Текст книги "Кожаные ризы"

Так и сказал.

…Я проснулся и вышел на крыльцо с чувством опоздавшего на поезд пассажира.

Привычные за долгую осень рыжие глинистые ухабы повсюду до дальнего леса прикрыл слой белого утреннего снега. Деревенский околоток лежал передо мной, как нерасчерченный лист ватмана. Понемногу глаза привыкли к белизне, и я смог различить на «мелованной поверхности» отдельные неразборчивые письмена. Изящные каракули походили на пушкинские наброски пером, выполненные прямо по холсту волшебной кистью Брейгеля. Смоляные пятна деревенских изб, цветные катышки бегущих ребятишек и ослепительно синие фигуры теней на укрытых снегом фрагментах сельскохозяйственной техники.

– Эка добра привалило! – усмехнулся я и сошёл с крыльца.

Мои тапочки провалились в снег и стали походить на ворсистые пуховички. Снежок приятно холодил кожу, подтаивая поверх прошитых рантов. Я сгрёб в ладони клейкую снежную массу, растёр лицо и окончательно проснулся.

Метрах в десяти от калитки торжественно нахаживала тропинку высокая статная женщина. Сверкающие, как хрусталь, розовые ланиты и невероятно длинная мраморная шея говорили о знатном и очевидно нездешнем происхождении гостьи. Женщина щурилась на холодное утреннее солнце и с улыбкой поглядывала на моё заспанное демисезонье.

– Я пришла! – сказала она, посылая воздушный поцелуй.

– В-вы, собственно, кто будете?.. – спросил я, ёжась от её «жаркого» поцелуя.

– Видите ли, Митя, – гостья была явно огорчена моей недогадливостью, – я Зима!

– Очень рад… – ответил я.

Мой ответ, если говорить по совести, был образцом лукавства. Утром будущего дня я собрался лететь в Испанию, и перемена отечественной погоды не сильно беспокоила мои дорожные мысли.

– Значит, мы не собеседники, – Зима печально улыбнулась и, не скрывая досады, направилась за околицу.

С минуту я провожал взглядом её белый сверкающий силуэт. Затем, отряхнув снежок, вернулся в дом.

«Странное дело, – мысли неряшливо теснились в моей голове, – бо́льшую часть жизни мы проводим в поисках перемен, а когда перемены приходят к нам сами, встречаем их с завидным равнодушием. Конечно, сдать авиабилет и отменить поездку уже не получится. Через сутки я буду разъезжать на авто по идеальным испанским дорогам, пить красное вино за столиком какой-нибудь открытой веранды и читать Бродского, разматывая клубок его дивных неологизмов…»

Вдруг моё сердце очнулось и тревожно забилось в груди. Я встрепенулся, как птица, и выпорхнул на крыльцо.

– Царица Зима! Отпусти ты меня на пару недель попить молодого вина да походить нараспашку! Я же ненадолго! – изо всех сил закричал я вслед вьюжке, едва заметной на самом краю околицы. – Благослови!

Вы не поверите! Нет, вы действительно не поверите – она ответила! Я услышал её ответ в шуме ветра:

– Езжай, Митя, Бог с тобою. Была я в этой Испании, жарко там. А тебе скажу: кто мёрзнуть не умеет, у того холодная кровь. На том и поезжай.

P. S.

Лайнер авиакомпании «S7», сверкая зелёным металликом, шёл на снижение. Я с интересом разглядывал в иллюминатор гостеприимную испанскую околицу. «Ничего, – думалось мне, – двадцать дней – не лет. Бог даст, не заласкают».

Я приготовился к посадке, пристегнулся и закрыл глаза. Под шумок двигателей припомнилась древнегреческая легенда о том, как Зевс захотел наделить бессмертием своего сына Геракла, рождённого от смертной женщины. Верховный правитель Олимпа подложил ребёнка спящей Гере, чтобы тот напился от неё божественного молока. Гера, проснувшись и увидев, что кормит не своего ребёнка, оттолкнула Геракла. Брызнувшая из груди богини молочная струя обратилась в созвездие Млечный Путь.

– А в России сейчас наверняка снегопад! – кто-то рассмеялся на задних рядах. – Эка навалило, поди…

Я открыл глаза.

«Уж не Петровича ли голос?» – улыбнулся я собственному предположению.

ИЗ КОСТРОМЫ В КИНЕШМУ

(ОПЫТ ОДИНОЧЕСТВА)

В жизни каждого человека случаются времена, когда необходимо разобраться в себе. В такие дни опыт одиночества бывает полезней мудрых книг и отеческих наставлений.

Сейчас уже не припомню, когда и по какой житейской надобности пришла мне в голову мысль отправиться в путешествие совершенно одному. Помню главное: я почувствовал необходимость поодаль от житейской суеты «побеседовать» с Богом.

Сначала мысль о вынужденном одиночестве смутила меня. Как так? Добровольно вычеркнуть собственное «я» из водоворота событий и человеческого общения! Не одичаю ли? Однако чем больше я сомневался и откладывал задуманное, тем более дерзостно мысль осаждала меня и днём, и даже ночью.

Как-то, рассматривая карту Поволжья, я обратил внимание на лесистый участок волжского правого берега между Костромой и Кинешмой. Его девственная картографическая зелень показалась мне идеальной «акваторией» для небольшого «романтического» путешествия. Знать бы тогда, что это милое изумрудное пятно на самом деле окажется непроходимым урочищем, и я, назначая «правый» выбор пути, ставлю на карту не только успех задуманного перехода, но и собственную жизнь…

Ранним октябрьским утром поезд «Москва – Кострома», попыхивая дымком и грузно подрагивая вагонными сочленениями, остановился под ликующим транспарантом, или, как теперь говорят, баннером «Добро пожаловать в древний русский город Кострому!».

Красивое здание городского вокзала, привокзальная площадь, ещё сонный, неспешно просыпающийся город очаровали меня тихой, благочестивой красотой. Оглядывая вековые торговые ряды, старые купеческие улочки и вертлявые стоптанные переулки, я реально ощутил рядом с собой присутствие «зеркала русской души» Александра Николаевича Островского.

Вот великий драматург присел неподалёку от меня на парапет костромской пристани и наблюдает через речку Ипатьевский монастырь. Да-да, тот знаменитый Ипатьевский монастырь, воздух которого ещё хранит дробь конских копыт татарского мурзы Чечета. Где четвёртый век подряд сквозь стены Троицкого собора, как сияние русского духовного оберега, лучатся дивные фрески искусного изографа Гурия Никитина!..

До позднего вечера бродил я по городу в сердечном упоении от патриархальной теплоты и святости. Заночевал за полночь в дешёвой гостинице на дальних улицах.

Наутро, лишь солнечный свет покрыл волжские перекаты, я вышел из города и, как трубадур, глядя только вперёд, направился из Костромской области в Ивановскую.

…Плотный перечень услуг городского сервиса закрывает от нас щедрую доброту окружающего мира! Только выпорхнув из мегаполиса и выдавив из души рабский страх горожанина перед одиночеством тела, мы приобретаем то, о чём Бог давным-давно позаботился.

Нежданная радость, вдохновлённая пульсирующей плавью звёздного неба или пьянящим ароматом свежескошенного сена, окрыляет нас. В такие минуты душа покидает тесное «городское» жилище, распрямляется, её дыхание становится ровным и свободным.

Это не пережить, воображая вечерами на кухне ту или иную литературу. В плотном пространстве «натурального» Бога надо оказаться и немного побыть, чтобы ощутить всю несправедливость городского существования.

Из Костромы я отправился по просёлочной дороге, вьющейся полем, в километре от Волги. Солнце, как путеводная звезда, катилось передо мной, заливая мягким осенним светом дорогу.

Октябрь в Поволжье умеренно тёплый. Однако ночью температура заметно падает. Поэтому, заночевав за неимением палатки в душистом стоге прелого сена, я зарылся «по шейку» и уснул, разглядывая звёзды.

Около полуночи меня разбудил сырой задиристый холод. Его волнистая амплитуда струилась по складкам моей демисезонной одежды и призывала к движению. В то же время я почувствовал мягкое приветливое тепло, лучащееся из глубины стога. В надежде согреться я стал разгребать сено и вдруг отдёрнул руку, вскрикнув от боли.

Мои пальцы буквально плавились и шипели от страшного ожога! Так я разрешил первую традиционную непонятку горожанина: почему самовозгораются по осени стога?

Применив известное мне народное средство к обожжённому участку кожи, я продолжил раскопки и через некоторое время, выровняв подачу тепла и собственную теплоёмкость, крепко уснул до самого утра.

На четвёртый день путешествия мне вдруг припомнилось… собственное одиночество. Я уже приготовился «взныть», но с удивлением отметил, что «ныть» вовсе не хочется. Наоборот, чьё-либо присутствие рядом мне показалось просто неуместным. Я даже остановился, необычайно удивлённый таким поворотом дел.

«Как так? – произнёс я, оглядывая себя. – Выходит, мне никто не нужен?» Пока я «расспрашивался» (решил не повторять слово «себя»), мой ум притих, но потом вдруг взорвался обилием непривычного, вернее, давно забытого интеллектуального ликования.

«Что с тобой?» – воскликнул я, обхватив ладонями виски. Только через пару минут внимательного самонаблюдения я всё же докопался до истины и… расхохотался. Да-да-да, расхохотался оттого, что не заметил, как мне стал симпатичен и особо дорог неспешный разговор ума, души и тела! Мне показалось забавным внезапное чувство самодостаточности. С чувством «глубокого удовлетворения» я констатировал увлечение ума не привычной головоломкой событий, а простым дорожным разговором «личностной триады».

Однажды вечером пришлось расположиться на ночлег у самой воды. На бугорке, вокруг которого лесная чаща обрывалась прямо в Волгу. На то, чтобы выйти из леса и заночевать подальше от берега, где начинаются поля со спасительными стожками, не осталось ни сил, ни света. Бугорок своей причудливой формой напоминал полуостров Крым. Где-то «в районе Симферополя» я развёл костёр и стал кашеварить. Стемнело. Непривычный холодок скользнул по позвоночнику, заставив оглянуться. Абсолютная тишина поразила меня. Смолкло всё! Я слышал только собственное дыхание и сухой треск горящего в костре хвороста. Театральность этой полной кулисной тишины озадачила меня. Я поглядел на часы. Они болтались на запястье, напоминая далёкие правила жизни. Часы показывали без двух минут полночь. Я продолжал вслушиваться в необычайную космическую тишину.

Ровно через две минуты лес проснулся. Да как! Зашуршало и тронулось с места в едином порыве бесчисленное множество живых организмов. Я наблюдал эту полуночную вакханалию, струхнув от мысли, что, быть может, присутствую на собственной тризне.

Повинуясь инстинкту и стараясь не глядеть по сторонам, я принялся шуметь и подбрасывать в костёр ветки. Когда огонь разгорелся, мне пришло в голову написать письмо домой, чтобы хоть как-то скоротать время до рассвета.

Так я узнал, что ночь в лесу может оказаться самым подходящим временем для эпистолярных упражнений – всё зависит от окружающих обстоятельств!

Мы исследуем Марианские впадины, смело заглядываем в чёрные галактические дыры и очень редко совершаем случайные открытия на расстоянии вытянутой руки.

Снисходительно глядя на ветхий имидж Адама, мы настраиваем приборы на бесконечность и попадаем в ловушку псевдознаний. Тех знаний, у которых нет с нами никаких связей, кроме нашего воображения о них.

Мы пытаемся в духовных и физических исследованиях добраться до самого Бога. Но так как расстояние от нас до Творца Вселенной равно или нулю (случай редкий), или, как правило, бесконечности, – нам приходится описывать Его всегда воображаемо, исходя из прикладных необходимостей. Если бы мы действительно мечтали познать устройство Вселенной, то трепетно примечали бы признаки Божьего бытия в малом и едва заметном.

Так, великий мудрец двадцатого века о. Павел Флоренский говорил: «Я выискиваю места, где жёсткая скорлупа дольнего мира, треснув, даёт сбой. И через эти малые трещины наблюдаю Бога».

Дни напролёт я шёл, вернее, пробирался по правобережной волжской тайге, пересечённой глубокими сырыми оврагами и бесчисленными буераками, прикрытыми валежником и ломким сухостоем. Шёл, разбрасывая вдоль «дороги» накопленные за годы городской жизни никчемные «светские сбережения». Мысли мои становились просты, настроение – ровно и спокойно.

Через неделю путь привёл меня в знаменитый левитановский Плёс. Очарованный волжской красотой, я бродил по перелескам Плёса, и ранимая душа Левитана повсюду следовала и собеседовала со мной. Мы оба наслаждались природой и тончайшими оттенками наших человеческих и творческих взаимоотношений, для которых не стали помехой века́ разлуки…

В Плёсе я принял решение прервать путешествие и приобрёл билет на пароход до речного вокзала города Кинешмы. Остаток пути правобережный волжский пилигрим (в прошлом гордый, а ныне внимательный к обстоятельствам) совершил на комфортабельном пароходике, помешивая в гранёном стакане кофий и созерцая россыпи деревушек на живописных склонах приволжских холмов.

Отложив осмотр Кинешмы до будущей житейской нужды в Боге, я взял железнодорожный билет и утром следующего дня прибыл в Москву.

P. S.

В Москве на меня завьюжил прежний ритм привычной городской жизни. Впрочем, нет, не прежний.

Он изменился, потому что изменился я! Дни добровольного одиночества привели в порядок мою душу. Они научили искать в любой, даже самой непримиримой ситуации внутреннее согласие. Я развил в себе способность реагировать на внешние обстоятельства не вспышками чувств, но рассудительно и спокойно.

Попытка разобраться в себе сродни погружению в глубину житейского моря. Как только теряется привычная связь с поверхностным водоворотом дел и событий, человек невольно испытывает страх одиночества.

Но если он находит в себе силы продолжить начатое погружение, ему открывается огромное сверкающее дно, усыпанное морскими звёздами.

Дно? Какое же это дно! Астрономы и философы называют это сверкающее великолепие – «Вселенная». Есть даже такая единица измерения – «одна Вселенная». Это масштаб одиночества Бога!..

Глава 2. Кожаные ризы

ОРЁЛ НАД ПЕРЕВАЛОМ

Меня разбудил ночной телефонный звонок.

– Борис Алексеевич?

– Да.

– Здравствуйте. Вас беспокоит полковой священник Евгений Циклаури. Мы закончили строительство храма Александра Невского и хотели бы украсить его стены фресками. Вы согласны нам помочь?

– Согласен.

– Вас не тревожит, что речь идёт о работе за пределами России, в Средней Азии?

– Нет.

– Спокойной ночи!

Главное в жизни всегда случается неожиданно.

Лишь только отец Евгений «на том конце провода» отключил связь, я почувствовал, как привычная картинка моего московского налаженного быта стала рассыпаться на огромное количество фрагментов, напоминающих замысловатые картонные пазлы: Средняя Азия, пески, стрекот вертолётов.

Так рассыпается (а-ах!) на тысячи брызг пенистая штормовая волна, наваливаясь грудью на бетонные выступы волнореза…

Наутро штатный ковёр-самолёт с двумя пулевыми ранениями фюзеляжа выкрал меня из лабиринта столичных улиц и перенёс в девственное предгорье Тянь-Шаня, на заснеженный берег неба.

«Неба?» – спросите вы, улыбнувшись.

Да, именно так. Рассматривая стоптанную СУшками взлётную полосу российского военного аэродрома, я понял: небеса начинаются не где-то там, за снеговыми вершинами гор, а здесь, прямо передо мной. Прямо передо мной небесная волна набегает на человеческое побережье, выманивая «на глубину» крылатых авантюристов и романтиков!..

Но обо всём по порядку.

Рассказ 1. Командир

Приземлились мы по-военному точно. Некоторое время я шёл, никому не нужный, вслед за лётчиками по бетонке аэродрома. Но вот к геройскому экипажу подбежал порученец и что-то деловито шепнул первому пилоту. В это же время прямо перед нами, повизгивая новой резиной, притормозил УАЗ командира части. И меня, изнеженного московита, под «орлиный» хохот тружеников неба дружно запихнули на заднее сидение.

Через двадцать минут, минуя вооружённое до зубов КПП, командирская тачанка вырулила на пятачок перед гарнизонной гостиницей. Вручив ключи от отдельного номера с видом на полковую баню, лейтенант-порученец, сопровождающий «груз», отдал честь и удалился.

Ощущение тверди под ногами после стольких часов, проведённых в зияющей пустоте эфира, пробудило во мне зверский, не подобающий иконописцу аппетит. Я вышел на кухню. У плиты кашеварил военный лётчик, квартирующий по соседству.

– Вот, оказывается, как выглядят великие художники! – сказал он, не поворачивая головы.

«Ага, значит, меня ждали», – подумал я и ответил, глядя собеседнику в затылок:

– Точно так же, как выглядит лётчик в толпе горожан.

– Это как? – он обернулся.

– А так. У него два передних глаза смотрят в небо, а третий, тот, что на затылке, прикрывает спину!

Мы понравились друг другу, разговорились и в будущие дни пригубили не одну рюмку чая во время встреч на кухне за дружеским ужином (если, конечно, у соседа не было ночных полётов).

Разрешите представить моего задушевного визави. Полковник российских ВКС Горшелев Антуан Олегович. Добряк средних лет, с огромной шевелюрой каштановых волос и седыми прожилками на висках. Рост штурмовой, средний. Черты лица тонкие. Глаза печальные, внимательные. Вежлив, предупредителен. На шее крестик. Прибыл в часть для обучения младшего лётсостава приёмам воздушного боя в гористой местности.

…Командир поредевшего штурмового звена подполковник Горшелев пятьдесят вёрст тянул подбитую, истерзанную Сушку до аэродрома. Чудом сел. А когда выполз из кабины на руки товарищей и глянул со стороны на собственные крылья, крепко призадумался. Не верилось, что огрызок металла без хвоста, шасси, с пробитым фюзеляжем выпорхнул из рукавичек смерти и долетел до своих! Налицо было «обыкновенное чудо».

«Да, тут без Бога не обошлось, – решил Антуан, – пора креститься!»

– Что значит для тебя небо? – спрашиваю.

– Небо? – Антуан замирает. – Небо, как тебе сказать, это… мой дом. На Земле я в гостях. Томительно здесь, люди, вещи. А там!.. Знаешь, лечу я сегодня над перевалом, а внизу орёл застыл, не шелохнётся. Я его облетаю, а ему хоть бы что, только крыльями чуть перебирает. Я кричу: «Посторонись!» А он в ответ: «Мир тебе, человек-птица!» Боря, веришь ли, я даже в автомобиле руль порой на себя тяну. Эх, если б не гаишники!

В один из дней полковник пришёл за полночь. Я сидел на кухне и разбирал иконописные образцы, готовясь к работе следующего дня. Увидев меня, он нахмурился, как-то неловко поздоровался и прошёл в свой номер, нечаянно хлопнув дверью.

Утром мы, как обычно, встретились на кухне. Я оглядел моего товарища и обратил внимание на припухлость век – верный признак бессонной ночи. Из приоткрытой двери его комнаты нещадно несло прогорклым «ароматом» скуренного табака. Я знал, что у него сегодня тоже полёты, и участливо поинтересовался:

– Антуан, как вы себя чувствуете?

– Неважно. В смысле – не важно всё это. Будете кофе?

Я принял приглашение, мы сели. Антуан запихнул растворимый порошок в чашки и начал заливать его кипятком. Вдруг он отставил чайник и произнёс:

– Какого… прости Господи… Серёга попёрся за перевал! Себя убил, ладно, полтинник пожил, нашему брату и того достаточно, но лейтёху-то молодого зачем угробил? У того жена, два малы́х. Бабе его теперь что, из ордена, как из топора, прикажешь мальцам кашу варить? Ишь ты, помочь союзничкам решил. Те обделались со страху и давай трындеть: «Русо, выручай!» Ему же нельзя было туда лететь, и он знал, что нельзя, интернационалист хренов!

Я закончил прерванное приготовление кофе и спросил:

– Это то, о чём сегодня «Яндекс» трубит?

– Ну да. Быстро разлетелось. Стоит промашку дать, шакалы с блокнотами тут как тут – за уши не оттянешь!

Антуан механически помешивал сахар в чашке и рассеянно смотрел в окно, где над полковой баней набирало силы голубое гарнизонное утро.

«Где он сейчас? – подумал я. – Может, летят они бок о бок с погибшим другом над перевалом и, отработав боекомплект по условному или иному противнику, возвращаются домой с посадочным интервалом в пятнадцать секунд? А может, закадычный друг зазвал товарища погостить да взглянуть на картографические особенности Того света. В бою, бывает, не разобрать – жив ты, нет ли. А лететь всё равно надо…»

Антуан закончил инструктаж молодых офицеров и неожиданно ночью съехал из гостиницы. Утром на кухонном столе, за которым мы выпили столько чаю, я прочитал записку:

Боря, уезжаю не простившись. Выдалась оказия за Серёгу поквитаться. Помнишь, я рассказывал тебе про орла над перевалом? Не забывай его, дружище!

Рассказ 2. Первое июня

Сегодня самое первое, самое «маленькое» июня – День защиты детей! Праздник в прошлом союзного значения, а ныне – совершенно забытый и государством, и его взрослыми представителями. То ли детей не стало, то ли мы, растеряв российское прошлое, перестали думать о российском будущем? А может, что-то тягостное, как похмелье, опутало житейские струги первого летнего дня? Так или иначе, нет детского праздника на Руси в 21-м веке.

Видимо, не нужны цветные мелки юным корифеям, с трёх лет свободно редактирующим мамину фотографию в последней версии ещё не русифицированной программы «Paint». Так решили родители.

…В далёкой, очень серьёзной российской воинской части на территории неба, подконтрольной оперативной службе ПВО, выдалась дивная космическая амброзия. Солнце солировало!

Перед зданием гарнизонного клуба собрались нарядные молодые женщины (вы же понимаете – в таких частях служат исключительно контрактники, и живут они не в казармах, а семейно, в гарнизонном городке). Счастливые мамы, как цветущие ветви розария, возвышались над множеством празднично экипированных малышей. Играла музыка. Женщины-организаторы изобретали немыслимые соревнования для смышлёных, смешных и милейших карапузов. Кто-то прыгал через верёвочку, кто-то рисовал мелками на асфальте, кто-то картавил в микрофон – веселились все!

Глядя на праздник будущей осмысленной жизни, я невольно представлял, что каждую минуту этот человеческий рай может вздрогнуть от рёва гарнизонной тревоги. На глазах притихших от ужаса детей огромные папы с ружьями и гранатами побегут на огневые позиции, не успев даже попрощаться с любимыми крохами. А мамы, прижав к груди своих испуганных сокровищ, бросят на асфальт всё лишнее – сумки с переодеванием, коляски, апельсины – и помчатся, как сполохи ветра, в бомбоубежище, о котором столько раз им говорили заботливые папы…

И я подумал тогда: если продлятся дни земного рая, быть может, мы разучимся всё время немножечко бояться? Бояться нынешнего дня ради благополучия в будущем.

Ведь если наши души сбросят грузила страха, они станут лёгкими, как пепелы⁴! Взявшись за руки, они поднимутся в небо над всеми гарнизонными ПВО и полетят невредимые на разведку всеобщего личного счастья!

БЕГЛЕЦ ПАРАМОША

Парамон грелся на солнышке и приговаривал:

– Гой ты, кровушка чужая,

Будь ты мачеха не злая,

Дай мне в силушку твою

Хлебец обмакнуть в бою…

«Что-то с матерью станется теперя?» – думал он, обхватив вихрастую голову изрезанными в кровь ладонями.

Парамон был сыном раскулаченного и расстрелянного в 34-м году зажиточного кулака Осипа.

Покуда революционная тройка из трёх бездворовых оторв смаковала бате смертельную участь, он с матерью бежал в тайгу. Прибился к старателям, но вскоре повздорил со смотрящим артели. И вот из-за чего.

Стал смотрящий к матери Парамона подбираться. Мужичок-то плюгавый, дунь – не сыщешь, но больно досадливый. Мать от него, как могла, сторонилась, ревела по ночам, только оттолкнуть прилюдно не смела, за сына боялась. А сморчок этот, особливо на людя́х, так и лез к ней. Мужики – им что, хохочут, забава вроде.

Не стерпел Парамон. Ночью тёмной выследил обидчика, встал перед ним грудь в грудь и цепанул на вилы, будь то бычара на рога. А как поднял хмыря над головой, силища-то молодая, злобная, как полилась ему на голову кровушка человеческая, понял, что натворил, – и в бега. Хотел мать забрать, но помешали.

Месяц скитался по тайге. Поистрёпся, одними сырыми грибами, корой да ягодой сыт не будешь. С голоду сыпь пупырчатая по телу пошла. Ужо к смерти приготовился Парамоша. Ан нет, выпал случай, завалил он медвежонка. Пока медведица в малиннике чухалась, напился тёплой животной крови – и бежать. По реке с версту топал, еле ноги унёс. Жалобный рык медвежьей матери до сих пор в ушах перепонки выгрызает…

Так сидел Парамон над речкой, хмелел без вина да приговаривал:

– Гой ты, кровушка чужая,

Буди, мачеха не злая,

Дай мне в силушку твою

Хлебушек макнуть в бою.

Глядь, напротив, на другом бережку две молодки из ельничка выбежали, скинули-то сарафаны – и в воду. Парамон прижался к тёплому камню, глядит-поглядывает. А те плещутся в потоках воды, хохочут. Решил Парамон к девкам поближе подсесть, полез через валуны, но оступился и в воду, как есть, шлепанулся. Девчата взвизгнули, похватали одёжку – и бежать до хутора.

А Парамон-то и рад. Давай ходить по мелководью да пританцовывать. Эка он срамниц подглядел!

Поёрничал он так минут двадцать, видит: три мужика с обрезами через ельник к реке пробираются. «Ё-моё!» – выругался Парамон, и опять в бега.

Решил бежать через ивняк, речной балкой вниз. Всю голову посёк, но от погони ушёл. Без сил вывалился на пригорок, очухался, огляделся.

Перед ним лежало огромное скошенное поле. Молодые стожки и увесистые стожары радовали хозяйский глаз Парамона, напоминали годы детства, полные справедливого распределения по труду.

«Лепота!» – шепнуло его сердце, истерзанное житейской непоняткой.

Издалека поперёк поля шла железная дорога. Метрах в трёхстах от Парамона топорщилась из земли полуразрушенная станция. На платформе стоял конвой в будёновках с красными лентами, а промеж конвоя полтора десятка зэков сидели на чемоданчиках и курили.

Понял Парамон, что подставился, хотел было качнуться за дерево и в лесок юркнуть. Да тут некстати в правом боку кольнуло, точно пуля ужалила. Глаза белым мороком заволокло – спаси, Христос!

– Господь единый, чё со мной? – промычал Парамон, ладонями оттирая глаза.

Его шевеление приметили на платформе. Два конвоира спрыгнули с плит и направились к пригорку.

– Ух ты, зверь али человек? – хохотнул один из них, разглядывая истерзанную фигуру Парамона с разводами крови на рваной в клочья одежде.

– Беглый я, – хрипло ответил Парамон, опуская руки.

– Оно и видно. И отколь в бегах? – вохровец передёрнул затвор винтовки.

– От себя, знать…

КЫРГЫЗ-ROAD

Часть 1

Чуйская долина. Огромное озеро земли с остроконечными берегами снеговиков Тянь-Шаня. Райская обитель человека-земледельца и скотовода…

Полуразрушенная подвеска старенького «фольксвагена» вытряхивала из нас чувство брезгливости к сгрудившимся вдоль дороги цветастым глыбам неухоженного самостроя и торговым павильонам «а-ля Америка». Унылый видеоряд напоминал скорее ломаные картонные пазлы, чем помещения, созданные человеком для какой-либо разумной цели. Клубы́ дорожной пыли не позволяли открыть в салоне óкна, а палящее киргизское солнце, наслаждаясь отсутствием кондиционера, выжигало автомобиль изнутри вместе со всем его содержимым. Так жарят в мангале мясо, завернув его предварительно в металлическую фольгу, чтобы не потерять сок.

– Господи, когда же это всё кончится? – жена прикрыла лицо руками.

«Н-да, презентация отдыха в Киргизии складывается неудачно…» – подумал я, глядя в наливной затылок молодого киргиза-водителя, который как ни в чём не бывало крутил авторадио в поисках шансона.

Наш путь лежал из столичного аэропорта «Манас» в горы, на побережье главной природной жемчужины киргизского края – горного озера Иссык-Куль.

Кыргызстан, как теперь гордо величают свою родину бывшие советские граждане, оказался страной в целом гостеприимной несмотря на то, что многие русские вернулись в Россию, не одолев проснувшегося в киргизах национального самосознания.

Киргиз прост, наивен, в меру подозрителен и, как всякий малый народ (хотя таковым ни один киргиз себя не считает), самолюбив и социально раним. Показать перед русским своё превосходство в чём-либо для киргиза – нежнейшая радость. На все достижения цивилизации (города, аэродромы, сельхозтехника) он заносчиво глядит поверх гривы своей длинноногой лошади, цокает языком и размышляет так: «Молодец я, кыргыз, сколько имею, сколько умею!..»

То, что благодаря русской национальной политике в столичном Бишкеке имеется оперный театр, монументальный центр города, современный цирк и прочее, киргиза не напрягает совершенно. Он искренне считает себя источником социального блага, потому что у него есть кобыла, отара овец и плетёная круглая юрта, которая защищает от ветра и его самого, и его семью, и всю киргизскую цивилизацию. Примерно так же рассуждают и прибалты. Разница в том, что киргиз действительно так считает, а прибалт лукавит, закрывая глаза на собственную неправду.

Позже мы узнали, что из Манаса на Иссык-Куль ведёт вполне сносная объездная дорога. Почему водила отправился в предгорье через городок с названием Кант, так и осталось для нас загадкой. Этот «маленький кыргызский каприз» провалил стартовое знакомство с Тянь-Шанем, зато обозначил нижайшую психологическую точку, в сравнении с которой любое отличие – благо.

Действительно, миновав Кант, мы через пару селений оказались в полях предгорья и вдохнули чарующий аромат альпийских лугов, спускающийся с гор в долину. Хребты-снеговики, походившие на протяжении всей дороги более на мираж, чем на действительность, теперь стояли перед нами как исполины. Негостеприимно, с оттенком высокомерной брезгливости они вглядывались в крохотных путников, посмевших приблизиться к их подножию.

Мы с женой разглядывали горы из окошек автомобиля и, в отличие от наших высокорослых визави, всё более наливались неконтролируемым пьянящим восторгом.

– Останови, – попросил я водилу.

Мы вышли.

– Господи, какая красота! – жена взмахнула руками и, словно птица, сделала несколько быстрых шагов, упреждая полёт.

– Э-э, это что. Вот въедем в горы, там точно летать захочешь! – рассмеялся киргиз, обнажая девственную фиксу, не тронутую дантистом.

– Так едемте же! – воскликнула жена, прильнув к видоискателю фотоаппарата.

Часть 2

Покатые спины альпийских лугов, как огромные морские валы, пенились и оседали по сторонам ущелья.

Через час езды мы остановили машину у небольшого хозяйства. Новенькая юрта, будто невеста, трепетала на ветру красным расшитым полотном, укреплённым вместо двери. Неопределённых лет киргизская женщина возилась с корзинами возле скотника.

– Какая прелесть!.. – пролепетала жена, глядя на выводок маленьких жеребят, упрятанный в крытый полуразвалившийся загон.

На длинных хрупких ножках покачивалось восемь крохотных телец с крупными, почти взрослыми головами. Жеребята были настолько милы, что у меня от восторга тоже перехватило дыхание.

– М-можно, я к ним п-подойду? – не справляясь с речью, молебно спросила жена хозяйку.

– А то, иди, милая, – ответила киргизка по-русски почти без акцента.