши, выметнулись всадники. Поскакали через поле, прямо на Кату.
Спознал как-то фискал, что писчица выбралась за ограду. А что Ката из Соялы, то ему пристав сказал.
Бросилась девка глубже в березовый лес, пока еще почти безлистный, выглядывая, где получше затаиться.
Сбоку от дороги, сузившейся в неширокую тропу, росли густые кусты боярышника. Ката к ним кинулась и вдруг увидела, что рядом, на земле, сложив ноги кренделем, сидит странник. Он был бы самым обычным, каких по Руси много ходит, – в рубище, лаптях, латаной шапке, и непременный мешок с пожитками рядом, но лицо диковинное: скуластое, глазенки узехонькие, а седоватая бороденка не по-русски жидка. Башкирец наверно или калмык. Один раз мимо Соялы таких целую толпу гнали – дальше на север. Были то колодники, инородцы-бунтовщики с Волги, и некоторые точь-в-точь такие, как этот. Авенир сказал: «Это им Сатана глаза сузил, чтоб истинного Бога не разглядели, потому и верят в Магомета поганого, тьфу!» Ката тогда была еще глупая, про монгольскую расу не читывала и поверила.
На лбу у странника тоже была родинка, только меньше, чем у Каты, и черная, будто птица клюнула.
– Родименький, если конные спросят, видал ли ты девку, не выдавай! – взмолилась Ката.
Понимает ли нездешний человек по-нашему, она не знала и приложила палец к губам, а после показала назад, откуда несся перестук копыт.
– Смолчишь, я тебе гляди чего дам!
Распахнула ворот платья. Там, на тесемке, малая киса, в ней три рублевика. Если б не нынешняя беда, завтра Кате идти в Соялу. Василий Васильевич уже и недельное жалованье выдал.
Деньги для бродяги огромные, нищий таких, поди, отроду не видывал, однако щелки глядели мимо лежащего на ладони серебра – в распах платья. А что там разглядывать? Тощие ключицы, цыплячья шея, крестик да матушкин оберег на шелковом снурке.
Пухловекие глаза расширились и уже не казались щелками. Губы зашевелились – сначала беззвучно, потом исторгли некое протяжное речение или, может быть, басурманскую молитву.
Топот был уже близко, медлить некогда.
– Гляди же, не выдавай! – шепнула Ката. – Не то они деньги себе заберут, ничего не получишь!
И юрк за куст, прижалась к земле. Книга, сползшая книзу, вдавилась в живот.
От страха Ката зажмурилась. Будто, если она ничего не видит, так и ее не видно.
Но тут же снова открыла глаза, потому что рядом бесшумно упал башкирец-калмык.
Сквозь ветки тропа хорошо просматривалась.
По ней, пригнувшись, вихрем пролетел черный всадник. Ката успела разглядеть сдвинутую на лоб треуголку, под ней крючковатый нос и острый подбородок. Сзади, поотстав, скакали двое остальных.
Унеслись. Снова стало тихо.
Но Ката не поднималась. Вместо одного страха пришел другой.
А что это бродяга тоже стал от служивых людей прятаться? Не лихой ли человек? Не угодила ли она из огня да в полымя?
– Деньги-то на, – сказала она, садясь, и смотря на башкирца-калмыка искоса. – Больше у меня ничего нету…
Ой, беда… Он всё пялился ей на грудь и шею. Неужто худое будет? Ката про такое от баб слыхала: что не дай бог один на один с чужим мужиком в безлюдном месте оказаться. Им, иродам, от нашей сестры одно надо.
Но вышло того хуже.
Нехристь потер рукой свои глазенки, пробормотал не поймешь что и вдруг вынул из рукава ножик с длинным и тонким лезвием.
У Каты похолодели ноги.
Не могло происходить такого на самом деле! Это, конечно, был дурной сон, химерное движение дурных эфиров в оцепенелом мозгу, как писано в медицинском трактате Иоанна Виготуса.
Ничего этого на самом деле не было. Ни черного человека с вороньим носом, ни узкоглазого душегуба, и князь Василий Васильевич жив-живехонек, а просто Ката сморилась писать про скучное, да и задремала.
– Господи, проснуться бы, – пролепетала она. – Это сон, это сон…
– А вот сейчас проверим, – сказал по-русски узкоглазый душегуб, немного картавя на букве «рцы».
Часть вторая
Найти
Ступень первая
Сояла
Первоучитель сказал: «Никогда не забывай, что жизнь – химера, порожденная твоим «я», но умей отличать истинную химеру, именуемую реальностью, от химеры вовсе иллюзорной, именуемой сном».
Долговязая девочка-подросток, вдруг возникшая перед Симпэем, когда до цели оставалась всего четверть ри, и сама распахнувшая ворот своего темно-серого платья – а там на нитке покачивался Курумибуцу! – почти наверняка относилась к категории химер иллюзорных.
За последние месяцы Симпэй слишком часто воображал себе, как встретится со святыней. Он и прежде неоднократно видел это в снах. Они бывали добрыми, и тогда Курумибуцу возвращался к своему Хранителю; бывали и злыми – тогда реликвия рассыпалась в пальцах или лопалась облачком дыма.
Слабый свет, залучившийся во тьме на исходе прошлой осени, не спешил делаться ярче. Ореховый Будда подпускал к себе Симпэя очень небыстро, ставя перед разумом и чутьем взыскующего всё новые и новые препятствия.
Медленно, трудно восстанавливал Хранитель путь, которым полтора десятилетия назад «кормщик» Авенир уводил из Москвы свой «корабль», на котором – может быть, всего лишь может быть – находился младенец с талисманом на шее. Раскольники могли не вернуться в подвал своего тайного обиталища. Если вернулись, оберег, конечно, не оставили на мертвом теле – побоялись бы, из суеверия. Скорее всего надели на осиротевшее дитя, но дитя могло умереть в пути и остаться маленьким скелетиком где-то под землей – и реликвия там же, навсегда утраченная для людей. Курумибуцу-сама мог находиться в любом месте этой неохватной страны, а мог быть и раздавлен в прах каблуком невежды.
Но идущий по Пути не должен ломать голову над тем, существует ли в реальности Цель, к которой он стремится. Сам Путь и верность ему – вот что такое истинная реальность.
На второй месяц кропотливых поисков в старой столице Симпэй отыскал слепого попрошайку Мину, который лишь для вида кормился подаянием, а на самом деле много лет соединял тайных приверженцев старой веры с посланцами из дальних скитов, которые уводили раскольников спасаться в северные и заволжские пустыни. Хранители обучены разговаривать с людьми так, чтобы те рассказывали всё без утайки, и Симпэй сумел выведать у слепого всё, что тот знал.
Мина вспомнил «корабль» старца Авенира, вспомнил и немую стрельчиху, истекшую кровью. Какого цвета у нее были волосы, по слепоте сказать не мог, не видел он, конечно, и «ореха», однако с твердостью заявил, что после облавы «корабельщики» вернулись в схрон, бабу похоронили и отмолили, а дитё, девочку, забрали с собой. Ушли они куда-то на Вологодчину или еще дальше.
Отправился на север и Симпэй. Он уже знал, где и у кого спрашивать про истинноверов. По всей Руси – как в восточную сторону, так и в северную – у ревнителей старины были свои люди и свои пристанища. Только подай условленный знак или скажи заветное слово – помогут и направят дальше. Чтоб быть среди них своим, Симпэй опять сменил веру: повесил на шею осьмиконечный крестик, научился «метать» малые поклоны, мог поддержать беседу о новых страстотерпцах и учителях. «Свои люди» удивлялись нерусскому облику странника, но он напоминал им о святом Пафнутии Боровском и прочих святых угодниках ордынского корня – и недоверчивые устыжались.
Несколько раз след терялся. На пол-зимы Симпэй застрял в Вельске, когда небывалыми буранами занесло все дороги, но терпение путника было безгранично, спокойная уверенность незыблема, и весной Курумибуцу-сама вывел Симпэя на прямую дорогу.
Верный человек сказал, что Авенирова община жива и поныне, обитает на реке Пинеге, в селении Сояла, и славится книжным промыслом. Старец правит «кораблем», где много баб и девок, которых сызмальства обучают ремеслу чистописания.
Вчера вечером, в первый день светлого месяца мая, Симпэй постучался в запертые ворота, произнес заветные слова, славящие Исуса (а не Иисуса, которого славят никониане), и был отведен к Старцу за вопрошанием и благословением.
Вопрошание прошел легко, дело было привычное, многажды испытанное, за благословение отблагодарил земным поклоном, а еще и сделал пожертвование общине, дал пятиалтынный, отчего Авенир суровые брови раздвинул и даже улыбнулся. Позволил ночевать.
Симпэю только того и было нужно. Самого «кормщика» он ни о чем расспрашивать не стал – увидел, что тот неласков и подозрителен, зато душевно потолковал с бабами и скоро уже знал: девочка жива, звать ее Катерина, по-домашнему Ката, и материн оберег у нее на шее.
Свет разлился так ярко, что ночью Симпэй не мог спать и, не дожидаясь утра, отправился в путь – в городок Пинегу, где следовало искать девочку. Дух, хоть и привычный к сдержанности, не мог совладать с волнением, радость и надежда мешали гармонии. Поэтому, совсем немного не дойдя до места, Хранитель сел под кустом в позу дзадзэн, смежил веки, заставил себя обратиться в камень. Великий миг требовал великого же спокойствия. Нельзя появиться перед Курумибуцу с хаосом в душе.
Должно быть, сам не заметил, что задремал. В таком состоянии легче легкого спутать сон жизни со сном, увиденным во сне. Вот и химерная девочка (не может же у настоящей Каты быть такая же, как у Будды, точка на лбу!) тоже сказала: «Это сон, это сон».
Есть верный способ, с помощью которого легко разоблачить иллюзорную химеру: телесная боль.
Симпэй вынул нож и кольнул себя в запястье.
Руку обожгла маленькая горечь физического страдания, душу озарила огромная радость. Это не химера! Ореховый Будда найден, а вернее нашел своего Хранителя! На самом последнем отрезке Пути сам вышел навстречу!
Уронив нож, Симпэй сложил ладони, закрыл глаза и мысленно произнес формулу благодарственной молитвы: «Спасибо жизни за то, что она полна. Спасибо сну за то, что он прекрасен».
Счастливый Хранитель сидел среди весенних берез, и по лицу неудержимым потоком текли слезы, березовый сок души.
Семнадцать лет! Семнадцать лет и много тысяч ри!
Когда Симпэй открыл глаза, девочки рядом не было, но он знал, что она не привиделась. Просто испугалась ножа и кинулась бежать. Вдали под быстрыми ногами трещали прошлогодние палые сучья.
Никуда не торопясь, он еще семь раз поблагодарил жизнь за полноту и устремился вдогонку – особым, стремительным «бегом тигра», какому Хранителей обучают в самый первый год подготовки.
– Ката, подожди! Я не сделаю тебе зла! – крикнул он, увидев впереди девочку. Она неслась, подобрав подол, мелькали тощие ноги в онучах.
Обернулась раз, другой. Глаза в пол-лица, в них ужас.
Чтоб не пугать ее еще больше, Симпэй замедлил бег и всё повторял: «Остановись, Ката, остановись».
Наконец, поняла, что не убежит. Умная.
Остановилась, подобрала острый сук, выставила его вперед. Храбрая.
Крикнула:
– Откуда меня знаешь? Кто ты? Что тебе надо?
Он тоже встал на месте, низко поклонился той, с кем Курумибуцу прожил пятнадцать с половиной лет. Получалось, что эта нескладная мусумэ – тоже Хранительница Орехового Будды.
На вопросы (все совершенно разумные и заданные в правильной логической последовательности) Симпэй ответил в том же порядке:
– Я знаю о тебе от Манефы, что живет в Сояле. Она сказала, где тебя найти.
Эти слова должны были девочку немного успокоить. Мгновение-другое подождав, он продолжил:
– Я – японец. Мое имя Симпэй. Япон – это такая страна…
– Я знаю, что такое Япон, – удивила его девочка. – Как ты сюда попал?
– Сначала, если позволишь, я отвечу на твой третий вопрос: что мне нужно. Я хочу купить у тебя твой оберег.
Не осмеливаясь ткнуть пальцем (это была бы чудовищная непочтительность), он показал на реликвию взглядом и снова поклонился.
Ката-тян закрыла орех рукой.
– Он не продажный!
– Я заплачу тебе очень много денег. Смотри.
Симпэй достал из мешка кожаную кису, из кисы все свои деньги. Уходя из Петербурга, толмач Буданов поменял накопленное за годы службы жалованье вкупе с наградными, все сто пятьдесят рублей, на пятнадцать золотых червонцев, и за полгода поисков потратил из них только один. Четырнадцать лежали сверкающей кучкой на ладони.
– У вас тут живут на копейку в день, а это четырнадцать тысяч копеек. Тебе хватит на всю жизнь.
На блестящие кружки девочка посмотрела с любопытством. Никогда таких не видела. Но ответила без колебаний:
– То, что не продается, не продается.
Сама того не зная, она пересказала простыми и краткими словами знаменитое изречение Первоучителя: «Есть вещи, имеющие продажную цену, и вещи, ее не имеющие. Значение имеют только вторые».
Что ж, Курумибуцу-сама в Своей неошибающейся прозорливости подыскал Себе достойную хранительницу. Симпэй спрятал деньги. От них здесь проку не будет.
– Теперь я отвечу на твой четвертый вопрос. Как я попал сюда. Сядем на этот мягкий мох. Рассказ будет долгим и про трудное.
– Я привыкла слушать долгие рассказы про трудное, – сказала девочка. Она уже не боялась.
Сели.
* * *
– …Тысячу лет назад жил один человек, происхождением, наверное, индиец, потому что, по нашему преданию, глаза у него были круглые, а посередине лба несмываемый знак. Однажды, еще в юности, этот человек решил узнать, откуда появляется солнце, и пошел на восток, пока не добрался до самого конца земли – Страны Солнечного Корня, как называли тогда и называют сейчас Японию. Путь был долгий, а странник никуда не торопился. Смотрел, слушал, всюду учился мудрому и обдумывал изученное, так что первую половину дороги проделал учеником, а вторую уже учителем. От других взыскателей истины он отличался тем, что не боялся чувствовать и не считал радость грехом или слабостью. Нам, японцам, повезло больше всех, потому что к нам Мансэй – так его звали – попал уже седобородым старцем, достигнув совершенномудрия. Другие лишь сеяли семена, а плоды достались нам. В моем родном городе Хирадо, на том месте, где нога Мансэя впервые коснулась нашей земли, поставлен храм, который так и называется: Храм Мансэя – Мансэйдзи.
Девочка слушала хорошо – большая редкость в такие юные лета. А всё же слишком много знаний сразу обрушивать не следовало. Симпэй решил начать с того, что будет любознательно подростку.
– Мансэй создал учение, по которому живем мы, его последователи, поэтому мы еще называем его Первоучителем. После были и другие учителя, развившие нашу истину. Но о нашем знании я расскажу тебе после – если ты захочешь. Пока же узнай о нашей святыне, которую я хотел у тебя выкупить за золото и которую ты мне разумно не продала.
Здесь Ката-тян впервые его перебила. Впрочем, Симпэй ждал вопроса и нарочно сделал паузу.
– Чего это она ваша? Баюн у меня знаешь сколько лет? От самого рождения! Он мне от матушки-покойницы достался!
И опять спрятала амулет в кулак.
Симпэй улыбнулся.
– «С самого рождения» – это пятнадцать лет?
– Скоро уже шестнадцать… Ну, не очень скоро. Осенью.
– А у нас в Святилище Ореховый Будда пробыл тысячу лет.
– Будда – это бог у китайских азиатов, – важно сказала девочка. – Я читала, знаю.
– Будда – это не бог, это Просветленный. Каждый может стать Буддой. И в конце концов станет, – начал было Симпэй, но остановился – она не поймет. – Однако я хотел объяснить тебе про Святилище. Это как алтарь в церкви, только почти всегда сокрытый от глаз непосвященных. Ореховый Будда содержится, то есть содержался там испокон веку, замкнутый в семь добрых оболочек, одна внутри другой.
– Добрых оболочек?
– Или покровов, можно сказать и так. У нас в Японии есть такая кукла: разнимаешь ее, а внутри другая, поменьше, потом еще и еще. Всего же кукол семь, по числу наших доброжелательных богов, приносящих человеку счастье. Простые люди (а их, как и на Руси, у нас девяносто девять из ста) не понимают сути Будды и не стремятся ее понять, а чтут лишь богов счастья, и ничего плохого тут нет. Будда вбирает в себя все сущее, сиречь и малых богов. Когда двери святилища раздвигаются, видно лишь верхний покров: животастого, вечноулыбчивого бога Хотэя, покровителя доброты, сытости и удачи. Ему поклоняются больше всего, потому что обычным людям для счастья довольно, чтобы жизнь была доброй, неголодной и чтобы хоть немного везло. Хотэй высотой в два человеческих роста.
Раз в год, на Праздник Моря, Хотэя снимают и открывают следующего бога – Эбису. Он покровительствует рыбакам и потому очень чтим в нашем краю, где большинство кормятся морем. Рост бога Эбису по здешним мерам аршина в три.
В Праздник Урожая открывают Дайкоку. Это бог плодородия, помощник крестьян, которые питаются плодами земли. Их меньше, чем рыбаков, потому и бог не столь велик – пожалуй, ростом с тебя.
Еще меньше дворян. Они чтут Тамонтэна, бога воинов, и собираются на поклонение ему в Праздник Меча. Тамонтэн и сам ростом с длинный меч.
Мастера разных художеств, сочинители стихов и искусницы плотской любви приходят в Праздник Красоты, когда показывают богиню Бэнтэн, в руках у которой гусли. Она тебе по пояс.
Шестой бог Дзюродзин дает долголетие и добросклонен к старикам. До преклонных лет, как ты знаешь, доживают немногие, поэтому в Праздник Стариков посмотреть на Дзюродзина собирается мало людей. Они кланяются своему печальному богу размером с локоть и просят у него красивого, безветренного заката.
К седьмому же богу, совсем маленькому, с ладонь, в его праздник является и вовсе горстка почитателей, ибо Фукурокудзю помогает обрести мудрость, а к ней стремятся единицы.
Но и бог Фукурокудзю – не более чем скорлупа для Будды, который выше мудрости и незрим для глаз. Потому Орехового Будду, заключенного под последним покровом, не являют людям никогда. Это изображение Всеблагого, вырезанное из ореха, когда-то принадлежало самому Первоучителю Мансэю, и для нас, последователей Мансэя, на свете нет реликвии святее. Видеть и касаться ее может лишь один из монахов, брат блюститель. В назначенный срок он снимает последнюю оболочку и благоговейно совершает Обряд Помазания – смазывает Будду священным маслом, чтоб ореховая скорлупа не рассохлась… Но однажды брат блюститель исчез. Назначили нового. И тот, раскрыв бога мудрости, увидел, что Ореховый Будда тоже пропал. Не сразу, а лишь по истечении времени, мы узнали, что бедный брат Дораку (так звали блюстителя) променял святыню на мешок серебра…
Симпэй покачал головой, в тысячный раз дивясь причудам человеческих самоослеплений.
– Я же принадлежу к числу Хранителей, стражей Орехового Будды. Я должен был найти его хоть на краю света. И ныне нашел. Позволь мне еще раз посмотреть на чудо, – попросил он, потому что девочка все прикрывала святыню рукой, словно защищая ее.
– А что вы сделали с вором? – спросила она, не раскрывая ладони.
– Ничего, – пожал плечами Симпэй. – Живет где-то со своим серебром. Неважно. Это его карма, сиречь узор судьбы. Сам себе выбрал.
Тогда Ката-тян отпустила руку, и Симпэй насладился зрелищем.
Курумибуцу-сама был цел, не растрескался и не рассохся. Должно быть, юная кожа, с которой он соприкасался, давала смазку не хуже священного масла.
– Он был внутри семи богов, а что внутри у него? – спросила девочка, тоже глядя на орех.
– Пустота, что же еще?
Она расстроилась:
– Да? А я думала, что-нибудь великое.
– Нет ничего более великого, чем Пустота, – засмеялся Симпэй, – но про это мы пока говорить не будем.
Поневоле волнуясь, хоть волнение и слабость, он ждал, что она скажет.
Девочка всё смотрела на свой амулет, двигала бровями, вздыхала.
– Ты прости меня, добрый человек… Я бы отдала тебе Баюна, но не могу. Сколько я была, столько и он со мной был. Это как кусок себя отдать – да не руку иль ногу, а часть души. Душа разве делится?
– Ореховый Будда – не только часть тебя, он часть семи тысяч его последователей-монахов, которые без него сиротеют, – мягко молвил Симпэй. – А можно сказать и так, что это они – частицы Будды. Но ты права. Тебе Курумибуцу-сама принадлежит не меньше, чем другим. Ты ныне его главная хранительница.
– Как же быть? – подняла она на него свои продолговатые, почти японские глаза, и, что отрадно, не водянисто-голубые, как у многих туземных людей, а хорошего коричневого цвета.
– Очень просто. Оставайся Хранительницей. Присоединяйся к нам. Средь нас есть не только монахи, но и монахини. Поплывем в Японию вместе. Что тебе делать здесь? Провести жизнь под началом жадного «кормщика»? Переписывать книги, в которых страха больше, чем веры, а злости больше, чем доброты? Поверь, в Храме монахиней-хранительницей жить лучше. Будда любит тебя, иначе Он не провел бы с тобой столько лет.
Симпэй ждал испуга: как это – всё бросить и отправиться в неведомую страну, за двадцать морей?
И девочка действительно испугалась. Но не того, о чем думал Симпэй.
– Охота была – плыть за тридевять земель, чтоб там с утра до вечера другому богу молиться! Я не хочу быть монахиней! – воскликнула она, отступая. – Хочу жить да радоваться!
Опять Симпэй не сдержал смеха (а и не надо его сдерживать).
– Ты совсем еще дурочка. Лишь монахи и умеют по-настоящему радоваться жизни. Потому что радуются истинным радостям, а не обманным. Если захочешь, я тебя научу этому и многому другому.
Он готовился еще долго ее убеждать, но не пришлось. Ката-тян задумалась о чем-то своем. Оглянулась назад, в сторону Пинеги, потом покосилась на след от конских копыт, оставшийся на тропе. Тряхнула головой.
– Мне ныне все равно куда. И чем дале, тем лучше. В Японию так в Японию. Ты ведь, дедушка, чай, от меня теперь не отстанешь?
– Ни на шаг. Куда Он, туда и я, – ответил Симпэй, думая: в легкости, с которой юность принимает решения, определенно есть нечто буддийское.
– Позволь теперь и я тебя спрошу. Почему ты пряталась от Мартына Ванейкина? Это ведь был он, я его признал.
Девочка замигала своими красивыми глазами (кроме глаз ничего красивого в ее угловатом лице не было).
– Откуда ты его знаешь?
– Я прежде состоял на царской службе – в Москве и в новом городе Святого Петра. После расскажу. Ванейкин там человек известный. Про Преображенский приказ тебе ведомо?
– Самое сатанинское логово. Так старец Авенир говорит. Ему преображенцы все зубы дубинкой вышибли, только один остался.
– Это они умеют. Мартын Ванейкин раньше служил в Преображенке, по розыскному делу. Был чуть не первая ихняя ищейка, великой дотошности и свирепости. А недавно перешел в фискалы, потому что те ныне на виду и у государя в чести. Страшный человек, его по пустякам никуда не посылают. Что ему до тебя?
Долго она не отвечала, смотрела испытующе, будто решая, довериться или нет.
– Не я ему нужна, а вот эта книга.
Достала из-за пазухи небольшой томик. На хорошей рисовой бумаге, которая в этой стране редкость и стоит немалых денег, теснились ровные рукописные строчки, прочесть которые Симпэй не мог – для его немолодых глаз было мелко.
– Это князя Голицына, Василия Васильевича, наставление потомству, как тут, на Руси, всем людям по разуму жить…
– А почему ты плачешь?
Всхлипывая, прерываясь на утирание слез и сморкание, Ката-тян рассказала удивительную историю опального кароо царевны Софьи, про которого в столицах все давно позабыли, а он, подобно святым старцам-даосам, оказывается, постигал в уединении мудрость жизни и записывал ее для будущих поколений. И умер хорошо, красиво: пытаясь спасти свой труд. В следующем рождении наверняка попадет на более высокий уровень риннэ и будет китайцем или даже японцем.
Симпэй почтительно вернул ей книгу.
– Фискал Ванейкин не угомонится, пока не исполнит то, зачем послан. Перевернет небо и землю, будет искать повсюду, и это может сильно затруднить наш путь. Не найдя тебя в Сояле, он пошлет на архангельскую дорогу наказ тебя задержать. А нам как раз в Архангельск и нужно, ждать корабля до Амстердама. Послушай моего совета: отдай ты фискалу книгу. Что она тебе? Ты будешь Хранительницей святыни на другой половине земли, в совсем иной жизни. Страна Россия покажется тебе далеким, зряшным сном.
Ката-тян молчала.
– Может быть, ты не знаешь, как отдать страшному человеку книгу, чтоб он не сделал тебе дурного? Доверься в этом мне. Я пойду к сотскому, скажу, что книгу надлежит передать в фискальное ведомство господину Ванейкину, се дело государево. Передадут, и быстро. А мы с тобою пойдем в Архангельск без помехи, беседуя о важном.
– Нет, – сказала девочка. – Князь тридцать лет писал, а я этому ворону черному отдам, который его сгубил? Кукиш ему. Лучше книжку с собой в Япон увезу. Все одно раньше чем через сто лет она тут не понадобится, это и Василий Васильевич говорил.
Хорошее сырье, очень хорошее, подумал Симпэй, одобрительно покивав. Ничего не знает, но цену верности понимает.
– Как хочешь. Наш путь будет труднее, чем я думал, но это, может быть, и неплохо. Готова ли ты идти в Японию?
Он небрежно показал рукой, как если бы Япония находилась где-нибудь за опушкой этого леса.
– Пойдем, что ж. Только сначала мне нужно на «корабль».
– Взять какие-нибудь вещи? Поверь, вещи не имеют важности, они химера, сиречь обманное видение.
– Вещей у меня никаких нет. Есть листок, оставшийся от матушки. Там ее рукой писаны два имени, ее и мое: «Марфа» да «Ката». Потому все меня так и зовут, хоть я крещена Катериной.
– Дело иное. Это не вещь, а чувство, чувства же химерой не бывают. Ради такого можно и сделать крюк. А времени терять мы не будем. По дороге я начну обучать тебя искусству Полной Жизни.
* * *
– …«Мансэй» значит «Полная Жизнь», и учение наше называется Мансэй-ха: Школа Мансэя, или Школа Полной Жизни, а можно понимать и иначе, поскольку слово «ха» – это еще и «ручей». Ручей Полной Жизни. Или Ручей, Полный Жизни. Вся буддийская вера состоит из таких «ручьев», стекающихся в одну реку.
Они шли вдвоем широкой лесной тропой – длинная тощая девочка выше своего коренастого спутника, который вроде бы и не быстро переставлял свои короткие ноги, но двигался так легко и проворно, что она еле за ним поспевала.
– Значит, и у вас тоже вера, – разочарованно сказала Ката-тян, – как у нас, или у никониан, или у тех же магометан. А князь Василий Васильевич говорил, что принимать на веру чего точно не знаешь и не можешь проверить, вместно дитяте, но не зрелому уму. Василий Васильевич говорил, что знание выше веры и что он не богомольник, а философ, ибо философия помогает ясно видеть, а вера мешает.
– Мудрый был человек, – одобрил Симпэй. – И касательно неверия в непроверяемое он прав. Однако же есть истина, которая не нуждается в проверке и доказательстве, потому что ты ее знаешь своими чувствами и всем существом.
– Какая?
– Что ты, Ката, существуешь на самом деле. Это несомненно, так ведь?
Девочка пощупала себя за бока. Кивнула.
– Я-то есть, а вот Бог с ангелами и прочее, о чем в святых книгах пишут, – есть ли оно всё?
– Может, да, а может, и нет. Исходи из того, что наверняка существуешь только ты, а всё прочее зыбко и может оказаться сном или химерой: вещи, события, явления, другие люди. Одной твердой точки для опоры довольно. Стоя на ней, можно держать на себе целую вселенную. Исходи из того, что вселенная создана для тебя одной и без тебя ее нет. Она и есть ты. Исходи из того, что всё происходящее – порождение твоего сна, а смысл сих наваждений в том, чтобы ты достойно миновала череду духовных испытаний и не сбилась со своего Пути. Мир существует только в тебе. И все, что в нем происходит, – не больше, чем вопросы, на которые ты должна найти правильный ответ. Тебе кажется, что ты видишь прекрасные виды – но они явлены, чтобы ты развивала в себе чувство красоты. Тебе кажется, что ты видишь ужасные жестокости – но и они происходят лишь для того, чтобы испытать твою способность к состраданию и содействию.
– Зачем же сострадать, если мне всё только кажется?
– Затем, что всё, происходящее в твоем мире, и то, как отзывается твоя душа, очень важно. В тебе, как маленький Будда, таящийся внутри семи земных богов, спрятано некое сито, отделяющее Добро от Зла. Пропускай всё, что видишь, через это сито, и Путь приведет тебя туда, куда следует – к Будде.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?