Текст книги "Фантастика"

Сначала показалось, что повезло. В штабе он застал Бухана с Вовчиком, а скоро подвалил и сам Мюллер. И нормально так встретили: ахали, по плечу хлопали, говорили, что теперь Серый, мать его, сто лет проживет и всё такое. Но когда, отозвав группенфюрера в сторонку, он заговорил о главном, получился облом.

– Ты чё, с дуба упал? – удивился Мюллер. – Какой мне навар с твоим отчимом разбираться? Я тебе чё, фигаро-здесь, фигаро-там? Ты команду в свои семейные базары не мешай. Это твоя заморочка, не моя.

Под перестук насмерть засевших в голове костольет («то-так, то-так») Серый тоскливо смотрел на железный крест, выглядывавший из-под мюллеровской кожанки. Группенфюрер хвастал, что крест настоящий, якобы с фрицевского скелета, найденного в лесу, на болоте. Но скорей всего брехня. У него тетка двоюродная на «Мосфильме» работает. Сперла, поди, со склада, где у них костюмы и цацки всякие.

– Куда же мне? – тихо сказал Серый. – Дома Рожнов который день квасит. Больница ментов пришлет, в дурдом везти. А у меня, сам гляди, ни шмоток, ни бабок. Вообще пустой. Ни копья.

– Ладно, пятерку одолжу, пока перекантуешься, – расщедрился группенфюрер.

А пацаны кое-как приодели. Вовчик сбегал, принес кеды старые и рубашку, Бухан притаранил из гаража отцовский комбинезон, весь черный от масла.

Оделся Серый, снова к Мюллеру подошел. Не хотелось упрашивать, а надо. Опустил голову, попробовал сызнова:

– Слышь, ну хоть пугануть бы его, гада, а? Сказал бы ему типа «еще раз Серого тронешь, на ножи поставим», а? Он труханет, точно. Обдрожится весь.

Группенфюрер не ответил. Тогда Серый поднял глаза и увидел, что у Мюллера у самого дрожит нижняя губа – отвисла и дрожит. А смотрел старшой «зондеркоманды» куда-то поверх дроновского плеча.

Тут Серый приметил, что и остальные «зонтовские», кто в котельной был, тоже примолкли. Бухан насупился, а Вовчик моргает и весь белый стал.

Обернулся Серый – и тоже сморгнул.

В дверях котельной стояли четверо «сычовских»: Арбуз, который при ихнем старшом, Репе, первый помощник, и с ним быки. Одного звать Скок, другой Брыка, а кликуху третьего Серый не знал – сутулый, в кепаре-восьмиклинке, и клешастые руки висят чуть не до колен.

Рожи у всех четверых были такие, что у Серого противно заходили колени.

– Чего, «зонты», деловыми стали? – спросил Арбуз и сплюнул. – Мужика на бетонке ты, Мюллер, гоп-стопнул? Разве тебе Репа не говорил: сиди на своей Куйбышевке, не рыпайся? Где Куйбышевка и где бетонка, а? Чумовая затыка вышла, сам виноват. Ответишь.

– Ты чего лепишь? – попробовал держать понт Мюллер. Цапнул зубами губу, чтоб не дрожала. – Какого мужика?

– Не гони. Ты сработал, больше некому: блондинистый, весь в черном. Мужик в ментуру заяву накатал, майору Евдокимову. Тот Репу вызвал, говорит: ничего не знаю, бетонка – это у тебя. Бабки мужику вернуть и ксиву, не то сам знаешь. Значит, так, баклан. Ксиву отдаешь, пятьдесят пять тоже. Плюс два раза по пятьдесят пять сверху. Штраф.

Выходит, пошел-таки побитый дядька в милицию! Подставил захудалых «зонтовских» самому Репе, бригадиру «сычовских», с которыми только свяжись – света не взвидишь.

Хоть своих четверо и тех тоже, но про махаться нечего было и думать. Такой бычара, как Арбуз, один бы всех уделал, он лежа запросто сто восемьдесят жмет, Серый сам видел.

– Да где я столько бабок возьму? – сбавил тон «зонтовский» группенфюрер. – Три раза по пятьдесят пять! Это сколько? Сто шестьдесят пять рваных!

– А не хочешь …… в……? – набычился Бухан и, сжав кулаки, шагнул навстречу «сычовским».

Арбуз, не вынимая рук из карманов, сбоку, страшным по силе и скорости ударом ноги врезал Бухану в пах. Тот согнулся пополам.

Дубина безмозглая! Теперь из-за него всем кости переломают!

От страха костольеты, поселившиеся в голове у Серого, забыли про «то-так» и вмазали по черепу дробным «токо-так, токо-так!».

– Бей их, пацаны! – приказал Арбуз своим.

Хотел Серый рвануть к выходу, проскочить между «сычовскими», но не рассчитал – налетел плечом на Арбуза. А паршивей всего было то, что Арбуз то ли каблуком зацепился, то ли еще что, но от толчка опрокинулся навзничь. И, похоже, крепко приложился затылком.

От ужаса Серый замер на месте.

Третий из «сычовских» быков, который с неизвестной кликухой, медленно повернулся к Серому, ощерил зубы и с пугающей неторопливостью занес кулак.

Тогда, взвизгнув, Серый толкнул его в грудь, пулей вылетел из котельной и дунул через двор. Бешеный стук костольет гнал его прочь, как зайца.

Вот теперь ему точно был конец.

Товарищей бросил на убой – раз.

Дурдом на хвосте – два.

Плюс дома Рожнов.

Из Басманова надо уносить ноги – куда глаза глядят. Здесь Серому жизни больше не будет.

Только домой все равно нужно заглянуть. Куда поедешь чучелом, в промасленной спецовке? И на какие шиши? Мюллер пятерку дать так и не успел. Хоть сколько-нисколько у мамки денег перехватить. Ну и попрощаться.

Может, Рожнов уже упился и задрых?

Но и здесь Серому не свезло. Видно, вся его везуха потратилась на аварию.

Ключом открыть дверь он не мог – ключ остался в больнице, вместе с одеждой и документами. Пришлось звонить.

Открыла не мать – Рожнов. Он был в шароварах, в обвисшей на плечах майке. Серый сразу понял, что отчим находится на самом поганом этапе запоя: спать не может, есть тоже, даже табаку дыхалка не принимает. Только глушит ханку и бесится.

Как увидел Серый у Рожнова незажженную папиросу в углу рта, глаза в красных прожилках, лиловый отлив щек, так сразу внутри всё и упало. И костольеты снова перескочили на пулеметный стрекот.

– А-а-а-а-а, явииилсяааа, – пропел отчим, издевательски растягивая звуки. – А бреехааали, чтооо под автообус поопааал. Надуууть хотееелиии? Рожнооовааа еще никтооо нее надуувааал. Зааходиии, миил чеелоовеек, гооостееем бууудешь.

Медленно, со вкусом стал отводить правую руку, сжимая пальцы в кулак. Уверен был, сволочь, что никуда Серый не денется. Не посмеет ни убежать, ни даже закрыться от удара. Не торопился, растягивал удовольствие.

Мохнатый кулачище двинулся к лицу Серого, целя точно в нос. Это у Рожнова, когда особенно осатанеет, такая манера: сначала ослепить ударом в нос, чтоб ты захлебнулся кровью, потом левой под дых, дальше сшибет на пол локтем по затылку, ну а напоследок отработает ногами, сколько запалу хватит.

Но сегодня что-то очень уж вяло он разворачивался. Должно быть, перепил. Серый успел присесть, и кулак со всего маху двинул по косяку. Хряснуло солидно так, смачно.

– А-а-а, ёооо… – заматерился было отчим, но Серый, боясь второго удара, толкнул его ладонью.

Не сказать чтоб сильно, однако Рожнов отлетел в коридор, бухнулся об стену и сел на пол.

Глаза у него недоверчиво выпучились. Из разбитой об дверь кисти сочилась кровь. А рожа из красной, злобной, вдруг стала серой, напуганной.

И сделалось тут Серому очень хорошо, просто-таки замечательно.

Он подошел и двинул отчиму ногой по уху – голова мотнулась влево.

Потом с другой стороны – голова дернулась вправо.

Рожнов зажмурился и захрипел.

– Еще когда хавало на меня разинешь – хребет сломаю. А за мать вообще убью! – пообещал Серый. – Узнаю, приеду и убью.

Перешагнул через съежившегося отчима и пошел в комнату. Взял аттестат за восьмилетку, свидетельство о рождении (паспорт, жалко, в больничке остался). Одёжи прихватил.

Потом на кухню двинул. Очень жрать хотелось.

Только пусто было в холодильнике, шаром покати. В окно светило яркое солнце, Серый от него сощурился.

Хоть воды попить.

Из водопроводного крана выдулся радужный пузырек. Медленно, очень медленно полетел вниз, со звоном ударился о жесть раковины. Цок!

Токо-так, токо-так, токо-так! – откликнулась бешеная дробь в висках.

Глава четвертая

В Первой градской, куда мамхен перетащила-таки сынулю из райбольницы, диагноз подтвердили: физических травм нет, а про удивительную психическую аномалию Роб помалкивал. Был приглашен знаменитый неврологический профессор Кацнельсон, но Дарновский изо всех сил изображал естественность и в глаза светилу старался не засматриваться – боялся, что выдаст себя, если снова увидит зеленые искорки. Кацнельсон тем не менее что-то такое унюхал. Может, именно из-за того, что десятиклассник упорно отводил взгляд.

Приговор светила был таков:

– Сильное потрясение, но это неудивительно. Последствия столь серьезной психической травмы непредсказуемы. Существует так называемый SS, Survivor Syndrome, очень сложное и недостаточно изученное наукой явление. Ясно одно: как всякому, кто выжил в катастрофе, вам предстоит заново выстраивать отношения с жизнью. Вы как бы родились во второй раз, вернулись в состояние новорожденного младенца. Вам предстоит снова учиться всему: ходить по улицам, ездить в транспорте, налаживать отношения с окружающим миром. Не суетитесь, не подгоняйте себя. Процесс это медленный, чреватый всякого рода рисками и неожиданными открытиями.

И Роб воспользовался советом профессора, даже не подозревавшего, до какой степени он попал в точку.

Новорожденным младенцем десятиклассник Дарновский себя не чувствовал. Тут скорее было уместно другое сравнение: вроде как жил человек до семнадцати лет слепым и вдруг прозрел, научился видеть – ну, пускай, не весь окружающий мир, а окружающих людей. И они оказались вовсе не такими, как этот человек воображал себе на основании данных слуха-нюха, осязания и чего там еще, ах да, вкуса.

Люди были одновременно и проще, и сложнее, чем Роб думал. А главное, страшнее.

Взять того же Кацнельсона. Один разок заглянуть ему в глаза все же пришлось – когда тот светил в зрачки фонариком. Ну, разумеется, вспыхнули искры. И раздался настоящий голос профессора, дряхлый-предряхлый, как у столетнего старика. «Выжил, – тоскливо сказал спрятанный в психоневрологе старикашка. – Зачем выжил? Заурядный, некрасивый, прыщи, лживые глазки. А Мишенька… Лучше бы этот лежал с раздавленным лицом… Стоп. Стоп. Стоп. Спокойно».

На «заурядного» и «некрасивого» Роб страшно оскорбился, но потом, уже после консультации, узнал от заведующего отделением (того самого, брата Зинпрокофьевны), что у светила в прошлом году сын разбился на мотоцикле – его переехала автофура. Кацнельсону этому теперь, наверно, на всех молодых парней смотреть тошно, успокоил себя Дарновский.

А когда ехали из больницы домой, вышло еще хуже. Ненарочно, само получилось, заглянул мамхену в глаза и подслушал такой текстик – чуть не рухнул: «Слава богу, всё хорошо, всё хорошо, домой, винегрет, рассольничек, котлетки его любимые, потом в кровать, доктор про крепкий сон, и можно к Рафику, можно, теперь можно, ах ты, ах ты, трусики поменять, лифчик черный, с кружавчиками…»

Роб пришел в ужас. Рафик – это наверняка Рафаил Сигизмундович, мамин однокурсник, плешивый, с пузечком, весь воротник в перхоти. Что-то он в последнее время в гости зачастил, но Робу, конечно, и в голову не приходило. У мамхена любовник?! Лифчик с кружавчиками? Это в сорок четыре года?!

Мамхен додумывала что-то такое вовсе порнографическое, но Роб зажмурился, затряс головой.

– Что? Что? Голова болит? – переполошилась мамхен. – Я хотела вечером в библиотеку заскочить, в каталоге поработать, но если тебе нехорошо…

– Нет, мне жутко хорошо. Лучше не бывает. После катастрофы-то, – мстительно сказал он.

В общем, с самого начала стало ясно, что жизнь с Подарком Судьбы (так Роб окрестил свою новообретенную способность) это не только розы. Штуковина занятная, но в то же время и опасная. Можно такого наслушаться, что не зарадуешься.

Об этом он и думал в первый послебольничный день – как жить дальше.

С музыкой, которая теперь звучала в нем неумолчно, прямо rock around the clock[2]2
  круглые сутки рок (англ.).


[Закрыть], Дарновский свыкся довольно быстро. Она была с ним все время, даже во сне. То мелодичная, то по-авангардистски нервная, то вовсе как ногтем по стеклу. Через пару дней он ее уже почти не замечал. Ну, лабает себе и лабает, непосредственного отношения к действительности этот акустический феномен не имел. Такой концерт без заявок радиослушателей. Единственное – Роб начисто перестал гонять маг, а до аварии только и делал, что кассеты менял. Диско не признавал, только хард-рок или, под настроение, Элвиса. Однако на внутреннюю музыку механическая никак не ложилась, получалась фигня. Если нон-стоп, начавшийся в башке 10 мая, не прекратится, маг и кассеты можно продавать, больше не понадобятся.

Но музыка – хрен с ней. Куда больше Роба занимал Подарок. Инструмент это был многообещающий, но в обращении явно непростой, требующий навыка. К тому же не снабженный инструкцией по эксплуатации.

Именно этим – освоением своих новых способностей – Дарновский и решил заняться, благо времени было достаточно, брат Зинпрокофьевны дал жертве катастрофы освобождение от занятий до самого конца учебного года.

В школе про аварию, конечно, узнали. Звонила и классная руководительница, и староста, и даже Регинка, но Роб велел мамхену к телефону его не подзывать. Ну их всех в болото, тут, как говорит принц Гамлет, имелся магнит попритягательней.

Итак, механизм Дара (это слово звучало, пожалуй, лучше, чем Подарок) в сущности прост, размышлял десятиклассник. Достаточно встретиться с кем-то взглядом, а потом слышишь его мысли и внутренний голос, который может дать ключ к пониманию самой сути этого человека.

Теоретическая часть, таким образом, была более-менее ясна. Теперь требовалось проверить ее на практике. Укрепить экспериментальную базу.

С опытами на живом мамхене Роб завязал, себе дороже. Лучше потренироваться на посторонних.

И вот день полевых испытаний настал.

Утром, едва Лидочка Львовна ушла на работу, обладатель Дара, отчаянно волнуясь, предпринял первую вылазку, пока недальнюю – в собственный подъезд, к почтовым ящикам. Стоял, кряхтел, лязгал замочком, вроде как ключ застрял.

Первые двое жильцов забрали почту, не повернувшись к школьнику и, стало быть, не подставив ему взгляда. Потом спустилась толстая тетка с пятого что ли этажа, и Роб нарочно громко с ней поздоровался. Она обернулась всего на каких-нибудь полсекунды – оказалось, что для прочтения (вернее, прослушивания) мыслей хватает и этого. Подслушанная мысль, правда, была не шибко содержательная: «С восьмого, что ли. Или с седьмого. Сын этой, библиотекарши. Сахар, сахар. И творог, если есть».

Тут было важно вот что. Про сахар и творог тетка додумывала, уже отвернувшись, а все равно было слышно, только голос стал потише. Значит, всё время пялиться человеку в глаза не обязательно? Подглядел, потом отвернулся, а голос какое-то время продолжает звучать. Так-так.

О'кей, вышел Роб во двор и провел Эксперимент-2: на миг встретился глазами с дворником и засек по часам, сколько времени слышит чужие мысли без визуального контакта. Оказалось, что если отключиться от посторонних звуков и малость поднапрячься, то довольно долго – целых 25 секунд. Так что наслушался и про собак, которые гадят где ни попадя, и про их хозяев, которых надо бы мордой в собачье дерьмо, и про какого-то Лифанова, который если сегодня не отдаст трояк, то надо ему рыло начистить. Робу сейчас всё было интересно, даже про Лифанова.

Осмелевший и охваченный исследовательским драйвом, он вышел на людную Новогиреевскую улицу, с жадным любопытством заглядывая встречным в глаза.

Ни единого сбоя! Если удавалось перехватить чей-то взгляд, в нем непременно мелькала зеленая искра и тут же раздавался внутренний голос.

Многое из подслушанного было непонятно. Оказывается, большинство людей думают коротенькими обрывками фраз, отдельными словами, причем довольно часто словами несуществующими, очевидно, придуманными для семейного, а то и вовсе сугубо личного употребления. У Роба в его внутреннем, не предназначенном для посторонних лексиконе тоже имелись такие словечки. Например, «крыс» – это про человека с неприятным, хищным фейсом. Или «ляка» – про фигуристую герлу. К примеру, подслушал бы кто-нибудь, как он вон про ту парочку подумал: «Такая ляка, а с таким крысом», тоже ни фига бы не врубился.

Поразительней всего было то, что люди совершенно не чувствовали, что встречный паренек копается у них в головах. Даже жалко их стало, дурачков доверчивых. Понятия не имеют, как это опасно – подставлять свой взгляд чужому человеку.

Один встречный оказался прибалтом – не то латышом, не то эстонцем. Его внутренний голос Роб тоже услышал, но ни банана не понял, лишь уловил общее ощущение тревоги и выхватил слово «прокуратура». Выходит, люди думают на определенном языке?

Чтобы проверить, специально съездил на улицу Горького, к гостинице «Националь», и долго топтался там, подслушивая иностранных туристов. Расстроился, потому что в англоязычных мыслях почти ничего не разобрал, несмотря на спецшколу.

А потом приключилось одно событие, вроде само по себе малозначительное, но произведшее в жизни Роберта Дарновского прямо-таки революционный переворот.

Возле «Националя» подошел к нему человек в штатском, взял за рукав:

– Ты чего тут маячишь? У иностранцев шмотки клянчить собрался? А ну дуй отсюда. – Потом незнакомец вдруг сбавил тон, фальшиво улыбнулся. – Или я зря на тебя бочку качу? Может, просто знакомого ждешь?

Но, посмотрев ему в глаза, Роб услышал: «Интеллигентик, такие по мелочи не фарцуют. Не шурши, товарищ лейтенант. Тут, может, щука. Не спугнуть. Третьего вызвать, этого в отделение и потрясти».

Что такое на внутреннем языке товарища лейтенанта означало слово «щука», Роб не знал, но догадался – наверное, «серьезное дело» или «крупная добыча». Ну, а про «третьего» ясно.

– Дяденька, я хотел значок поменять, – прикинулся Роб идиотом и ткнул пальцем на лацкан куртки, где у него всегда висела эмблемка «Спартак». Болельщиком Дарновский не был, в гробу он видал футбол, а значок носил, чтоб новогиреевская шпана, сплошь спартаковские фанаты, не приставала.

– Я тебе поменяю. – Взгляд лейтенанта потух, мысль же прозвучала следующая: «Ёлки, до обеда еще два часа». – Вали отсюда. Чтоб больше я тебя тут не видел.

Так Роб, во-первых, избежал крупной неприятности, а во-вторых, дотумкал, что Дар, если применять его с толком, способен приносить практическую пользу. Даже странно, что очевидную вещь он сообразил не сразу, а ведь считал себя умным.

И тут в голове десятиклассника началось такое броуновское движение, что он утратил сон и аппетит.

Следующие четыре дня он не выходил из дому, с утра до вечера разгуливая по комнате и натыкаясь на стены. От перспектив захватывало дух. С умением читать чужие мысли и видеть всякого человека насквозь можно было достичь многого, очень многого.

На пятый день Роб объявил мамхену:

– Всё, хорош бездельничать. Я здоров. Завтра пойду в школу.

На встречу со свидетелями его колиногорского конфуза Роб шел, стиснув зубы. Нарочно дождался звонка – не хватило храбрости войти в класс до появления учителя. Вся надежда была на то, что история с катастрофой как-то поумерит пыл насмешников. Для пущей жалости любовник леди Кулаковой забинтовал себе голову, а руку повесил на черную перевязь (это уже для импозантности).

Постоял минуту перед дверью, собираясь с духом. Постучал.

– Ну кто там еще? – раздался суровый голос Бориса Сергеевича. – Входи. А если бы ты на поезд или самолет опоз…

Но, увидев просунувшийся в щель забинтованный лоб, учитель смягчил выражение лица.

– А-а, Дарновский. Выписали? – Видно было, что хочет человек сказать что-нибудь сочувственное, но не умеет. Такой уж Борис Сергеевич был сухарь, недаром его прозвали Тутанхамоном. – Ладно, будем надеяться, до свадьбы заживет, – неуклюже пошутил он, проявив чудеса человечности.

– Не успеет, – громко сказал с места Петька Солнцев. – У Дарновского свадьба совсем скоро. С одной леди.

Роб помертвел. Этого-то он и боялся. Неужто весь класс в курсе его позора?

Однако фыркнул только Сашка Луценко, солнцевский прилипала. Больше никто даже не улыбнулся, в том числе из бывших на Регинкиной даче. На Роба и его липовые раны смотрели сочувственно, а кое-кто из девчонок жалостно сморщился.

А чего это Солнцев так нарывается, подумалось вдруг Робу. Странно. Все-таки одноклассник, можно сказать, с того света вернулся. Что-то тут не так.

Он внимательно посмотрел в улыбающуюся физиономию обидчика. Один глаз Солнцева вызывающе подмигнул, потом оба глаза сверкнули, и раздался прерывистый голосок, тоненько прошелестевший: «Знает или нет? Фигня. Откуда ему».

– Знаю, знаю, – вслух сказал Роб и тоже подмигнул, хоть так и не понял, чего Солнцев боится.

Петька заморгал. Ага! В десятку!

– Что ты знаешь? – рассеянно спросил Борис Сергеевич. – Садись за парту. Продолжим урок. Итак, начнем, как обычно, с блиц-опроса по хронологии.

Дарновский занял свое место, но вправо, где сидела Регинка, пока не смотрел. Для этого надо было собраться с мужеством.

С исторической наукой успехи у Роба были хуже, чем с остальными предметами. Производительные силы, производственные отношения, классовая борьба – это еще ладно, но на зубреж дат память у него была неважнецкая. Кроме того, имелось у него нехорошее подозрение, что Борис Сергеевич собирается засадить ему во втором полугодии (а стало быть, и за год) четверку, и тогда прощай, медаль.

Когда учитель, подняв глаза от журнала, спросил:

– Добровольцы есть? – Роб сразу поднял руку.

– Хм, безумству храбрых, – промурлыкал Борис Сергеевич, глядя на него поверх очков своими серыми глазами. – Ну-с, Сан-Стефанский мир.

«Восемьсотсемьдесятвосьмой», – тут же проговорил мягкий, с подсюсюкиванием голос.

– 1878-й, – уверенно произнес Роб.

И дальше пошло как по маслу: задавая вопрос, учитель мысленно давал на него ответ. Чего проще?

– Восстание Пугачева?

– 1773–1775.

– Отлично. Отмена крепостного права.

– 1861.

– Может, и число вспомнишь?

– 19 февраля.

– Ну, а… взятие Измаила?

– 1790-й.

– Молодец. Я вижу, Дарновский, авария твоим мозгам только на пользу пошла.

А сюсюкающий голос прибавил: «Пятерку, конечно, пятерку, и пошел он к черту. Это подонком надо быть. Парень чудом жив остался».

Борис Сергеевич, насупившись, поставил в журнале закорючку, а Роб призадумался: кто «он»? Неужели директор? Это он требует от Тутанхамона, чтоб поломал Дарновскому медаль? Так-так, учтем.

Весь остаток урока он готовился к тому, чтобы встретить взгляд Регины. Что он там прочтет? Жалость? Насмешку?

И как только прозвенел звонок, решительно повернулся вправо.

Но Регина, до сего момента то и дело на него поглядывавшая (он видел это боковым зрением), быстро опустила голову. Вид у нее был виноватый.

Вокруг все грохотали стульями, щелкали портфелями, тянулись к выходу, а Роб и Регина оставались на местах.

Коротко ответив тем, кто спрашивал его о самочувствии («Да нормально всё, башка только немножко и руку стеклом порезало, фигня»), Дарновский ждал, когда они наконец останутся вдвоем.

Не дождался.

Подошел Петька, оказывается, тоже не спешивший на перемену, крепко взял Роба за руку повыше локтя и прошипел в ухо:

– Чего это ты знаешь, дрочила?

Дарновский посмотрел на него снизу вверх, прочел в голубых глазах угрозу. И смятение. Внутренний голос Солнцева дрожал: «Неужели видел? Не может быть! Он же ни разу не повернулся».

Так и не въехав, что это он мог видеть и куда ни разу не повернулся, Роб шепнул:

– Видел, Петюнчик, всё видел. Но ты не трясись, я никому не скажу.

На красавца-спортсмена стало жалко смотреть – так он посерел и сник.

Чувствуя, что победил, хоть и не понимая, каким образом, Роб покровительственно шлепнул Солнцева по щеке – раз, второй. И тот ничего, стерпел.

– Ладно, Петушок, гуляй, у меня тут разговор.

И вот ведь загадка: Солнцев только носом шмыгнул. Молча вышел, оставил Роба вдвоем с Регинкой.

Она по-прежнему сидела, опустив лицо. Грудь под черным школьным фартуком быстро поднималась и опускалась – пришлось напомнить себе: в глаза смотреть, не на сиськи.

– Ты прости меня, – тихо сказала королева класса. – Это я во всем виновата. Из-за меня ты чуть не погиб. Надо было на Петьку, дурака, не орать, а сразу за тобой погнать. Чтоб извинился, привел назад. Он перехватил бы тебя у автобусной остановки, и ничего бы не случилось.

– А он ходил за мной? – удивился Роб.

– Да. Но ты уже уехал. Ведь, наверно, минут десять прошло.

Вот в чем дело, сообразил Роб. Я на остановке не десять минут, а больше получаса торчал. Значит, Солнцев меня видел, но звать назад не стал. И теперь психует, заметил я его тогда или нет. Ведь получается, что это я из-за него на дачу не вернулся и в катастрофу попал. И это всё, из-за чего он трясется? Выходит, слабак Петька. То-то у него голос такой хлипкий.

– Прости меня, ладно? – повторила Регинка. – Ну пожалуйста.

Наконец подняла глаза, на ресницах посверкивали хрусталем две слезинки. Нет, не хрусталем – изумрудинками.

«Пойдет звонить, что его с дачи выгнали. Или еще хуже – затравили. Нет, не будет звонить. Он треснутый», – сказал незнакомый женский голос – не злой, не добрый, а самый что ни на есть обыкновенный, скучноватый.

Роб нахмурился: что такое «треснутый»? А, в смысле втрескался в нее. Такое у Регинки, значит, словечко для учета поклонников.

– Я и в самом деле чуть не погиб из-за тебя, – строго сказал он. – И ты это отлично знаешь. Нам есть о чем поговорить.

Регинкины мысли запрыгали в панике: «Папа! Нехорошо. По шерстке. Не здесь! Ирка!»

Последнее несомненно относилось к Ирке Сапрыкиной, которая как раз сунула в дверь любопытную физиономию.

– Давай после уроков встретимся, – тихонько, чтоб не услышала Ирка, проговорила Регина. – Знаешь, где? – Она на секунду замолчала, глядя в сторону. «Интимчик, ля-ля, мур-мур, за ушком, как шелковый». – В химлаборатории, у меня ключ.

– Ладно.

Регина всё косилась на Сапрыкину, и дальнейших ее мыслей он уже не слышал. Да тут и музыка в голове вмазала такой туш, такой марш Мендельсона, что Роб на время оглох, не веря своему счастью.

Да мог ли он раньше о таком даже мечтать? Тет-а-тет с самой Регинкой Кирпиченко! С обещанием «интимчика» и «мур-мура»!

Ах, какие чудесные возможности открывал перед ним Дар!