Текст книги "Сырок"

Борис Александров
Сырок
История моей жизни и бизнеса

Все права защищены.

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© Текст и иллюстрации. Б. Ю. Александров, 2020

© Оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2020

* * *

Моему внуку Саше

Предисловие. Счастье

Сажусь в самолет и лечу к внуку. Он у меня наполовину француз, живет в Монако. Пока еще маленький, серьезные разговоры с ним рано вести. Поэтому я решил написать книгу. Когда внук подрастет, может быть, ему станет интересно, чем занимался дедушка.

Хочу передать Саше, да и всем заинтересованным людям, опыт, накопленный более чем за 70 лет моей жизни. Опыт, который позволил добиться успеха и – самое главное – остаться при этом счастливым человеком.

Я пять раз женился, причем на двух женщинах по два раза. У меня трое детей от трех разных жен, и двое из них меня очень радуют. И это тоже счастье. В Советском Союзе я отсидел три года за нелегальное предпринимательство, однако это время стало не только испытанием, но и серьезной школой. Руководить бизнесом, постоянно работать, каждый день сталкиваться с неординарными вызовами – это настоящее счастье. Какие-то задачи решаешь успешно, другие – нет, но живешь, борешься, стараешься выиграть в нашем жестком мире. Все в удовольствие, в радость. Поражение рождает грусть, злость и желание поскорее отыграться. Бьюсь, побеждаю и снова доволен, спасибо Господу Богу.

Пока все получается. Почти в каждом продуктовом магазине можно встретить глазированные сырки, творог, сметану, йогурты, кефир и другие продукты под нашими марками «Б. Ю. Александров», «Ростагроэкспорт», «Ностальгия», «Крепыш», «Вкусный день»… Это ли не воплощение счастья для предпринимателя?

Игра в футбол для меня тоже счастье. До сих пор играем и, как правило, побеждаем более молодых, несмотря на то что средний возраст нашей команды сильно превышает 60 лет.

Считаю, человек рожден для счастья, только все мы понимаем его по-разному. Мне кажется, если в старости есть силы и возможности осуществлять задуманное – это и есть удавшаяся жизнь.

В детстве я жил в стране, воспитавшей нас преданными гражданами. Хоть я и превратился в капиталиста, но уверен, что в нашем социалистическом прошлом много хорошего.

Меня воспитывали любящие родители и романтические книги, такие как «Три мушкетера», «Тимур и его команда», «Алые паруса». А в этой книге я хочу рассказать, что есть правила, позволяющие человеку жить счастливым. Например, ты чувствуешь себя прекрасно, если людям рядом с тобой хорошо. И мне удалось сохранить товарищей, которых знаю по 45–50 лет.

Я старался, чтобы у женщин тоже оставались обо мне приятные воспоминания. Они видели, что всегда для меня на первом месте, и, наверное, ценили это. Меня всегда окружали потрясающие дамы, которых я любил, а они отвечали взаимностью.

Наконец, в последние годы я трижды должен был погибнуть, но Господь миловал. Видать, не все еще в этом мире сделал.

После одной из поездок у меня воспалилась вена на ноге, образовался тромб. Однажды в самолете он оторвался, дошел до легочной артерии и застрял на бифуркации[1]1
  Место деления брюшной аорты на две общие подвздошные артерии. Прим. ред.


[Закрыть]. Меня тут же отправили в Мюнхен, растворили тромб, и я остался жив. Мой друг, профессор Юрий Александрович Изачик, за всю свою почти 50-летнюю практику видел подобные случаи только четыре раза.

Второй случай произошел на французском острове Корсика. Я поехал туда худеть: много ходил по острову, тягал камни, ночевал в разных гостиницах, а иногда и под открытым небом. Вдруг почувствовал слабость, как будто простудился. Я стал замерзать. На улице солнце, а мне холодно. Решил погреться в ванне в гостинице. Вроде согрелся, хочу вылезти из ванны – не могу, сил нет. Спустил из ванны воду, перевалился через край, упал на пол, дополз до телефона и позвонил Юрию Александровичу в Америку. Он тут же прилетел. Оказалось, что перестал правильно работать синусовый узел: пульс упал до 29 ударов в минуту. Юрий Александрович позвонил в клинику Баварского медицинского института, мне поставили пейсмейкер, три стента в артериях сердца и один стент в эпигастральной артерии[2]2
  Пейсмейкер – прибор, анализирующий работу сердца и при необходимости посылающий регулярные электрические импульсы для коррекции нарушения собственного ритма сердца. Стент – упругая конструкция, обеспечивающая необходимое расширение участка сосудов или органов. Эпигастральная (область, артерия) – находящаяся в подреберной части живота. Прим. ред.


[Закрыть].

Уже несколько лет у меня рак лимфатических узлов четвертой стадии. Но мне повезло: ученые научились приостанавливать такую форму рака и добиваться стойкой ремиссии. По образованию я врач и понимаю: когда у тебя обнаруживают столь тяжелую болезнь и потом вдруг выясняется, что с ней можно бороться, это уже счастье. Правильно? Значит, жизнь дала тебе еще какое-то количество лет.

Так что, как ни крути, я удачливый человек. И в книге расскажу об авантюрных поступках и глупых ошибках, о правилах бизнеса и жизненных истинах.

Саша, я буду рад, если мой опыт позволит тебе сделать свою жизнь богаче и интереснее, а бизнес – увлекательным и прибыльным, каким он и должен быть.

Глава 1. Дела японские

Что африканцы и японцы воровали на советских кораблях

Какую психологическую уловку применяют таможенники

Как официантка из Ванина спасла меня от тюрьмы

Случай, произошедший в жаркий июльский полдень 1975 года, запомнился мне на всю жизнь. Тогда мне было 28 лет, и я служил врачом на судне, возившем лес в Японию. По прибытии в порт мы, как обычно, сошли на берег группами по три-пять человек. Жесткие советские правила обязывали нас надевать парадную форму: полушерстяные брюки, куртку, нейлоновую рубашку с галстуком, фуражку и ботинки на микропоре. А на улице жара 35 градусов, японцы вокруг бегают в шлепанцах, шортиках и маечках. Естественно, местные нас сразу примечали.

Мы шли вдоль портовой улицы, где располагались магазинчики. У японцев, как правило, так: стоит дом, спереди магазин, а сзади живет семья хозяина. Когда заходишь в магазин, звенит звонок, и к тебе выходит продавец.

В одной из витрин стояла мечта любого сахалинского моряка – черные остроносые ботинки на небольшом каблучке с яркой подкладкой внутри – самый шик по тем временам. Мы всегда помнили, что девчонки любят нас хорошо одетыми, поэтому в предвкушении зашли в магазин. Раздался звонок, откуда-то сверху спустился хозяин и, бросив на нас взгляд, объявил: «Нет-нет-нет! Вы русские, у вас никогда нет денег, идите! Нельзя, нельзя!» Так нас и вытурил. Мы опешили, я промолчал, хотя и мог изъясняться по-японски.

Шок. Нас, представителей великой страны, победившей милитаристскую Японию в 1945 году, какой-то япошка выставляет из магазина! Испытав и личное унижение, и обиду за отечество, я твердо решил: «Когда-нибудь разбогатею, куплю твой магазин, а самого выгоню».

Обидел меня тот японец страшно, но я должен его отблагодарить. Неприятный случай мотивировал меня к предпринимательству. Не зря говорят: «Мудрость – хорошо залеченная рана». Так и здесь. Обида, унижение человеческого достоинства заставляют делать то, что повышает самооценку.

Мы с коллегами начали думать: что делать? Середина 1970-х годов – брежневское время, названное позже эпохой застоя. Работая в Сахалинском морском пароходстве, я получал 180 рублей в месяц. Деньги нормальные, но квартиры нет, перспектив тоже. Надо как-то зарабатывать, но любые намеки на бизнес запрещены. Нас, моряков загранплавания, к тому же особо контролировали таможенники и пограничники. Не разбежишься.

И тут снова «помогли» японцы. В тот раз мы зашли в порт с грузом металлолома. Пришвартовались, открыли трюмы, разгрузку запланировав на утро. Мой товарищ, второй штурман Володя, стоял на вахте. Он заскучал и позвал меня наверх: «Борь, поднимись, поболтаем».

Вдруг видим: два японца промелькнули вдоль борта и нырнули в открытый трюм с металлоломом. Стали наблюдать. Минут через пятнадцать они вышли, а под рубашкой что-то оттопыривается. Я говорю: «Вовка, смотри, похоже, они что-то украли». Вовка дает команду вахтенному матросу задержать воров. Я стал допрашивать их по-японски, мол, сейчас сдадим вас в полицию. С испугу они сразу все выложили: оказывается, лазили в трюм, сматывали медную проволоку со старых электродвигателей, чтобы сдать в пункт приема металлов. Для нас это стало открытием. У нас же цветного металла завались! Мы вспомнили, что в Хабаровском крае, в городе Ванино, на свалке десятилетиями копились списанные моторы, бронзовые якоря и винты. Тех запасов лет на сто хватило бы сдавать металлолом.

Мы узнали адрес приемного пункта, отпустили японцев с миром и на следующее утро пошли на разведку. Выяснилось, что в особом почете там медь и бронза, и килограмм меди стоит один доллар. У нас загорелись глаза. Для сравнения: в рейсах мы в день получали один золотой рубль, то есть тот же один доллар. Если рейс длился больше десяти дней, нам платили 10 долларов – неплохая прибавка к рублевой зарплате. Эх, теперь заживем!

Бронза всегда использовалась на кораблях. Вдоль бортов находятся танки – емкости для воды и топлива. Чтобы измерять уровень в танках, наверху расположены отверстия, в них спускается веревка с грузом, и по тому, как намокла веревка, определяют, сколько осталось топлива. Чтобы отверстия не ржавели, их закручивают здоровенными бронзовыми болтами. Болты, кстати, часто воровали у нас на судне, когда мы ходили в Африку. Местные ловкачи скручивали их прямо пятками.

И мы устроили такой бизнес: во время стоянки в Ванине под предлогом того, что нам необходимы бронзовые болты (а они нам действительно были нужны), посылали мотористов на свалку отпиливать куски винтов. Руководил операцией мой товарищ Серега, старший механик.

В японском порту укладывали 15–20 килограммов отпиленной бронзы в обыкновенные сумки, шли в приемный пункт и благополучно получали свои 15–20 долларов. На 15 долларов мы могли купить пять пар джинсов по три доллара, а в Ванине они уже стоили 150–200 рублей.

Мы стали наваривать до тысячи рублей за рейс. Поскольку в месяц делали примерно три рейса, получалось порядка 3000 рублей. Столько обычный советский человек зарабатывал года за два-три.

В общем, громадные деньги пошли, но скопить на будущее не получалось. Ведь моряки – особая специальность. Во все времена на этой работе задерживались люди своеобразного склада, такие «гуляй, Вася, жуй опилки». При всей строгости морских законов очень вольные люди.

Если долго не сходил на берег, имеешь право оторваться. На берегу тебя должны обожать, нужно всем показать свою значимость. А для этого требуются деньги! Честно говоря, не встречал среди сахалинских моряков тех, кто экономил. В море остаются только широкие люди, окруженные романтическим ореолом. Недаром про нас пели:

 
Моряк вразвалочку сошел на берег,
Как будто он открыл пятьсот Америк,
Ну, не пятьсот, так пять по крайней мере.
И все на свете острова он знал как дважды два.
И пусть проплавал он всего неделю
И юнгой числился на самом деле,
Девчонки ахали и вслед глядели,
Всегда нам кто-то смотрит вслед
В семнадцать лет.
Слова Эдуарда Хиля
 

Самые большие деньги зарабатывали китобои. Ох, они и выпендривались! Берёт, например, такой моряк сразу три такси: в переднем у него шляпа, во втором тросточка, а в третьем – он сам. И все знают, что едет гарпунер китобойной флотилии «Слава». Покуролесил, нашел девушку, закружились они и все деньги спустили. А потом гарпунер одалживает до аванса.

В отпуск с Сахалина мы уезжали один раз в два-три года, и длился отпуск вместе с выходными четыре-пять месяцев. Первым делом даришь подарки близким, разные дефициты – икру, красную рыбу. Маме и папе – персональные гостинцы. А потом гульбанишь по ресторанам. Через несколько недель деньги подходят к концу. С этого момента начинаешь жить скромно, как все, ходишь уже не в рестораны, а в театр или кино. Отпуск заканчивается, и ты снова отправляешься на Сахалин, на родной корабль «Антон Буюклы» – за деньгами.

Ближе к концу службы я нашел второй вариант заработка, еще более выгодный, чем торговля джинсами. Однажды разговорился с двумя японскими студентами, работавшими в магазине, где продавались ковры. В СССР один ковер стоил 1500 рублей, а в Японии – 20 долларов. А в этом магазине я вдруг увидел, что точно такие же продаются по 5 долларов.

В чем дело, почему такие дешевые? Оказалось, бракованные. Японцы объяснили: когда ткут ковер, используют бобины с нитками. Автоматы постепенно раскручивают бобины и ткут рисунок. Но в какой-то момент нитки заканчиваются, и катушку нужно поменять. Замена длится несколько секунд, в течение которых данный цвет не используется, поэтому ковер считается бракованным. Обычный человек ничего не заметит: подумаешь, в каком-то малюсеньком фрагменте нет, допустим, зеленого. Но по жестким японским стандартам – не положено. Такие ковры продавались по дешевке.

Мы недолго думая набрали этих ковров, и началась в моей жизни ковровая эпопея: отпиливаешь бронзу, сдаешь в металлолом, покупаешь ковров и получаешь за один рейс 3000 рублей. Конечно, денег – лом. Город небольшой, а тут мы с товарищами стали привозить по 10–20 ковров, чем и вызвали понятное подозрение у КГБ, плотно севшего нам на хвост.

В тот период я стал встречаться с Таней Кокотой, красивой официанткой из Ванина. Мы с ней договорились: если она заметит что-то нехорошее, пока я в море, то предупредит телеграммой. Даже придумали пароль. Если в телеграмме есть слова «Привет от Феликса», значит, в порту опасность.

И вот в ночи мы подходим к Ванину, а в тайничке в каптерке спрятаны 20 ковров. И вдруг телеграмма: «Привет от Феликса». Ну все, думаю, приплыли, от товара надо избавляться.

До сих пор перед глазами картина: горят прожектора, за судном остается след, а мы кидаем в воду ковры: красные, зеленые, желтые. Ковры в полете разворачиваются и над светящейся бурлящей водой летят, как птицы. А мы стоим и буквально плачем: улетели 20 ковров, аж на 30 тысяч рублей! Шесть автомобилей «Жигули» упорхнули в Японское море.

В порту нас ждала проверка. Таможенники старательно все перерыли, особенно у меня и еще одного товарища, с которым мы вместе дела проворачивали. Обычно таможня смотрела чисто символически, а тут везде залезли, вплоть до унитаза. Даже таблетки у меня все пересчитали.

У товарища оказался один ковер. Сначала таможенники обрадовались, но он объяснил, что купил его для себя еще в прошлый рейс и по закону задекларировал. Не за что зацепиться. Обыск в итоге закончился, и они ушли. Чтобы потом вернуться.

Таможенники рассуждают так: если даже при обыске ничего не нашли, есть вероятность, что после их ухода подозреваемые начнут вынимать все из тайников. Такое действительно бывает, так как срабатывает психологический фактор: мол, уже не вернутся, можно расслабиться. Таможенники нагрянули через час, все перерыли, но снова ничего не обнаружили.

Откуда Таня узнала о грядущей проверке? В ресторан, где она работала, оказывается, пришел заместитель начальника местного КГБ, парень лет тридцати пяти, и стал с ней знакомиться. Таня ему отказала, а он и брякнул от обиды: мол, ничего, завтра мы с твоим Борькой разберемся.

После того случая стало понятно: взялись за нас капитально, не отстанут. Город-то маленький, легко проследить «ковровый путь». Я решил, что пора увольняться и уезжать из Ванина. К тому же вскоре в Москве заболел папа, Юрий Алексеевич.

Я уволился по семейным обстоятельствам, и мы с Таней переехали в Москву, где 16 мая 1982 года появилась на свет наша дочка Наташа. Таня стала уже третьей моей женой, а Наташа – третьим ребенком, но об этом позже.

Глава 2. Конкурент «Кристалла»

Как работал «колбасный обмен» в эпоху развитого социализма

Почему меня зацепили слова, сказанные моей жене соседом, работавшим в автосервисе

Как мне удалось зарабатывать по 80 рублей в день в Советском Союзе

В начале 80-х я вернулся в столицу и остался без прописки. Родители поменяли двухкомнатную квартиру в Балашихе на две комнаты в пятикомнатной квартире на Малой Тульской улице. Мама с папой работали врачами в управлении хозрасчетных учреждений, и каждый день ездить в Москву и обратно было очень тяжело.

Но и с соседями жить оказалось несладко. Родители долгое время делили быт с семейной парой геологов. Когда те приглашали гостей, жена геолога готовила аппетитного гуся или индюка и ставила его на стол целиком, не разрезая. Люди в нарядных платьях и костюмах то ли стеснялись, то ли не хотели пачкаться, и птица так и оставалась целой, а хозяйка на кухне рассказывала потом, какая она умная. Думаю, моей хлебосольной маме эти люди не очень нравились.

Конечно, родители мечтали получить отдельную квартиру, но в то время поменять на нее две комнаты в пятикомнатной можно было только при таком условии: сколько человек выехало, столько должно и въехать в новое жилье.

А числились там только мама, папа и брат. Я выписался из домовой книги, когда уехал работать на Сахалин, но имел право по приезде снова прописаться. Каким-то образом отец взял справку из ЖЭКа, что на занимаемой моими родственниками площади прописаны только три человека. Я думаю, он уговорил паспортистку не указывать, что я выписался на Сахалин, и она согласилась. После этого удалось поменять две комнаты в коммуналке на отдельную «двушку» – вероятно, с доплатой. И когда я вернулся в Москву, меня не прописали в новой квартире, ведь я не значился в ордере. Можно было пойти в паспортный стол и пытаться что-то доказать, но это могло навредить отцу – ведь он, по сути, пошел на обман.

В Советском Союзе на работу принимали только с пропиской, а мне надо было как-то кормить семью. И я, дипломированный врач, вынужденно полгода разгружал вагоны на товарных станциях.

Потом мы сняли однокомнатную квартиру у друзей отца. Там до нас жила сумасшедшая женщина, которая не убирала, наверное, лет десять, а клопов выводила оригинальным способом: когда они забивались под обои, заклеивала стену газеткой и поджигала ее.

Мы сделали косметический ремонт, как смогли отмыли квартиру от вековой грязи. Помню, когда чистил трубы, не мог даже проткнуть пространство между ними: все слиплось из-за пыли и жира. Даже у вычищенной квартиры вид был убогий.

Позже мне удалось поступить на работу в контору механизированной уборки Железнодорожного района. Начальником конторы был бывший полковник сухопутных войск. С утра до вечера он ухаживал за «Волгой», купленной по дешевке во время службы в Польше: все днище сделал из титана, а капот покрыл антикоррозийкой так, что тот перестал закрываться.

В конторе механизированной уборки числилось сто машин, из них порядка восьмидесяти не работали. Срок списания автомобилей составлял десять лет, но они сгнивали за год-два: при уборке снега нижние части разъедала соль, которой посыпали улицы. Сгнившие машины бросали у забора.

Передо мной поставили задачу – восстановить парк. При этом в машинах я ничего не понимал. Но однажды в бензобак моих «Жигулей» засыпали песок, после чего пришлось разобраться, как работает механизм. А здесь требовалось сделать так, чтобы изношенные моторы стали исправными, и тут мне помогла система, при которой все было в дефиците.

Советские магазины работали по такой схеме: директор точки приобретал дефицит и торговал им уже не по государственной, а по рыночной цене. Директор магазина, находившегося рядом с конторой, однажды попросил у меня транспорт, чтобы возить дефицитный товар с базы. Я предложил ему ремонтную машину – она представляла собой будку с тисками и другим оборудованием. Мы снимали тиски, он ехал на базу, загружал в машину 500 килограммов колбасы и отвозил в магазин. В благодарность мне полагалось пять палок колбасы. Одну я отдавал начальнику, вторую оставлял себе, а три служили расходным материалом: очередь на капитальный ремонт двигателя на заводе стояла на год вперед, но колбаса творила чудеса.

Я ехал на завод, шел в отдел сбыта, дарил сотруднице палку колбасы и просил отремонтировать двигатель. Девушка, в свою очередь, шла к ремонтникам и уговаривала их в обеденный перерыв без очереди перебрать мотор. Разумеется, ремонтники просто так ничего не делали. Им тоже полагалось по палке колбасы. Натуральный обмен.

Если у нас не хватало шин, я загружал машину изношенными покрышками и ехал на Чеховский завод регенерации шин. Директору по снабжению или сбыту вручал колбасу или конфеты, а он взамен разрешал пользоваться станками для регенерации. И мы с водителем целый день таскали шины от станка к станку. Один станок срезает у шины ребристость. Второй облепляет шину новой резиной и вулканизирует. На третьем снимается подтек. Так мы обули все машины новой резиной.

На работе я подружился с Феликсом, греком из Грузии, – там есть несколько греческих сел, например Цалка. В советские времена греки оформляли в селах на работу свои семьи и получали за всех зарплату. В сельской местности тратить деньги не на что, поэтому они приезжали в Москву отовариваться. У Феликса всегда имелись в наличии кроссовки, джинсы, рубашки, и он своим грекам продавал их по тройной цене. Тем и жил, а в конторе числился на небольшой зарплате.

Моя бурная деятельность привела к тому, что 90 машин заработали и только десять нужно было списать. Но и для этого требовался подход к людям. Списывать машины мы с Феликсом поехали в контору на Сухаревской площади, где начинается проспект Мира. Все было в порядке, но оказалось необходимо одобрение заведующей отделом. А она намекнула: мол, неплохо бы сходить в ресторан. Ну какие проблемы? Взяла она симпатичную подругу, и мы отправились в армянский ресторан, поужинали и потанцевали. Подруга потом ушла, а мы остались втроем с заведующей, полной и конопатой женщиной. А она вроде как хотела продолжения… Решили тянуть жребий, и мне повезло. Не знаю, как там Феликс с ней разбирался, но машины нам списали.

Наша уборочная контора считалась передовой: два или три года она получала переходящее красное знамя. Правда, на зарплате это не отражалось.

* * *

Однажды к моей жене Тане зашел сосед, работавший в автосервисе, и зачем-то сказал, что, мол, она такая красивая женщина, а живет в неприкрытой убогости. Меня, честно признаться, разговор сильно зацепил. Голова начала напряженно работать: как выйти из унизительного положения?

Я прокручивал самые разные варианты и вспомнил, как, будучи студентом (кажется, в 1968 году), устроился подрабатывать грузчиком на водочный завод «Кристалл». Платили вполне прилично – 8 рублей за 8 часов работы. Неплохая добавка, учитывая то, что стипендия составляла 26 рублей в месяц.

Со всех складов в один цех по транспортерам спускалась водка разных сортов. Из цеха на улицу выходили десять окон, и через них мы загружали машины, которые разъезжались по магазинам. У окон разрешалось работать только грузчицам-женщинам. Мужчины же работали в цеху, подавали тяжелые ящики с водкой к окнам. Как правило, долго там грузчики не задерживались. Почти все, за исключением женщин, спивались буквально за пару-тройку лет. И немудрено: водку внутри цеха можно было пить неограниченно, кроме продукции из ценных сортов пшеницы. Такая водка называлась «Посольская». Но все, конечно, пили только ее.

Я тогда предпочитал вино и наливки. На заводе производили два сорта наливок – вишневую и сливовую, обе очень сладкие: 16 процентов сахара, если не ошибаюсь. Берешь бутылку, батон – и вот тебе питание на всю смену. Пьешь по глотку или по два в несколько приемов и за смену бутылку приговариваешь. Наливка имела и эстетический смысл: после нее потеть начинаешь c запахом вишни или сливы.

Мужики в основном пили водку, принося на закуску бутерброды. К середине смены почти все были пьяны. Бригадир стоял у пускового устройства, и когда на конвейере застревали ящики, ему кричали: стоп! И тогда, закрыв один глаз рукой, чтобы не двоилось, он нажимал на устройстве красную кнопку. После разбора застрявших ящиков он снова закрывал один глаз рукой, жал на черную кнопку – и конвейер приходил в движение.

При выходе из цеха нас обыскивала гренадерского роста баба Маня. Причем проверяла тщательно – все вплоть до шапки и штанов. Затем, когда мы шли через проходную, нас там иногда обыскивали вторично.

Конечно, всем хотелось взять водку с собой – либо выпить, либо сдать в соседнем магазинчике, где продавцы принимали ее за полцены. Это, естественно, запрещалось, и работники рисковали попасть в тюрьму за «хищение социалистической собственности».

Когда на конвейере застревали ящики, часть бутылок разбивалась. Содержимое вытекало на пол, а осколки и горлышки мы в конце смены собирали в большой железный ящик, после чего уносили его во двор и высыпали бой в контейнер. И мы придумали прятать в ящик с битым стеклом от трех до пяти целых бутылок, предварительно завернув их в бумагу. Баба Маня предусмотрительно протыкала бой железным стержнем. Но проткнуть груду прессованного стекла было очень трудно, и делала она это символически. Втыкала штык на 10–15 сантиметров, а ящик был глубиной в полметра.

Поскольку никто из пьяных грузчиков ящики со стеклом выносить не хотел, взялись мы с напарником. Таким образом мы проносили водку мимо бдительного ока бабы Мани, высыпали все в мусорный контейнер, а затем доставали целехонькие бутылки «Посольской».

Но на пути была еще одна проходная… Сначала, зимой, мы бросали украденные бутылки через забор, но они часто бились, не попадая в сугроб. А потом я придумал более эффективный способ, почти без потерь. На завод подавали вагоны с сырьем, а железнодорожные пути проходили под запасными воротами. Ворота открывали только во время захода вагонов, а охраны никакой, по сути, не было. Я брал пять бутылок и между рельсов по льду толкал их через забор, а затем забирал снаружи. С каждой бутылки зарабатывал по два рубля. Десятка – весомая добавка к восьми рублям, получаемым официально.

Я часто обходил завод: наблюдал, как работает производство, расспрашивал друзей из других цехов – и в итоге узнал подробности процесса очищения спирта и получения водки.

Любая хорошая водка делается из хорошей воды и хорошего спирта. Для очистки эта смесь должна пройти восемь метров активированного угля, где оседают вредные сивушные масла. После этого можно делать разные сорта с помощью добавок: капля лимонного сока – получится лимонная водка, капля перца – перцовка.

Я понял, что сам смогу делать водку, которая ничем не будет отличаться от промышленной. В магазине я присмотрел очиститель воды «Родничок» – такие раньше использовались в квартирах и на дачах. Держатель трубки надевался на водопроводный кран, вода проходила активированный уголь и выходила очищенной через кран «Родничка».

В конторе механизированной уборки соорудил самогонный аппарат, купил спиртомер и стал гнать спирт из сахара, очищая его «Родничком». Прогонял смесь много раз, чтобы она в итоге проходила, как положено, восемь метров активированного угля. Самым сложным было сделать такую крышечку, чтобы на вид бутылка не отличалась от фабричной. Я заказал одному мастеру машинку для закатывания крышек – похожие штуки использовали для консервирования, они продавались в магазинах, только мне требовался размер поменьше.

Крышки я брал на свалке, куда возили бой с «Кристалла». Там лежали горы битых бутылок, предназначенных для переплавки на стеклозаводе. Надо было найти крышки, аккуратно их распрямить, помыть и закрутить снова уже на готовых бутылках.

Экономика проекта была простая. Из одного килограмма сахара получался литр 80-градусного спирта, которого хватало на четыре бутылки водки. Килограмм сахара стоил 90 копеек. Пустые водочные бутылки я покупал у продавщицы в магазине по 20 копеек; официально их в то время принимали по 12 копеек. В тот же магазин сдавал готовую водку по 2 рубля 87 копеек. Магазин продавал ее в розницу по государственной цене – 3 рубля 87 копеек.

Я по профессии врач, и знания по химии у меня основательные, поэтому водка совсем не отличалась от «кристалловской». А поскольку она, как и многие товары, была в страшном дефиците, то в магазине не залеживалась: мужики вламывались, как только поступала партия, и все сметали. В день я делал по два ящика (40 бутылок). Каждая бутылка давала прибыль в районе двух рублей, и я стал зарабатывать по 80 рублей в день, или 2400 рублей в месяц. Для сравнения: машина «Жигули» в то время стоила на черном рынке пять тысяч рублей, а обычная зарплата советского гражданина составляла рублей 100–120 в месяц.

Жизнь наладилась. Мы оделись, обулись, стали хорошо питаться, купили автомобиль. Моя бдительность крепко спала. Даже тогда, когда я ездил на базу собирать отбитые горлышки с крышками и пару раз заметил стоящую невдалеке милицейскую машину. По неопытности я не обратил на нее внимания.

* * *

В тот зимний день 1982 года я, как обычно, поехал в магазин с водкой собственного производства. Магазин находился с левого торца дома, и я всегда подъезжал прямо туда. Но навалило снега, дорогу перегородила уборочная машина, пришлось подрулить с другой стороны.

Вытащив из машины две сумки с водкой, я через заднюю дверь зашел в магазин, поставил бутылки в ящики, получил деньги, вышел на улицу, сел в машину и тронулся. Тут милицейская машина, замаскированная под обычную гражданскую, резко перегородила мне дорогу. Ко мне приблизились оперативники в штатском, один из них залез в салон и надел на меня холодные железные наручники.

Меня пересадили в милицейскую машину и привезли в кабинет начальника ОБХСС[3]3
  Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности. Прим. ред.


[Закрыть] Железнодорожного района Москвы. Отчетливо помню, что на стене у него висел план по числу людей, которых следовало посадить по разным статьям Уголовного кодекса.

Я сразу решил идти «в отказ». С поличным меня не взяли, а две сумки и 100 рублей – это не прямые улики.

Стали допрашивать.

– В магазине были, водку привозили?

– Нет.

– А что делали рядом с магазином?

– Просто проезжал мимо, ни в какой магазин не заходил.

– А откуда деньги?

– Это мои деньги, зарплата.

После неприятного допроса меня отвезли в камеру предварительного заключения. Подсадили подозрительного человека, пытавшегося меня разговорить, но не вышло: я был настороже и ничего лишнего не сболтнул.

В КПЗ я провел трое суток (по закону больше держать нельзя), и все время мы играли в карты, в дурака. Делать-то нечего, даже читать не дают. У соседа оказались спички, мы от газеты оторвали краешки и жжеными спичками разметили карты.

Пока меня арестовывали, открылись двери магазина после обеденного перерыва, народ ломанулся и раскупил почти всю водку. Остались только две бутылки – их успели закупить оперативники.

И все могло сойти с рук, но не повезло. Когда оперативники пришли в магазин, они поймали продавцов, что называется, на месте преступления: те переклеивали этикетки на вине. Вино продавалось в одинаковых бутылках, но дешевое стоило 1 рубль 12 копеек, а дорогое – 1 рубль 80 копеек. Они срывали этикетки с дорогого вина и приклеивали их на дешевое, «намывая» на каждой бутылке почти по 70 копеек. Когда зашли сотрудники ОБХСС, этикетки как раз отмачивались в тазике.