Текст книги "Фантастика"

Карбонат натрия

Ключом от лаборатории Регинка владела на совершенно законных основаниях – как председатель школьного клуба «Юный химик».

Каморка, все стены которой были заставлены шкафами с колбами, ретортами, пробирками и прочими склянками, находилась на последнем этаже, рядом с актовым залом. Для свидания место просто супер.

После шестого урока, когда школа опустела, Роб с отчаянно колотящимся сердцем поднялся по лестнице, проскользнул мимо полуоткрытой двери зала, где репетировал вокально-инструментальный ансамбль «Школьные годы».

– Раз-два, раз-два, – донесся гулкий микрофонный голос. – Поехали. «Когда уйдем со школьного двора под звуки нестареющего ваальса, учитель нас проводит до угла…»

Роб болезненно поморщился, особенно когда завизжала электрогитара. Даже заткнул уши – плохо стал переносить всякую музыку кроме своей собственной. Тем более что внутренний оркестр в данный момент исполнял для единственного слушателя что-то многообещающее и томное, с восточными подвываниями.

Тук-тук-тук, тихонько постучал влюбленный десятиклассник в дверь лаборатории.

Легкие шаги, поворот ключа. Шепот: «Давай, входи скорей».

Неожиданность номер раз: впустив Роба и заперев дверь, Регинка отошла к окну и отвернулась. Как, спрашивается, ей в мысли заглядывать?

Пришлось начинать наугад, что называется на таланте.

– Я всё время о тебе думал, – начал Роб тихо, проникновенно. – Даже когда в реанимации лежал, под капельницей. Как ты могла? Я ведь тогда с дачи ушел не потому что обиделся. Просто противно стало. Петька, инфузория одноклеточная, сморозил пошлость, и все обрадовались, заржали. Все-то ладно, плевать мне на них, но ты, ты ведь тоже улыбнулась! Почему? Ты же не такая, как они. Не пошлая.

Говоря всё это, он пристроился сбоку от нее. Ждал, когда посмотрит.

Наконец дождался.

Взглянула искоса, всего на секунду, и снова повернулась профилем, но хватило и секунды.

«Хороший, умный и треснутый по полной. Жалко, шульдик», – услышал Дарновский.

Смешался. Что такое «шульдик»?

Напрягся, чтобы не упустить гаснущий голос. Разобрал еще вот что: «Если б не прыщи на лбу. И очки, конечно – кошмар».

С прыщами он поделать ничего не мог, а очки снял, потер рукой (той самой, что на черной перевязи) веки – устало так, печально. Красивый жест, в кино видел. Заодно растрепал волосы, чтоб опустились на лоб, прикрыли следы чрезмерной активности сальных желез.

И помогло!

Когда Регинка взглянула на него во второй раз, Роб услышал: «Вообще-то он ничего. Глаза печальные. Ресницы».

Тут Дарновский допустил ошибку – просиял улыбкой. И Регинка сразу чуть-чуть отодвинулась. «Сейчас. Слюнявыми губами».

Ах, так?

Он нарочно запыхтел, придвинулся ближе, будто и в самом деле собрался чмокнуть ее в щеку. На самом деле Роб только что сделал важное открытие: после второго соприкосновения взглядами он поймал ее внутренний голос цепче, и теперь тот уже не умолкал, хотя Регинка на поклонника больше не смотрела. Оказывается, на мысли собеседника можно настраиваться, как на радиоволну? Интересно!

«Но чтоб без обид. Типа ты классный, но не в моем духе. Нет: ты классный, но не это, а друг. Точно, что-нибудь про дружбу…»

– Это что, карбонат натрия? – спросил Дарновский, заинтересованно разглядывая банку с какой-то синеватой дрянью.

– Нет, это кристаллы сульфата меди. «Ура, без поцелуйчиков. Хотя чего это он?»

Отлично: она испытывает не только облегчение, но и разочарование. Самолюбие задето. Так держать.

Он отодвинулся, но не резко, а потихоньку, чтоб не соскочить с волны.

Помолчали, но не отчужденно, а по-дружески. И мысли у Регинки повернули в правильном направлении: «Правда, хороший. Не делон, это ясно. Без вариантов. Но друг. Книжки там. Ля-ля по душам».

Я тебе дам «ля-ля», прищурился Дарновский. А что такое на ее языке «делон»? Наверно, парень, который годится в лаверы. Ладно, киска, сейчас тебе будет и Делон, и Бельмондо в придачу.

– Ты что про Людку Дейнеко думаешь? – спросил он про красивую девчонку из класса «Б», с которой у Регинки было давнее соперничество.

– А что? «При чем тут Людка? Чего это он?» – И повернулась, взглянула на него. Но Роб нарочно на нее не смотрел, придал фейсу мечтательность.

– Красивая, – вздохнул он. – На Брук Шилдс похожа.

– Дело вкуса. Ты ее в раздевалке не видел… «Тоже еще. Сиськи в прожилках. Жалко, нельзя. Или сказать?»

– В раздевалке? Ничего бы не пожалел. Бюст у нее – я себе представляю, – закатил глаза Роб.

Настоящий Регинкин голос взволнованно затарахтел: «Так он не треснутый? Или в Людку? Бюст! Это у нее-то? Он что, слепой?»

– Как у козы вымя, – вслух сказала школьная королева, скривив губы.

– Ну да? – не поверил ей Роб.

И забарабанил пальцами по стеклу – типа неинтересно ему с ней стало. Или, может, о Людке Дейнеко задумался.

Регинка выдержала недолго, с полминуты.

«Профиль у него ничего. Ну ты у меня сейчас. Людка, да? Людка? Ну-ка, на полную катушку».

Легонько тронула его за плечо, медовым голосом пропела:

– Робчик…

«Давай, давай, повернись. Руку ему на плечо. В глаза туман. Посмотреть секундочку, и взгляд вниз. Грудь пых-пых. Сработает. Но не чересчур, а то лизаться полезет».

– А? – рассеянно спросил он, оборачиваясь. – Чего?

Ее лицо было совсем близко. Глаза затуманены (это она слегка ресницами похлопала, чтоб белки увлажнить), шестой номер так и ходит туда-сюда, губы приоткрыты. Между мелких ровных зубов высунулся кончик языка.

Но Роб на охмуреж поддаваться не спешил. Держал паузу.

Она начала паниковать: «Не работает? Не работает! Другой бы поцеловал. Ну! Ну! Ну пожалуйста!»

И лишь дождавшись этого самого «пожалуйста», он решительно обнял ее за плечи и, как пишут в старых романах, прильнул устами к устам.

Перед этим еще раз заглянул в глаза. Контакт? Есть контакт!

«А, а, то-то! Вот тебе, Людка! Хорошо! Отодвинуться! Еще пять секунд и хва… Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Не так же, дурак! Как Петька, кончиком по верхней».

Как это кончиком? Чего кончиком – языка? Провести по верхней губе, что ли?

Он попробовал.

«Да глубже, неужели непонятно?»

Вас понял. Он просунул язык подальше, провел по ее губе, но с внутренней стороны, и сразу был вознагражден.

«Наконец-то! И сюда, сюда. Да! Лучше, чем Петька, лучше! А рукой туда! Только не как Петька, всё испортит. Туда, а не туда!»

Это было уже сложновато. Куда «туда» и куда «не туда»?

Дарновский на миг оторвался от ее губ, подсмотрел в глаза, и сразу стало ясно, куда лезть ни в коем случае нельзя, а куда необходимо, причем как можно скорей.

«Не туда» это грудь. Должно быть, из-за шестого номера всякие петьки первым делом тянутся к бюсту, а ей это не нравится.

«Туда» – это спина, вот уж никогда бы не дотумкал.

Он расстегнул пуговки на школьном платье, погладил голое тело над застежкой лифчика, и кожа покрылась благодарными мурашками.

«Ой, ой, хорошо. А теперь туда. Нет, робкий, побоится».

Но Дарновский не побоялся.

Приподнял подол платья, немножко поплутал рукой в каких-то шелковых тряпках и резинках, однако заблудиться уже не боялся – внутренний голос Регинки подсказывал, куда двигаться.

До цели не добрался, потому что совсем близко, за дверью грохотнуло жестью, а по полу сочно зашлепала тряпка.

– Тетя Маша! Убирать пришла! – выдохнула Регинка и высвободилась.

Ее лицо было покрыто румянцем, губы распухли и стали густо-красного цвета.

– Приходи в субботу. Мои уедут на дачу, а я останусь, скажу, надо к экзаменам готовиться, – слегка охрипшим голосом сказала она, приводя в порядок детали туалета, скрытые под платьем. – Придешь?

«Там никто не помешает», – договорили глаза с неестественно расширенными зрачками.

Домой Роб шел, слегка пошатываясь, будто поддатый. Он и в самом деле слегка опьянел.

Во-первых, от невероятной, фантастической победы в химлаборатории. Правда, кайф малость подмачивала мыслишка, что Регинка досталась ему не по-честному, да и сама она от всей этой возни как-то девальвировалась. Раньше была королевой, выражаясь возвышенным слогом, владычицей грез. А превратилась в какого-то робота с инструкцией по применению: нажал на кнопку один – пищит, погладил панельку два – мурлычет. Что в субботу он эту леди Чаттерли трахнет – без вопросов.

Это ладно.

Куда сильней пьянило сознание, что его Дар в сто, в тысячу крат драгоценней, чем казалось вначале.

С помощью своего Дара Роб мог достичь всего, чего пожелает. Он был властелином мира!

Саморамашел, или Всемирно-историческое значение ВОСР

Как уже было сказано, после выпускных Роб собирался сначала ткнуться на филфак, а когда срежется, спарашютировать в Пед имени Ленина. Но властелину мира киснуть в этом простоквашном заведении было не к лицу, и Дарновский принял до безрассудства смелое решение: поступать в МГИМО, причем прямо на факультет международных отношений, в самый что ни на есть блатной заповедник, где две трети мест заранее расписаны, а остальные зарезервированы для выпускников рабфака. По слухам, «с улицы» в этот царскосельский лицей пробивалось максимум два-три человека, из медалистов.

Значит, медаль нужно было добыть, кровь из носу. Проблема заключалась в том, что по разнарядке золотой кругляшок выдавался один на школу, а в параллельном классе «Б» училась Милка Зайчицкая, дочка члена политбюро. Между прочим, тоже отличница, так что медаль Робу никак не светила, даже если историк Борис Сергеевич проявит принципиальность.

Прежний Дарновский посопел бы и утерся, но теперь, когда фамилия Роба открыла свой сокровенный смысл (происходила она от слова «Дар», тут без вариантов), сдаваться без борьбы не подобало.

Милка была очкастенькая, тихая, похожая на мышь. Никто к ней не клеился – и не потому что страхолюдная, а потому что папани боязно. Не говоря уж про то, что Зайчицкую в школу привозили на большой черной тачке, и потом до конца уроков в раздевалке сидел охранник, решал кроссворды.

Роб подошел к Милке на перемене и сразу взял быка за рога.

– Слушай, она тебе нужна, эта медаль? – укоризненно спросил он, глядя августейшей мышке в глаза.

«О чем он? Какая медаль?», – с искренним удивлением спросил нежный, запинающийся голос.

– Какая медаль? – сказала Милка вслух. Внешний ее голос, увы, звучал хуже внутреннего.

– На которую тебя директор с завучем тянут. Потому что перед твоим отцом прогнуться хотят. Ты же и без медали куда хочешь поступишь, тебе только пальцем ткнуть.

Она часто-часто замигала.

«Как стыдно, господи, как стыдно, неужели правда?»

– Ты это точно знаешь? Про директора с завучем?

– Точно.

«Зачем он мне это?»

– А… а зачем ты мне это говоришь?

– Затем, что тебе эта позолоченная медяшка на фиг не сдалась. А для меня она единственный шанс поступить туда, куда я хочу. Но портреты моего папы на демонстрациях по Красной площади не носят, поэтому медаль дадут тебе.

«Он честный. Не врет. Не такой, как другие. И глаза».

Услышав про глаза, Роб сглотнул. Ёкэлэмэнэ, а ведь захочу – моя будет. Дочка самого Зайчицкого! Главное, девка вроде хорошая. Что думает, то и говорит, первый раз такую вижу.

Но шикнул на себя: стоп, задний ход. Для трали-вали она не годится. Во-первых, крокодилина. Во-вторых, как бы башку не отвинтили. А про законный брак думать еще рано. Ничего, с Даром я любую царевну отхвачу, успеется.

– Что… что мне делать? – тихо спросила Милка. – Ты скажи, я сделаю.

«Вот если бы такой. Да, именно такой…»

– Пойди к директору и скажи: очень прошу вас медали мне не давать, папе это не понравится. Я тебе этого никогда не забуду.

И посмотрел на нее выразительно так, даже проникновенно.

– Хорошо… – Бледные щеки дурнушки зарозовели.

В общем, получил Роб свою медаль. Никакая она оказалась не золотая – легонький металлический кружок, покрытый микронным слоем позолоты. Не важно, зато это был ключ к воротам заколдованного замка. Верней, только первый из ключей.

Медалистам полагалось сдать два экзамена – сочинение и английский, набрав в сумме минимум 9 баллов. Но главное рубилово в МГИМО происходило на так называемом Собеседовании, еще до всяких экзаменов. Там тебя могли спросить о чем угодно, а то и просто завернуть без объяснения причин. Оставляли только своих, «списочных», да для разбавки некоторое количество терпил, которые потом не пройдут по баллам.

И вот настал тот день кровавый. В аудитории, куда вошел бледный и решительный Дарновский, за столом сидела комиссия из трех человек: посередине щекастый председатель с огромной, будто раздутой башкой и зачесом на малиновой лысине; по бокам еще двое, парень и баба, но на них Роб едва взглянул. Ясно было, что основняк тут Щекан Зачесович. Бой Руслана с Головой, бодрясь сказал себе Роб, разглядывая бугристую проплешину председателя.

Услышав фамилию абитуриента, тот вдруг заулыбался, приветливо сощурил припухшие глазки.

«Дарновский, Дарновский… кажется, был такой, точно был…»

Чего-чего? Где это я был?

Роб насторожился.

Но председатель полистал блокнотик, насупился.

«Нет, тут Тарновский. А это Дарновский. Ну и шнобель, еврей что ли, вот наглая нация, МГИМО ему подавай. Что бы ему такое вчекалдычить?»

И вчекалдычил:

– Ну, молодой человек, расскажите нам про всемирно-историческое значение Великой Октябрьской социалистической революции, по пунктам.

Вопрос был подлый, каверзный. Все эти чертовы пункты нормальный человек ни за что не упомнит, какой-нибудь обязательно пропустит.

Начал Роб резво:

– Великая Октябрьская социалистическая революция открыла пути решения коренных проблем, выдвинутых всем ходом мировой истории: о будущем обществе, о социальном прогрессе, о войне и мире. Подтвердила ленинскую теорию социалистической революции…

Потом, пункта примерно с десятого, сбавил темп, давая Щекану возможность включиться – мысленно подсказывать.

И всё пошло путем, закончил, как под диктовку:

– И последний, шестнадцатый пункт: Великая Октябрьская социалистическая революция послужила вдохновляющим импульсом для развития новых, революционных форм гуманистического искусства.

«Вот зараза. Ничего, я тебе про нацосвдвижение».

– Ну как же, – расстроенно развел руками председатель. – Как можно было не упомянуть о таком факторе глобального значения…

– Да-да, – перебил его Роб. – Великая Октябрьская социалистическая революция явилась переломным рубежом в развитии национально-освободительного движения и положила начало кризису колониальной системы.

«Вот… – неожиданно проскочило в мыслях Зачесовича матерное слово, – с языка снял, засранец».

Он с неудовольствием покачал головой:

– Поживей надо, поуверенней. Ведь это Великая Октябрьская социалистическая революция. Ладно, дадим вам еще шанс.

Попробовал срезать по датам, но это был пустой номер, после Бориса-то Сергеевича.

Тогда гнусный Щекан зашел с другого фланга – стал спрашивать имена руководителей братских партий.

Но для Роба и это была ерунда, просто повторяй за внутренним голосом «Густав Гусак, Николае Чаушеску, товарищ Хонекер», и все дела.

Однако когда в ход пошли лидеры афро-азиатских стран, выбравших некапиталистический путь развития, экзаменуемый занервничал. Это уже было чистой воды хамство. Уделает его щекастый барбос, возьмет не мытьем так катаньем.

– …Саморамашел… Менгистухайлемариам, – повторял он вслух за внутренним председателевым голосом (кстати сказать, преотвратным) белиберду, сам же лихорадочно шевелил мозгами.

Нужно было переходить от обороны к наступлению, иначе вылетишь в аут.

Он впервые переключил внимание на остальных членов приемной комиссии, которые за все время не произнесли ни слова.

Ухоженная, миловидная женщина средних лет смотрела на мученика с явной симпатией. «Бедненький, всё знает. Какая все-таки несправедливость…» Эта и рада бы, но помочь не может. Ну ее.

Посмотрел на молодого мужика. Наверно, аспирант. Пялится на Роба с интересом, даже с азартом. «Вундеркинд! Умотал Бегемота. Давай, очкарик, пусть покрутится». И на этого надеяться не приходилось. Как и баба, сидит тут для мебели.

А Бегемот (подходящая кличка) уже начинал беситься. Его внутренний голос сыпал матюгами всё гуще. «Умник…, наверняка еврейчик. По документам мама-папа русские, …, наверняка бабушка какая-нибудь Сара Моисеевна… Точно – мать вон Лидия Львовна. Хм, Львовна».

– Вы извините, что я лезу с советами, – со сконфуженной улыбкой сказал Роб. – Но вы бы меня лучше на логические способности проверили. Я ведь понимаю, как это важно для будущего дипломата. А память у меня феноменальная, по наследству досталась. Мой дедушка по матери, Лев Иванович Соколов, был шахматный гроссмейстер.

Это он, положим, приврал, но в пределах допустимого: дед был всего лишь чемпион Свердловска. Про бабушку Маро Ашотовну, наверное, лучше было не поминать. Вдруг Бегемот армян тоже не любит.

Тот вытер лоб платком. «Господи Исусе, как же я устал от всей этой хреномудии. На выходной плащик старый, шляпу на глаза и на электричке в Лавру, святым мощам поклониться, с отцом Евлампием душой очиститься».

И по жирному фейсу скользнула тень умиротворенной улыбки. С Евлампием? Так-так.

– А дедушка по отцу, – продолжал играть в наивняка Дарновский, – у меня вообще всю Библию наизусть знал – и Ветхий Завет, и Новый. Дьячковский сын, а до архиерея выслужился.

Здесь Бегемот хищно прищурился.

«Врет! Попался!»

– Да будет вам известно, молодой человек, что архиереи относятся к монашествующим, то есть дают обет безбрачия и детей иметь не могут. М-да, у вас слишком развита фантазия. Тем, кто любит приврать, в Московском государственном институте международных отношений делать…

– Так он после революции перешел на сторону советской власти, – простодушно улыбнулся Роб. – Расстригся, женился. Ему тогда уже за пятьдесят было.

Вот это было сущей правдой. Если желаете, можете проверить. Повезло дедушке Серафиму – тихо доработал бухгалтером на швейной фабрике до 37-го года, а там опять подфартило: не арест, а всего лишь инсульт.

И дрогнуло тут что-то в мутной душе председателя приемной комиссии. Помог Робу покойный дедушка-архиерей.

«Мальчишка-то на нестеровского отрока Варфоломея похож».

– Живопись любите? – уже другим, помягчевшим тоном спросил Бегемот.

– Очень, – внаглую попер Роб. – Особенно художника Нестерова. Не поверите, бывает приду в Третьяковку – часами смотрю, оторваться не могу… А больше всего люблю картину с отроком Варфоломеем. Знаете? В душе что-то такое поднимается, словами объяснить трудно.

Председатель грозно высморкался. Пошевелил бровями.

«………! Была не была! Уж одного-то. В крайнем случае, Тарновский-Дарновский, скажу, перепутал. Захотят – пускай на экзаменах валят. Парень-то золото».

Вышел Роб с собеседования весь употевший, но довольный.

Во дворе ждала Регинка, вся испереживалась. У нее-то было всё схвачено, место на экономфаке папа-торгпред ей застолбил железно.

– Ну что, Робчик?

– Нормально.

– Ура!

Обняла его, поцеловала взасос – еле оторвал. Абитуриенты смотрели на Дарновского с завистью: такая Мерилин Монро на шею вешается, а он еще кобенится.

Регинка деловито прошептала:

– У меня ключи от дачи. Поехали, отметим?

Вот ведь пиявка ненасытная. Что он, нанялся?

То на квартиру к ней тащись, то на дачу. Никакого здоровья не хватит.

– Нет, теперь надо к экзаменам готовиться.

Сочинение про Павку Корчагина он написал осторожненько, чтоб ни одной описочки. Получил, само собой, не пятерку, а четверку – «за недостаточное раскрытие содержания», больше не нашли, к чему придраться.

А за английский тревожиться не приходилось, он был устный.

Экзаменаторша стародевического вида, со скрученной на макушке русой косой, беззащитно помаргивала накрашенными глазами, да еще и очки на кончик носа сдвинула, крольчатина.

Дарновский по-удавьи улыбнулся, мысленно пропел: «Гляжу я на русые косы, ловлю твой доверчивый взгляд».

Вслух же сказал, с чувством:

– Good morning! What a nice day we are having today![3]3
  Добрый день! Какая сегодня чудесная погода! (англ.)


[Закрыть]

Глава пятая

Зиг хайль

Когда вернулся из кухни в коридор, отчима там уже не было, только на линолеуме темнело несколько капель крови.

Это Рожнов правильно скумекал. Была у Серого задумка съездить падле по рылу еще пару раз. И заодно тряхануть, не заначил ли где трояк или хотя бы рублевик.

Торопиться надо было. Как бы менты не нагрянули. И еще говорят, есть такая психическая неотложка, санитары там хуже мусоров. Скрутят – не вздохнешь.

Про «сычовских» и думать было страшно. Поди объясняй, что не нарочно Арбуза толкнул. Не кого-нибудь – самого Арбуза! За него «сычовские» такую охоту устроят – не факт, что жив останешься.

Ну и со своими, «зонтовскими», немногим лучше. Что «сычовские» Мюллера с пацанами круто отметелили, это железняк. А за дроновский толчок вдвойне. Отвечать придется.

Серый поежился, вспомнив, как Мюллер одного парня из команды на разбор поставил. А тот куда меньше виноват был. Всего лишь общак потерял, восемнадцать рублей с копейками.

Суд группенфюрер провел в котельной, по всей форме. Сам сел на ящик, весь в черном, пацаны встали у него за спиной, а Мешок (так парня того звали) торчал перед ними всеми один, руки по швам. Прощения просил, обещал бабки за неделю добыть.

Мюллер же только улыбался – нравилось ему судьей быть. Объявил приговор и тут же велел привести в исполнение. Каждый по очереди подошел к осужденному и плюнул в рожу, а утираться нельзя. Потом Мешок должен быть встать в дверях, наклониться, и Мюллер его с разбегу вышиб пинком из котельной. И объявил остальным: мол, Мешок теперь недочеловек и всякий честный пацан, встретив его во дворе, может и даже обязан дать ему в глаз.

Не снес Мешок такой житухи, через неделю завербовался на стройку, Байкало-Амурскую дорогу прокладывать.

Серый тоже умотал бы на любую стройку, только бы к Мюллеру на разбор не попадать. Но как без паспорта?

Короче, кругом выходила сплошная засада.

Одна оставалась надежда – на мамку. Теперь, когда ее из детсада выперли, она уборщицей в столовке пристроилась, временно. Хоть покормит чем-ничем, жрать охота. И может, займет у кого-нибудь для сына трешницу.

Из дома Дронов взял всё, что можно толкнуть: рожновскую электробритву, альбом с марками (до шестого класса собирал, потом бросил), клюшку с автографом Балдориса. Но клюшку можно было только кому-нибудь из своих продать, кто знал, как Серому прошлой зимой после матча ЦСКА – «Динамо» Рига сфартило к хоккеистам в раздевалку пролезть. Чужой не поверит, поди докажи, что не сам фломастером накалякал.

Из подъезда выскочил навьюченный, как верблюд. Через плечо клюшка, на ней узел с барахлом.

Вдруг со скамейки навстречу поднимается Мюллер. Воротник поднят, руки в карманах. И что удивительно – рожа чистая, без синяков.

– Зиг хайль, Серый. Куда намылился?