Текст книги "Жизнь как притча"

Следует сказать пару слов о том, что именно задумал Савва, пускаясь в столь трудное и опасное путешествие. А задумал старец неслыханную «дерзость»: донести до руководителя российского государства своё духовное беспокойство о разладе во взаимоотношениях двух российских властей – нынешней и будущей. Не о политике собрался говорить монах с президентом. Политика – игра гордых и не церковного ума дело. Задумал старец немыслимое: в главном российском казённом кабинете поговорить с президентом о простом человеке. О том, что поколение вчерашних юнцов, сознание которых ещё свободно от обязательств перед обществом, выпорхнуло из родовых гнёзд. Их мысли чисты и возвышенны, их сердца готовы любить. Но любить взаимно! На безответную любовь они не способны в силу юных лет. Жертвенное начало прирастает с возрастом.

И вот эти нежные создания (российская демографическая поросль!) встречаются с железным лемехом расчётливой взрослой жизни… Ох, полетят клочки по закоулочкам – это точно!

О том и хотел поведать Савва высшему руководителю страны. Нельзя отдавать на откуп репрессивно-бюрократическому аппарату подрастающее поколение. Если государство оценивает приоритеты будущего по меркам нынешнего дня, оно обречено на стагнацию. Надо искать новые формы! Например, создать некий социальный институт наподобие легендарной республики ШКИД, который, как строительная грунтовка, свяжет основание (государство) и слой молодого российского социума…

Читатель спросит: «Откуда у молитвенника Савватия такие странные, вовсе не церковные мысли?» А вот откуда. Гостили в монастыре художники. Настоятель призвал артель стенописцев подновить живопись в Троицком соборе. Как-то в воскресный день после праздничной трапезы шёл Савва в келью. Видит, в тенёчке при дороге сидит кто-то с книжкой в руках, никак художник.

– Что читаем? – спросил старец, подходя.

– Да вот, – ответил мужчина, вставая навстречу, – умную книгу с собой вожу. Вроде не по нашему профилю, но мозги правит лучше иной ерминии[2]2
  Ерминия – руководство, справочник для иконописцев.


[Закрыть].

– И как же это у неё получается? – полюбопытствовал Савва.

Стенописец улыбнулся.

– Отче, возьмём, к примеру, ваш монастырь. Отдельная территория, свои правила жизни, короче, всё своё. За оградой Минусинск с пересыльной тюрьмой, деловой Красноярск и люди, которые живут совсем по другим законам. Выходит, две большие формы человеческой жизни прижались друг к другу, как сиамские близнецы. Не ровён час, мир обрушится на монастырь, и поминай тишину, как звали!..

– То верно, – согласился Савва, – год назад отец Игнатий дал добро на туристов, так, веришь, автобусов понаехало – не пройти! Из келии нос высунуть боязно. Только выйду – они ко мне все разом и галдят, как сатанята, прости господи.

– Если б не стена!

– Да-да, без стены нам никак нельзя!

– Вот об том и писано в этой книге!

– Да как же писатель твой прознал про нашу Дорофеюшку? – удивился старец.

– А он про все Дорофеюшки разом прознал. Вот послушайте, отче: «Каждая большая форма является пространственным лидером. Поэтому между двумя крупными формами должна быть зона перехода, некая малая форма, которая устраняет взаимный конфликт больших форм». Тут говорится вот о чём…

– Постой, дружок, кажется, я понимаю! – задумчиво произнёс старец. – Это вроде нейтральной полосы между государствами.

– Верно! – стенописец был явно доволен сообразительностью старца. – Написал это француз Эдуард Лантери, скульптор, учитель великого Родена.

– Это тот, который «Мыслителя» справил? Да-да, помню, мне сказывали о нём.

– Вот такая книжка.

– И как же называется твоя книжица?

– Называется просто – «Лепка».

– Лепка… – нараспев повторил старец. – Лепота…

– Вот-вот, лепота, отче! Оттого и вожу.

– А звать-то как тебя, богомаз Христов?

– Звать Борисом, – ответил стенописец, складывая ладони для благословения.

– Бог благословит.

Савва перекрестил богомаза.

– Ступай, Борис, и трудись с миром!

Мысль Лантери о необходимости малой зоны перехода между соседними большими формами стала частью мировоззрения старца. Через несколько лет после памятного разговора Саввы со стенописцем Борисом случилось монастырской братии строить надвратный храм во имя святых Бориса и Глеба. Отец игумен задумал отступить от проекта и растянуть крышу от колокольни (храм был спроектирован со звонницей в барабане[3]3
  Тип храма со звонницей в барабане трактуется как поминальный и называется «Иже под колоколы».


[Закрыть]) до уровня крепостной стены. Захотелось ему видеть будущий храм в виде шатра. Замыслу начальника воспротивился Савва.

– Да как ты, отец, не понимаешь, что между крышей и въездными воротами должна быть зона перехода – свободные вертикальные стены!

– Что ты мелешь, Саввушка? – изумился настоятель. – Какая зона перехода! Ведь стены-то кирпичные, куды ж они перейдут-то, скажи на милость?

Рассмешил он Савву. Видит старец, говорить с настоятелем о законах искусства нет никакого толку. Обнял он Игнатия, потом отстранился и сказал как отрезал:

– Не благословляю!

Пришлось настоятелю уступить воле товарища. Крепко он тогда обиделся. Дулся целых три дня. На четвёртый день монахи поцеловали друг друга в плечики и разошлись прежними друзьями. Зато надвратный храм выстроили по проекту. Игнатий потом прощения у Саввы просил за своё неразумие. Вышло-то красиво. А старец ему в ответ:

– Помолимся, брат, за инославного Эдуарда.

– Это кто ж такой? – удивился настоятель.

– Был такой строитель будущей нашей красоты.

* * *

Действительно, весть про Абакымскую трагедию натолкнула старца на мысль: не создать ли в России по опыту легендарной республики ШКИД социальный институт, выполняющий роль промежуточной формы между государством и поколением молодых людей, вступающих во взрослую жизнь? То, что произошло в цитадели сибирской высшей школы, наглядно иллюстрирует мысль Лантери о конфликте крупных форм, вошедших в непосредственное соприкосновение друг с другом. Действительно, если бы между волной внезапного студенческого гнева и службой охраны правопорядка существовала хоть какая-то зона перехода, которая приняла бы на себя всплеск студенческих эмоций (например, студенческий парламент, наделённый правом реального управления университетской жизнью), всё могло случиться иначе. Скольких бы нелепых смертей не случилось, сколько горячих умов не сказали б в запале чувств: «У меня больше нет Родины!»…

Вот такой разговор вёз старец в Москву. Мчался на скором поезде, торопился поговорить с властью, пока из абакымской искры не занялось пламя гражданского протеста. «Пока ещё трутся надежды о ситцевые боковинки в сундучке “славянки” Пандоры!» – отвечал Савва на вопрос Агатия о смысле их путешествия.

– Пандоры? – интересовался юноша. – Это кто ж такая будет?

– Жила, говорят, в Греции одна весьма нетерпеливая особа, – усмехался в усы старец, – всё растеряла, голубушка, по любопытству своему неуёмному. А вот надежду потерять не смогла. Надежда, она как сердечная музыка, смолкнет её наигрыш – жизнь и остановится.

– А почему славянка?

– Потому что «Москва – третий Рим». Так и надежда – была гречанкой, стала славянкой…

– Вы когда-нибудь слышали поговорку: что отдал – то твоё? – спросил Савва Демокритоса. – Нет? А ведь она, словно верстовой столб на житейском распутье, указывает дорожку к спасению. Помните, Христос в Евангелии от Матфея говорит: «Если хочешь быть совершенным, пойди продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи, и следуй за Мною». Я понимаю, вам эта фраза Иисуса не близка. Но мы должны следовать первоисточнику, если хотим быть угодны Богу. Жертвуя ближнему частицу себя, мы будто выбрасываем мешок с песком из воздушной корзины по пути в райские кущи.

Понимая, что время, отпущенное на разговор, весьма ограничено, старец перешёл вскоре от вольной дорожной беседы к прямой дидактике.

– Вы умный человек и знаете очевидную вещь: где начинается горний мир, там кончается дольний. Даже привычная «прямая» перспектива на границе двух пространств меняется на «обратную». Иконопись это убедительно иллюстрирует. Я понимаю, что говорю с человеком, исповедующим западные ценности – как моральные, так и духовные. И вот что я бы хотел вам, господин Демокритос, сказать: не следует – даже в шутку – оправдывать свои действия примером благоразумного разбойника. Мол, этот человек всю жизнь отнимал и брал, а на кресте покаялся и спасся – так могу и я! Э, нет! Для полноты сравнения надо представить себя распятым, как был распят этот разбойник. А на это мало кто согласится, особенно из тех, кто привык к житейскому комфорту и приятным духовным упражнениям…

* * *

– Как вы их! Отче, как вы их! – восклицал наутро Агатий, с любовью вглядываясь в старца. – Мне даже жалко, что они вышли, хотя, честное слово, видеть их было стрёмно.

Ряженые утешители сошли с поезда глубокой ночью на станции «Екатеринбург-Пассажирский». Агатий мирно похрапывал на верхней полке. Савва не спал и, прикрыв лицо одеялом, наблюдал, как Демокритос достал из саквояжа крест и, не целуя, повесил на грудь. Затем, выходя, оба попутчика прикрыли спины небольшими цветастыми рюкзачками и каждый взял в руку саквояж (в сумерках дежурного света все предметы казались совершенно одинаковыми). Помощник Демокритоса вышел из купе первым. «Святой отец» бросил прощальный взгляд на «спящего» Савву, не скрывая раздражения, буркнул под нос: «Simpleton![4]4
  Simpleton (англ.) – простак, простофиля.


[Закрыть]» – и вышел вслед.

– А где проповедники? – чуть рассвело, удивился Агатий, спрыгивая с полки.

– Они сошли в Екатеринбурге, – ответил Савва, намазывая паштет на аккуратные ломтики ржаного хлеба.

– Так, понятно.

– Что тебе понятно? – улыбнулся Савва.

– Понятно, зачем они сошли в Екатеринбурге.

– И зачем?

– Отче, всё просто, они попёрлись в «Ельцин-центр». Там гнездо мировых «доброжелателей». От этого собрания следует держаться подальше.

– Если так, то почему наше государство их терпит? – удивился Савва.

– Не знаю, отче. Хитрые они. Вот Демокритос, на вид о-го-го какой, а на деле обманщик! Эх, вас бы в этот центр направить, вы бы…

– Ну-ну-ну, расхорохорился! – прервал он юношу. – Противника надо уважать, ценить и, как Христос говорил, любить. Целые ораторские школы направлены на то, чтобы посрамить нас. Тысячи людей годами прилежно изучают науку лукавства. Разве можно победить такую армаду в открытом бою? Мы дилетанты в житейской софистике, нам, видишь ли, истину подавай. И будь уверен, нам её подадут, да не одну, а на выбор. Так запакуют, что от правды не отличишь! И останемся мы с тобой, Агатий, в дураках. Это как «куклу» получить под шумок заместо денег.

– Куклу?! – Агатий расхохотался. – Отче, откуда вы знаете про…

– Знаю-знаю, – перебил Савва, пряча улыбку, – об том говаривал один добрый человек. Довелось ему сыграть роль простофили в этаком кукольном представлении. А уж как спектакль закончился, понял он, что с ним приключилось. И до того духом загоревал, едва руки на себя не наложил. Два часа исповедовал его, еле выговорил. Я ему: пойми, дружок, могло быть хуже, слава Богу, что так! А он мне: почему Бог предупредил? Попустил, видишь ли. Что тут скажешь?

– И что же?

– Да всё слава Богу. У нас оружие одно – любовь. Ею драться и будем. Любовь чем хороша – против неё нет защиты! Одно помни: бей первым, пока ловкачи не сработали на опережение.

Часть 3
Любовь – оружие сильных

Скорый поезд дрогнул вагонными сочленениями, выдохнул и остановился. В волнении, понятном каждому, кто впервые прибывает в столицу, наши путешественники сошли на перрон и направились к зданию Ярославского вокзала. Савва передал Агатию сотовый телефон, полученный от Игнатия при расставании, и указал на первое встретившееся по дороге гостиничное объявление.

– Ну-ка, разузнай.

Агатий с восторгом принял игрушку (как же долго он не держал в руках мобильник!) и тотчас забронировал недорогой номер в простом трёхзвёздочном отеле где-то в районе метро «Домодедовская».

– Ну ты пострел! – удивился старец.

Следуя указаниям «как нас найти», путешественники спустились в метро и вскоре оказались в вестибюле станции «Комсомольская». Затаив дыхание, Агатий созерцал подземное великолепие и через каждые несколько шагов повторял: «Отче, какая красота!» Даже Савва, с улыбкой оглядывая мраморные стены, то и дело задирал голову и любовался золотой смальтой мозаик на сводчатых арках потолка. «У нас бы в храме так!» – приговаривал он в радостном волнении.

* * *

Гриша (имя Саввы до пострига) детство провёл в Твери. Девятнадцатого мая 1941 года мальчику исполнилось семь лет. Отец решил подарить сыну путешествие и повёз их с матерью в Москву на две недели. «Хочу показать столицу, – сказал он, – Григорий, как советский гражданин, должен знать главный город страны!»

Вскоре началась война. Эвакуация в Сибирь, сплав, монастырь, монашество… Только теперь, через много лет Савва оказался вновь в столице и разглядывал, будто впервые, великолепие Московского метрополитена. «Да, – размышлял он, – важно видеть не образ, а первопричину. Разве на фотографиях столько красоты уместится!»

Что касается Агатия – и говорить нечего. От увиденного у юного сибиряка перехватило дыхание.

– Это невозможно! – шептал он сквозь гул подземных электричек.

В Абакымский университет Агатий попал из глубинки. Талантливый мальчик был замечен сельским учителем математики Ипатием Карловичем Гореном, единственным сыном бывшего военнопленного офицера Карла Абрахама фон Горена и русской женщины Авдотьи Березиной. Вот так причудливо порой переплетаются человеческие судьбы. Строгая проницательность отца и широта души, унаследованная от матери, коренной сибирячки, чудесным образом соединились в характере Ипатия Карловича. До последнего школьного звонка он обучал своего любимого ученика премудростям чисел и математической логики, аки дьячок Сабельников наставлял юного Михайло Ломоносова. Когда же вручал юноше аттестат об окончании средней школы, учитель сказал:

– Вот что, Агаша, поступай-ка ты в наш Абакымский университет и докажи всем, а главное, самому себе, что не деньги и власть правят миром, но разум и воля свободного человека!

Таким и запомнился Агатию русский немец Ипатий Карлович Горен – необычайно серьёзный, с влажными от счастья глазами.

Через полтора месяца Агатий действительно поступил в Абакымский университет на факультет прикладной математики и в первом же полугодии отличился завидным стремлением к знанию. На защите итоговой за семестр курсовой работы по высшей алгебре ему оппонировал целый педагогический корпус во главе с завкафедрой профессором Стрепнёвым. Уважаемые оппоненты слушали его, дивясь и поглядывая друг на друга, – от заданной темы Агатий плавно перешёл ни много ни мало к знаменитому уравнению Ферма. И… доказал теорему!

Высокой комиссии, состоявшей, помимо Стрепнёва, из одного доцента и двух старших преподавателей, потребовалось полтора часа, чтобы найти ошибку в выкладках Агатия. Но эти полтора часа были золотым временем торжества простого сибирского юноши над регулярной учёностью высшей школы!

Однако то, что произошло на лекции Пухловского, резко изменило жизненный путь Агатия. Сожалеть о случившемся – пальцем по небу писать. Правду знает наперёд только время. Но оно молчит и до поры словечка не вымолвит.

– Невозможная красота!.. – твердил Агатий.

– Это что! – вторил ему Савва. – Вот вернёмся, возьмём благословение и отправимся… в Константинополь. А как войдём в Собор Святой Софии, дар речи и потеряем!

– Отче, Константинополь – это что-то историческое?

– Вовсе нет. Город Стамбул знаешь?

– Ну да, турецкий город.

– Он и есть Константинополь. Впрочем, турки сделали всё, чтобы от прежнего города осталась только память. А вот со «Святой Софией» у них вышел конфуз – её величество можно разрушить, но унизить невозможно. Разрушить турки побоялись, вдруг Бог накажет, зато как могли унизили: содрали со стен мозаики, соскоблили фрески – всё зря. Стоит «София» и изумляет глаз…

Старец расчувствовался и не заметил, как Агатий ввёл его в полупустой вагон, двери захлопнулись, и поезд, набирая скорость, исчез в сумраке тоннеля. Минут через сорок они вышли из метро на станции «Домодедовская». Не без труда отыскав гостиницу, оформили номер, получили ключи и расположились на отдых.

* * *

Наутро Савва поднял Агатия ещё до рассвета.

– Вставай, мил человек, не спать мы сюда приехали. Чайничек поёт, ноженьки бегут, на уме весело!

– Значит, сегодня? – потягиваясь, спросил Агатий.

– Да, дружок, сегодня пойдём и всё расскажем господину президенту.

– Вот увидим барина, барин нас рассудит. Так, что ль? – улыбнулся юноша, стряхивая сон.

– Эх, кабы знать, с какой стороны зайти, – ответил старец, готовя бутерброды в дорогу. – А то ж мы с тобой как два бычка – напролом норовим. Напролом чужаки ходят. Похоже, их здесь не любят.

– Отче, зачем нам бутерброды? Зайдём в Макдоналдс, и порядок! – засмеялся Агатий.

– Макдоналдс? Это что ж за зверь такой? – улыбнулся старец.

– Там вкусно! – воскликнул Агатий и добавил: – И недорого…

– Про «недорого» мы ещё поглядим. Денежки у нас подотчётные. Ешь и помни: каждый съеденный тобой рубль был частью монастырской казны. Приятного аппетита!

– Святой отец, благословите вас поправить, – Агатий не в меру развеселился, – не приятного аппетита, а ангела за трапезой!

– Господин келейник, имейте совесть! – потешно возмутился старец. – Сейчас вместо завтрака будешь поклоны бить.

Согрев воды в номерном чайнике и выпив по стакану целебной таёжной травки, наши герои вышли на улицу. Утро было ветреное. Беспокоясь, как бы старца не продуло, Агатий обогнал его и встал с ветренной стороны. На вопрос Саввы, зачем он это делает, юноша ответил:

– Отче, я хочу первым увидеть президента!

* * *

Оказавшись в вагоне метро, старец спросил молоденькую девушку:

– Милочка, до какой остановки нам ехать, чтобы в Кремль к президенту попасть?

– Дедушка, вас туда не пустят! – рассмеялась она в ответ.

– Это как же? – удивился Савва. – Мы затем и приехали. Надобно нам.

– У них, небось, ксивы имеются! – съязвил высокий, небрежно одетый охламон из толпы.

– Может, и имеются, – ответил монах, обращаясь к парню, – а тебе, дружок, пора на исповедь.

– На что-на что? – скривился дылда.

– На исповедь, – спокойно ответил Савва, – тебя же насквозь видно: натворил дел – и дрожишь как осиновый лист, жить боишься. Небось самому противно.

У парня отвисла нижняя челюсть, а густые брови, как две жирные гусеницы, уткнулись в переносицу и замерли. Девушка озадаченно взглянула на Савву, потом обернулась и посмотрела на парня.

– Да ну вас! – рявкнул верзила и стал протискиваться к выходу. Перед самым отходом поезда он успел-таки вывалиться на перрон и исчез между колоннами.

Поезд тронулся.

– Что вы ему такое сказали? – спросила девушка.

– Ничего, – ответил Савва сквозь грохот разбегающегося поезда, – просто напомнил кое о чём. Да он и сам знает.

Девушка пожала плечами, выпрямилась и отвернулась от старца. «Опять лезешь не в своё дело! – проворчал Савватий, увидев своё отражение в тонированном стекле вагона. – Молчи, если хочешь, чтобы тебя поняли».

На перегоне «Коломенская» – «Автозаводская» поезд выкатился из душного тоннеля, сделал глоток свежего воздуха и вновь нырнул в подземку. Вскоре репродуктор объявил: «Станция “Театральная”. Следующая станция – “Маяковская”».

– Вам сейчас! – девушка посторонилась, освобождая проход.

– Спасибо, милочка, храни тебя Господь! – ответил Савва и, подталкивая зазевавшегося Агатия, стал пробираться к дверям.

«Он сказал: Господь… Как странно, – подумала девушка, провожая старца глазами, – и зачем я отвернулась?»

Потолкавшись в подземных переходах, наши путешественники вышли к Воскресенским воротам.

– Вот и благословимся! – воскликнул Савва, поднимаясь по ступенькам Иверской часовни.

В трепетном молчании он приложился к Иверской иконе Пресвятой Богородицы. Помолившись, старец долго стоял на коленях перед массивным резным киотом, разглядывая в восторге чувств тонкое и выразительное иконное письмо.

– Видишь, Агатий, – шепнул он келейнику, – как хороша она! Вовсе не надо слов – только смотри и читай сердцем!..

Юноша и без слов старца неотрывно глядел на лик Богородицы. В образе ему чудились и печальные глаза матери, и страдающий взгляд Светланы на байкальском утёсе… Что только не промелькнуло перед ним в минуты предстояния Пречистой Матери Бога. Но главное: листая в уме страницы прошлого, Агатий впервые не чувствовал горечи. Будто волшебной палочкой прикасалась Пресвятая Богородительница к онемевшим сгусткам его памяти, оживляя и расправляя их, врачуя запекшиеся раны.

– Пойдём, дружок, – Савва тронул юношу за плечо, – нам пора.

* * *

Они вышли из часовни и, пройдя Воскресенские ворота, ступили на брусчатку главной площади страны.

– Ух ты! – всплеснул руками Агатий. – Силища!

– Нам туда, – Савватий указал на высокую башню с часами.

– Это Спасская башня?

– Видимо, да.

Проходя мимо Мавзолея, Агатий остановился и удивлённо спросил, указывая на часовых:

– А они живые?..

– Думаю, что живые, – улыбнулся старец, – просто околдованные.

– Отче, вы верите в колдовство? – рассмеялся юноша.

– Ты же сам говоришь, – улыбнулся старец, – в Москве всё как в сказке!

Одной рукой переставляя палочку, другой опираясь на руку Агатия, Савва подошёл к въездным воротам Спасской башни. Им навстречу из караульной будки вышел офицер, отдал честь и попросил отойти в сторону.

Немного волнуясь, старец стал объяснять ему своё намерение поговорить с президентом по очень важному вопросу, это касается блага и интересов страны. Капитан терпеливо, не перебивая, выслушал и коротко резюмировал:

– Отец, Кремль – не проходной двор. Здесь вам делать нечего. Идите в Администрацию Президента и там решайте. Мы только охрана, наше дело – никого не пускать, что мы и делаем!

Он улыбнулся, показывая – разговор окончен.

– Да где ж твоя администрация, милок? – Савва включил просящие интонации.

– Во-первых, не моя, а президента, – уточнил офицер. – А во‑вторых, служба охраны справок не даёт. Узнать адрес администрации несложно.

Служащий отошёл к будке, набрал номер и стал что-то говорить по внутренней связи, поглядывая на двух странных правдоискателей, растерянно озиравшихся по сторонам. «Прямо ленинские ходоки», – подумал капитан.

Вдруг его действия изменились. В сопровождении часового он подбежал к нашим героям. Обхватив Савву со спины, офицер увлёк старика в сторону и выставил за ограждение. Через долю секунды к Савве присоединили Агатия. Капитан и часовой едва успели вернуться на пост, как дрогнули Спасские ворота, створки поползли в стороны, и из Кремля на внушительной скорости выпорхнули шесть или семь чёрных автомобилей. Кортеж сделал петлю вокруг Покровского собора, обогнул начало Большого Москворецкого моста и по Васильевскому спуску умчался на набережную.

Прихрамывая, Савватий обернулся и посмотрел в сторону капитана. Тот грозно помахал ему патрульным жезлом.

– Ну, что скажешь, пилигрим Агатий? – усмехнулся Савва, поправляя седые волосы, спутавшиеся от резких движений.

– Печалька вышла, отче, не иначе.

– Вовсе нет! – старец встрепенулся, как воробей в луже. – Сегодня президент занят. Просил зайти завтра, ведь так?

– Верно! – воскликнул Агатий. – А всё почему? Потому что нам пора подкрепиться!