Текст книги "Планета – надежда. Фантастическая квинтоль о добре и зле"

Часть 8
Чужая жизнь

Через месяц мы с Катрин поженились. Моя непутёвая «многовековая» жизнь получила наконец пристанище на ухоженной житейской поляне среди «райских» кущ начала века. Ночами мне снился Мадрид, ревущий «Сантьяго Бернабеу», огромный железнодорожный муравейник Аточа…

Но, просыпаясь поутру, я возвращался в неспешный рай моих милых прародителей и с каждым днём всё более радовался этому! Я с грустью думал о насельниках будущих силиконовых и матричных долин, которым предстоит родиться много позже и в малоприспособленных для простой и счастливой жизни обстоятельствах.

А через год, как и положено в благородных семьях (кто знал, что я стану благородным доном!), у нас родилась дочь Мария Луиса Родригес Гомес Гонсалес де Сан-Педро.

Мы продолжали жить в Сан-Педро у гостеприимного дона Гомеса, отдаляя всеми возможными уловками его внимание от Картахены. Катрин была моей союзницей. Но любые самые интимные шёпоты по ночам каждый раз прерывались её гробовым молчанием, лишь речь заходила о прошлом. Мне это казалось странным. Не желая огорчать милую Катрин, я всё реже касался в разговорах щекотливой темы моего появления в её жизни.

Легко, под парусом счастливых перемен бежало время. Несмотря на медовую вереницу лет, мне всё явственнее казалось, что между нами есть кто-то третий, и мы с Катрин каким-то странным образом ему служим. Поначалу я хотел наделить эту таинственную личность привычками благородного дона, – всё сущее возводить ко благу. Однако вскоре стал ощущать, как его невидимая петля затягивается вокруг моей шеи, приятно щекоча кожу…

Я не понимал, как быть с внутренним беспокойством, которое не отпускало меня даже в самые светлые дни нашего общения с Катрин. Долго не решаясь приоткрыть кому-либо тайну моей жизни, я всё же в одно из посещений церкви (на утреннюю воскресную мессу мы ходили торжественно всей семьёй) исповедал святому отцу смятение сердца, умолчав, правда, о первопричине овладевшего мной душевного настроения. В ответ я услышал, увы, дежурные слова: «Молись Благому Богу, Он наставит». Исповедав священнику полуправду, я не прояснил для себя ничего.

Первое подтверждение моих глухих опасений пришло незванно.

Катрин поведала о планах отца навестить родовую усыпальницу в Рабате. Так я узнал, что род дона Гомеса восходит из марокканских земель, и с радостью согласился сопроводить Катрин в этой семейной поездке. День отъезда был назначен на 20 апреля 1912 года.

Окружение семейства Катрин состояло в основном из рыбаков и торговцев рыбой. Второй год наблюдая жизнь, где царствовали невод и попутный ветер, я начал заниматься… литературой! Вы не поверите, во мне открылся необычайный писательский талант. Я строчил одну книгу за другой, выписывая невероятные метаморфозы будущего. Признание читательской публики и даже в некотором смысле славу мне принесли «смелые научные гипотезы и предвидения». В прошлой своей жизни я так и не научился ничего делать толком, но как всякий обыватель проявлял любознательность в самых различных областях. Моих поверхностных знаний оказалось достаточно для производства успешной фантастической беллетристики.

В один из первых дней нашего знакомства с Катрин, желая скрасить незнание окружающей жизни, я неожиданно для самого себя погрузился в фантазии.

Моё убедительное описание будущей жизни с первых слов привело Катрин в совершенный восторг. Её восторг передался мне, и, как говорится, «коренную понесло»!

– На смену конкам, – вещал я доверчивой девушке, – придут электрические трамваи, в Мадриде, говорят, такое уже встречается. Вдоль набережной поднимутся высокие многоэтажные дома! Опыты воздухоплавания положат начало освоению стратосферы, а лет через пятьдесят и самого космоса!..

Катрин слушала, затаив дыхание. Когда же я немного успокоился, она взяла меня за руку и сказала, очень серьёзно посмотрев мне в глаза:

– А ты напиши про всё это!

Я начал было возражать, но она обняла ладошками мою голову и повторила:

– Да-да, напиши, обязательно напиши! Это так странно!..

Засев по настоянию Катрин за непривычную и поначалу неприглядную для меня работу, я ощутил с первых же строк ветер в руке! Моё перо, будто перо птицы, трепетало и мчалось вперёд, обгоняя неповоротливые мысли. Когда оно останавливалось перевести дух, мысли, задыхаясь от бега, настигали строку-беглянку. Они начинали упрекать перо в излишней самостоятельности и «ветреном!» поведении. Но перистое диво, не дослушав их, снова мчалось вперёд, и шум встречного ветра заглушал нравоучительную болтовню обоих полушарий!

В плане фантастического предвидения я имел одно неоспоримое преимущество перед собратьями по перу: я реально знал, о чём пишу. Поэтому приключения моих героев отличались изысканной достоверностью. Например, я знал, что 14 апреля 1912 года произойдёт крушение легендарного «Титаника», и вёл сюжетную линию одного из последних моих рассказов прямо через это событие. И, к слову сказать, чуть не поплатился репутацией честного человека за свою творческую и человеческую безалаберность, обнародовав «необычайное предвидение» катастрофы незадолго до того, как она случилась.

Весть о гибели «Титаника» с быстротой молнии облетела Европу. К вечеру 15-го об этом уже знали и в Сан-Педро.

Мы с Катрин уложили кроху спать и отправились в трапезную залу, где двое слуг вели последние приготовления к ужину. Когда мы вошли, мадам Риарио Мартинес стояла, отогнув штору, и смотрела в кремнистый проём вечернего неба. Дона Гомеса ещё не было. Я поклонился мадам Риарио и присел на диван, а Катрин подошла к матери и обняла её за плечи:

– Мама, что случилось, ты чем-то огорчена?

Мать вздрогнула, повела плечами и, повернувшись к дочери, ответила:

– Дождёмся отца, он сейчас будет.

Дон Гомес ворвался в гостиную, комкая в руке газету «Вечерние новости и происшествия».

– Это как изволите понимать? – выпалил он, едва сдерживая эмоции. – Весь город судачит, что в нашем доме завёлся чёрный предсказатель! Сеньор Родригес, может быть, вы соблаговолите объяснить нам, что всё это значит, что это за литература, от которой мурашки бегут по коже?! Откуда вы знали заранее о гибели «Титаника»? Завтра здесь будет обер-прокурор с дознанием о ваших литературных достоинствах. Это немыслимо! Знать о гибели тысяч людей и никому ничего не сказать!

– Дон Гомес, – как можно более спокойно ответил я, – простите, но мои книги гуляют по всей Европе. Почему же только сейчас обратили внимание на предсказание о гибели судна?

Дон Гомес на мгновение застыл в нерешительности, потом бросил газету на стол и буркнул:

– Признаться, не знаю.

– Папа, – вступилась за меня Катрин, – Огюст предупреждал о возможной катастрофе! Ты же сам читал его роман «Чужая жизнь». Ты помнишь, что чудо-корабль мистера Бройля тоже назывался «Титаник», и он тоже столкнулся с айсбергом! Но ведь никто из нас не вспомнил об этом, когда из вечерних новостей мы узнали о строительстве настоящего «Титаника». Говорят, книга Огюста была поднята из воды среди прочих вещей. Значит, о ней знали на корабле!

– Катрин, пожалуйста, спокойнее, – вмешалась в разговор донна Риарио, – всё это очень, очень неприятно.

– Вот что, Огюст, – дон Гомес впервые назвал меня просто по имени, – мы 20-го отплываем. Я прошу тебя (отец впервые обратился ко мне «на ты») остаться. Ты должен остаться и уладить неприятности, которые вот-вот обрушатся на нашу семью в связи с этим ужасным происшествием. Донну Риарио и Катрин я должен на время увезти отсюда. Надеюсь, у тебя получится.

Ужин был совершенно испорчен. Дон Гомес, не коснувшись столовых приборов, встал из-за стола, сухо попрощался и удалился к себе в кабинет. Донна Риарио сослалась на головную боль и поспешила выйти вон, с трудом сдерживая слёзы. За столом остались мы с Катрин вдвоём.

– Не обижайся на отца, – сказала Катрин, – ему сейчас трудно выбрать правильное решение.

– Я понимаю, – ответил я, – поезжайте.

Часть 9
Невозвращение

20 апреля я простился с Катрин и её родителями. Дону Гомесу с женой и дочерью предстояло на небольшом моторном судне вдоль береговой линии плыть в Альмерию. Из Альмерии на пароме пересечь Средиземное море и высадиться в Мелильи. И по прибытии в Африку каким-то образом добраться до Рабата. Говорили, что из Мелильи в Рабат пустили регулярные конки. Дай-то Бог.

Я с волнением представлял тяготы дальнего путешествия и возможные невзгоды в пути. Но, увы, я оказался плохим предсказателем. Всё случившееся оказалось гораздо хуже…

Когда паром вот-вот должен был войти в территориальные воды Мелильи, с континента внезапно обрушился штормовой ветер. За час он поднял огромную волну. Паром был перегружен: в трюмную палубу кто-то умудрился загнать целое стадо племенных испанских бычков. Большая волна качнула паром вдоль корпуса (капитан не успел или не смог поставить судно под ветер), тяжёлый корпус присел на борт. Скот повалило в сторону крена, и от резкого смещения центра тяжести паром перевернулся.

Погибли все – сто пятьдесят четыре пассажира и семь членов экипажа.

Не стало благородного дона Гомеса, трогательной донны Риарио. Но главное, я потерял мою восхитительную Катрин и с ней смысл новой удивительной жизни, в которой я нашёл себя и своё счастье.

Так я остался с четырёхлетней дочкой Марией и верной прислугой в огромном родовом особняке дона Гомеса и его супруги донны Риарио. Душа предавалась скорби, и я практически не выходил в город. Передо мной день и ночь стояла живая, несмотря ни на что, Катрин.

Пока мы были вместе, я не знал, сколько любви исподволь образовалось в моём сердце за пять лет счастливой семейной жизни. И вот теперь это огромное, искрящееся улыбками милой Катрин количество счастья рассыпалось, как карточный домик. Вместе с ним рассыпался на части и мой личный тысячепалубный «Титаник», собранный из трогательных пазлов новой удивительной жизни…

Первое время, примерно дней десять, наш дом действительно тревожили дознаниями о причинах катастрофы «Титаника». Но вскоре, приняв во внимание мою личную трагедию, люди оставили притязания и при всяком удобном случае спешили поучаствовать в моих делах и выразить свои соболезнования.

Ежедневно я старался хоть немного распутать печальный клубок обстоятельств, обративших к гибели счастье и благосостояние моей семьи. Главной загадкой случившегося, конечно, был внезапный штормовой ветер, в одночасье поднявший на море бурю. Береговая система штормовых предупреждений почему-то не сработала. Ветра с Сахары – не редкость в окрестностях Мелильи, но никогда раньше, как утверждали береговые синоптики, штормовой ветер не являлся неожиданно. Об аномальных отклонениях атмосферного давления метеослужба Марракеша сразу по телеграфу сообщала в Рабат, из Рабата информация передавалась в Танжер и оттуда в Мелилью.

Ещё этот скот. Следствию так и не удалось установить виновников перегрузки парома. Свершившееся казалось мне зловещим предсказанием многих будущих неприятностей.

Но надо было жить дальше. Осиротевшую сердечную любовь я направил на дочь. Любить эту кроху оказалось совсем нетрудно. Маленькая Мария с каждым днём всё более принимала черты резвого очаровательного ангела!

Служанка Беренгария взялась воспитывать девочку. Я был не против, зная меру преданности нашей семье этой почтенной и мудрой женщины. Так в старый дом сквозь сумрак смерти вошла новая звонкая жизнь.

Часть 10
Мария

Прошло пятнадцать лет. Все эти годы я и Мария почти ежедневно ходили к морю и разговаривали с голосами, которые отвечали нам по ту сторону горизонта. Маленькая Мари хотела знать о матери всё, и мы с Катрин наперебой рассказывали ей хрупкую историю нашей семейной жизни. Она же, присев на корточки, мочила в пенных бурунах ладошки и всегда переспрашивала, когда ветер крал над водой какое-нибудь из слов матери.

В дни морских волнений мы оставались дома и подолгу глядели на море из огромного окна залы, понимая, что сегодня, как бы громко ни отвечала нам Катрин, ветер и грохот волн не позволят нам насладиться беседой.

В один из дней я сидел в своём рабочем кабинете и писал очередную повесть.

В дверь постучала Беренгария:

– Господин Огюст (я позволял ей называть меня по имени), какой-то молодой человек просит у вас аудиенции.

Я положил рукопись в стол и вышел из кабинета. У перил парадной лестницы стоял и сгорал от смущения совершенно растерянный молодой человек огромного роста и лет двадцати на вид. В руках он держал букет цветов и пакет, от которого распространялся чарующий аромат копчёной рыбы.

Я спросил, что ему нужно. Молодой человек, краснея и путая слова, завёл долгую и бессвязную речь. Минут через пять я всё же понял причину его появления в нашем доме: он пришёл… сватать Марию.

Впрочем, догадаться было нетрудно. В щель между балясинами второго этажа испуганно, как дикий котёнок, выглядывала моя дочь. С трудом сдерживая улыбку, я наблюдал на лице Мари откровенное страдание за своего, надо полагать, возлюбленного. Из чувства гостеприимного человеколюбия мне пришлось выслушать монолог парня до самого конца. Наконец юноша смолк.

Я обратился к Марии:

– Мари, объясни, пожалуйста, что происходит? Этот симпатичный молодой человек говорит мне, что пришёл тебя сватать, это так?

Видимо, я обратился к Мари слишком громко. От смущения парень шагнул назад, оступился, но ловко по-корабельному удержал тело, обхватив перила лестницы, как швартовый канат, огромными ладонями. Я понял всю бестактность своего поведения. Ко мне, отцу, пришёл в дом мужчина просить руки моей дочери, я же, как баба, разговариваю не с ним, а судачу с Марией!

Я подошёл к парню и обнял его за плечи:

– Ты, гляжу, моряк что надо! С кем плаваешь?

От моих ободряющих слов у парня засверкали глаза, и он стал взахлёб рассказывать о своём отце, старшем брате Ромеро и ещё бог знает о чём. Говорил он складно, с прибаутками, рассказывая, смеялся и даже один раз дружески похлопал меня по плечу. Тут уже рассмеялся я, а он пристыженно смолк и виновато опустил голову.

– Ну-ну, – ободряюще сказал я, разглядывая его, – а как же тебя всё-таки зовут?

– Альберто, меня зовут Альберто, – ответил парень, почему-то краснея лицом.

– Ну вот и славно, – сказал я. – Мари, хватит прятаться, подойди ко мне.

Мария выпорхнула «из засады» и с пылким смирением юной католички встала под мою левую руку. Я соединил их ладони и торжественно произнёс:

– Дети, любите, берегите друг друга и примите моё отеческое благословение. С Богом!

Колесница моей жизни покатилась в очередной раз по счастливому семейному кругу. Через месяц после описанного выше сватовства Альберто и Мария повенчались в церкви Святой Троицы на Авенида Дель Пилар, в двух шагах от родового дома Марии, ставшего по обоюдному со мной согласию семейным очагом новой молодой семьи.

Я видел Мари теперь значительно реже. В часы отдыха от рукописных упражнений меня всегда тянуло к морю. Только здесь я мог насладиться сладчайшим одиночеством в компании моей несравненной Катрин и маленькой Мари. Я проводил на берегу долгие часы, беседуя с ними о нашем общем будущем. Всякий раз, когда я приходил на берег, благородные души дона Гомеса, донны Риарио и моей несравненной Катрин, белые и стремительные, как чайки, рассаживались вокруг меня и, выкрикивая отрывистые «ыа, ыа…», рассказывали подробности своего последнего путешествия. Порой мне казалось, что я слышу слова: «Ты напиши, напиши». – «Да, Катрин, я напишу, напишу!» – отвечал я. При этих словах согласия неизменно одна из чаек устремлялась в небо и, истошно крича «ыа-ыа», делала широкий торжественный круг надо мной.

Часть 11
Таис

Дни напролёт загруженный собственными планами, я не успел истратить целиком любовь сердца на маленькую Мари. Это заметил Господь. Не прошло и года, как у меня появилась внучка, крохотная Тайс.

– Мари, разве ты была такой же очаровательной крохой?! – воскликнул я, когда нам с Альберто разрешили войти в комнату роженицы.

– Папа, – улыбаясь до ушей вымученной улыбкой счастья, ответила мне Мария, – я была такая же, просто ты был тогда ещё маленький!

Альберто предложил назвать дочь в честь бабки, но я воспротивился. В моём сердце никак не умещалось две

Катрин. Первая и единственная занимала моё сердечное пространство без остатка. Я же хотел любить внучку совершенно особо. Мне казалось, что под складками огрубевшей от переживаний кожи образовался самостоятельный орган для выражения зрелой прародительской любви – второе, вернее, третье сердце. Мари изящно разрешила наши с Альберто сомнения:

– Альберто, папа, посмотрите на календарь, – сказала она, – сегодня же день святой Таисии, мне так нравится это мудрое имя!

– «Таисия Египетская, V век, мудрая, плодородная…» – щурясь против яркого солнца, прочитал Альберто.

– Быть посему! – я облегчённо выдохнул, поцеловал Мари и удалился в кабинет, напевая на ходу: «Таисия, Тайс, Таи-йя и я!..»

Альберто служил старшим матросом на почтенном промысловом корабле «La amable Maria». Хозяин корабля дон Панчо подумывал о постройке нового судна, понимая, что время «Кроткой Марии» подходит к концу. На верфи в Аликанте он заложил новый корабль, постройка которого должна была завершиться через год.

В приподнятом настроении дон Панчо заключил контракт на морской транзит в кипрский Лимассол какого-то сельскохозяйственного груза. В это последнее плавание «Марии» он решил отправиться сам и пригласил в команду на правах почётных гостей многих отслуживших ему верой и правдой матросов.

Более того, двенадцать кают, предназначенных для коммерческих пассажиров, он бесплатно отдал родственникам основной команды корабля. Этим обстоятельством воспользовался Альберто и на правах старшего матроса испросил у дона Панчо разрешение взять в плавание Марию. «Что ж, Мария на «Марии» – это добрый знак!» – ответил дон Панчо.

Мари была в восторге от возможности поучаствовать в предстоящем путешествии и пересечь Средиземное море на знаменитом корабле дона Панчо. Она даже полагала взять в плавание малышку Таю, но я воспротивился, сказав с усмешкой: «Нет уж, внучку на волю волн я не отпущу!»

Зачем я так неосторожно пошутил, ведь та малая мудрость, которую мне довелось приобрести ценой жестоких лишений и уроков Божественной Воли, научила меня не бросать слова на ветер. Поспешно высказанные мысли (то первое, что приходит в голову) частенько становятся лукавой импровизацией нашей свободной воли.

Разве можно шутить с морем? Оно не понимает житейской схоластики. Для среды, не знающей лукавство, сказанное обретает силу руководства к действию. Мы можем двояко понимать происходящее. Море – никогда…

И вновь в моей жизни случилось непоправимое. На самом подходе к Кипру, огибая мыс Гата, «Кроткая Мария» почему-то потеряла фарватер и на полном ходу пошла прямиком на рифы.

Это случилось ранним утром. Все, кроме вахтенных, ещё спали. Первый подводный камень прорубил шпунтовый пояс по форштевню около грузовой ватерлинии, второй вонзил свой клык с другой стороны ниже водореза. Получив две огромных пробоины в носовой части, «Мария» резким увеличением положительного дифферента поднырнула, выпятив над водой корму. Теряя управление, она рухнула на третий огромный, выступающий из воды риф, перевернулась от удара на бок и медленно стала погружаться, увлекая за собой даже тех немногих, кто успел прыгнуть в воду с тонущего корабля…

Весть о гибели «Кроткой Марии» пришла в Сан-Педро спустя четыре дня. Жители города вышли на набережную. Тысячи цветов плыли по воде вдоль всего берега. Старая Беренгария с малышкой Таей на руках бродила среди горожан и плакала, призывая Господа Бога в свидетели случившегося. Вокруг меня собралась толпа друзей нашей семьи. Десятки рук трогали мои плечи. Каждый из собравшихся мне что-то говорил, заглядывая в глаза. Я же слышал только звуки, похожие на крики чаек, – «ыа, ыа, ыа…»

Часть 12
Неберущийся интеграл судьбы

Третий раз начинать жизнь с точки, едва отличной от нуля (Бог сохранил мне маленькую Таю), оказалось совсем непросто. Говорят: «Только раздрав пелену страдания, можно увидеть истину».

Помню, отец положил передо мной тоненькую книжку и сказал: «Сын, прочти этот русский бестселлер. В нём есть подсказка, как обрести правду перед Богом». На обложке была нарисована белая русская метель и крупными буквами написано: «А. Pushkin, Eugene Onegin, la novela en verso». Повинуясь воле отца, я перелистал роман до конца. Если сказать честно, мне не понравился ни язык Пушкина, ни беспокойный сюжет романа, ничего общего с нашей размеренной испанской жизнью не имеющий. Но одно соображение всё же врезалось в мою память на всю жизнь: Пушкин очень хотел из Онегина, этакого фигляра, сделать человека думающего. Он заставил его убить на дуэли друга, одарил Евгения чистой ангельской любовью и тут же заставил его от неё отказаться. Поумнев, Онегин понял, от какого счастья он беспечно отвернулся, и в нём проснулась настоящая высокая любовь, но было, увы, поздно. Его маленький Наполеон оказался не у дел…

Я рассеянно читал и помню, как на одной из страниц меня буквально пробило током. Сколько же надо претерпеть Божественных подсказок, чтобы человек открыл для себя простую истину: нельзя принимать обстоятельства жизни (в которые, как в одежды, рядится твоя судьба) за случайную вереницу не связанных друг с другом событий!

И теперь, возвращаясь глубоким стариком к моей юношеской мысли, я с великой скорбью размышляю о человеческом беспамятстве. Если бы накануне гибели Катрин я понял, что заигрался, сложив две неслагаемые величины в одну, разве я отпустил бы мою любимую в Рабат?

Опьянённый успехом, заваривая остросюжетный коктейль очередной повести, я легкомысленно решил утолить творческую жажду рассказчика, черпнув с места гибели «Титаника» ковш ледяной Атлантики. Я совершил страшный грех – исполнил литературный «танец на костях»! Волна людского возмущения ненадолго отрезвила меня. Но перед Богом я свой грех не исповедал, разве что замял. А вскоре и вовсе забыл о нём.

Благословляя Мари в далёкое и опасное путешествие, я был искренне уверен, что «по истечении срока давности» мои грязные танцы прощены и нет никакого смысла вспоминать старые ошибки. Наверное, всё сложилось бы иначе, умей я вглядываться в последовательность житейских событий не как потешный беллетрист-рассказчик, но как умный аналитик, читающий между строк промысел судьбы.

Я отложил в стол литературные упражнения и стал просто жить, наблюдая беспокойные 30-е годы и анализируя окружающие меня события. Я видел, как симпатичные, уравновешенные люди под чарами той или иной идеологии превращались в жестоких фанатиков. Я страдал душой, глядя на моих юных соотечественников, идущих на заклание ради ценностей, которые завтра будут объявлены мнимыми.

Как легко увлечь благородную душу жертвенным призывом! Жертвенное начало – это поводок, за который лукавый бес тянет наши души в ад самоубийства. Ведь никогда ни одна революция, ни одна война, развязанная с благими намерениями, не сделали человека счастливым. Бес слишком хитёр, чтобы мы могли беспечно творить в этой жизни благо, сдирая с себя, как колючки придорожного репейника, его когтистую волю. Конечно, в минуты личной жертвы Бог с нами. Но мы сами отстраняемся от Него в агонии жертвенного сластолюбия. Даже в присутствии Бога бес умудряется нашёптывать нам свою волю!