Текст книги "Илья Муромец. Святой богатырь"

Глава 8
Канглы под Черниговом

Беда себя ждать не заставила. В пяти днях пути от Киева отряд увидел первые сожженные села и первых убитых. Старый гридень, Илья и Одихмантьевич, который вроде оправился и пообвык в отряде Ильи и почти уже не чувствовал себя пленником, сунулись следы глядеть.

Села были славянские, а убитые – старики да несколько непогребенных воинов. Воины были полуодеты и безоружны – содрали с них оружие, что ли?

– Да и не было его! – сказал Илья, переворачивая на рассеченную спину молодого парня с удивленно раскрытыми глазами. – Не успели они справиться.

– Да ободрали с него оружие! – сказал гридень.

– Илья прав, – прошептал Соловый. – Он в одном сапоге. Обуться не успел. А так бы сапоги стащили – босой бы лежал.

– Ты-то уж знаешь! – под нос себе пробормотал гридень. – Тебе ль впервой мертвых разувать!

Соловый расслышал и усмехнулся.

– Кто, – спросил его Илья, – кто это набег творит? Хазары?

– Хазары так далеко не ходят теперь. Нет у них своей силы. Они других посылают. А полон – перекупают.

– Так кто?

– Канглы, – сказал Одихмантьевич, поднимая короткую стрелу.

– Кто-кто? – загомонили отроки.

– Печенеги? – спросил Илья. – Конно, изгоном идут на Киев?

– На Чернигов, – поправил Соловей. – Киев на левую руку от нас.

– Ну, что делать будем? – спросил Илья, когда оттащили из сожженного селища мертвецов и уложили рядком, не ведая, как погребать. Славяне были язычники. – Что делать будем?

– Силы наши малые, – сказал гридень. – Надо скорее в Киев весть подавать. А в драку лезть нам не след.

– А ты как думаешь, Одихмантьевич? – спросил Илья Солового, поскольку отроки были в боях небывальцы и только глазами хлопали, а совета подать не могли.

– Ты в Киев идешь? Ну и ступай себе, – ответил пленный. – Подымай там дружину княжескую да под Чернигов, ежели драться охота.

– Хорошо, когда канглы под Черниговом стоять будут, а коли изгоном возьмут? А коли и не возьмут, по селищам полон набрали – по этой дороге назад погонят. Пока дружина к Чернигову пойдет, они уже в Дикое поле уйдут, за Изюмский бугор, а там их не нагнать, полона не отбить!

– Тебя с твоими мальцами, – сказал Одихмантьевич, – канглы конями стопчут и не почуют, только головы ваши под копытами конскими треснут.

– На все воля Божия! – сказал Илья, поднимаясь в седло. – Бери, гридень, двух отроков, да скачите в Киев-град, а мы встречь канглы на Чернигов пойдем.

– А этого куды? – спросил гридень, кивая на Солового. – Ежели мне его вести, то двух отроков мало. Тут ночевки три-четыре будет – еще сбегет.

– Куда мне здесь бежать? – усмехнулся Одихмантьевич. – Мне и так полон, и эдак. – А про себя подумал: «Одно дело – с витязем, пленившим меня в бою, пред очи великого князя, кагана киевского, прибыть, иное – со слугою его на веревке, как собака, прибежать…»

– Я с тобой пойду, – сказал он Илье.

– Сбежит разбойник к печенегам! – заговорил гридень. – Непременно сбежит. Уж лучше его тут прикончить.

– Старый ты, а глупый, – сказал Одихмантьевич. – Только мне к дикарям этим в полон попасть недоставало! Для вас я – пленник, а для них – раб незнаемый!

– Все врет, собака! – закричал гридень. – Обманы пущает!

– Собака врет! – огрызнулся мурома. – А я дело говорю.

– Тогда поехали, – подытожил Илья. – И вы поспешайте! Пусть дружина под Чернигов идет. Непременно, печенеги там стоят. А ты не трус! – похвалил Илья разбойника муромского.

– Я с мечом ходил, когда ты еще за мамкину юбку держался, – не принял похвалы мурома.

– Вона! – удивился, поворачивая Бурушку на Черниговскую дорогу, на северо-запад, Илья. – А я думал, мы ровесники.

– «Ровесники», – передразнил его, становясь своим конем рядом ко стремени, Одихмантьевич. – Я тебя вдвое старше. Я Хельги Великую помню! Когда она ловам да перевесям рубежи устанавливала, я уже воином был.

– А какая она была? – спросил Илья.

– Хельги-то? – переспросил Одихмантьевич. – Истинно княгиня Великая! Во всем княгиня.

Он припомнил летнее утро, когда вместе с родичами и других родов воинами они долго шли лесами и сплавлялись по рекам к городищу, в котором их ждала княгиня.

Закованные в латы варяги стояли, опираясь на громадные двуручные мечи, на топоры с длинными рукоятями. Грозно вздымались их шлемы. Сильно схожие с ними были вон русов и славян. Только славянские воины, или, как они сами себя именовали, храбры, были одеты чуть пестрее и подешевле. Шлемы у них были деревянные, кожей обитые, охрой выкрашенные. Были тут и хазары черноглазые – наемники, в меховых шапках и конно, с косами, на спину откинутыми, как у женщин, были и готы крымские в шлемах блестящих греческих.

Никогда, ни прежде, ни после, Одихмантьевич такой дружины не видывал.

Прямо на поле перед городищем были накрыты столы широкие, всякими яствами уставленные. Трубачи проревели в трубы позлащенные, и Дружининки и гости уселись на лавки за столы. Вот тогда из ворот городища вышла княгиня. Было в ее фигуре в княжеском корзно, которое украшала только одна серебряная фибула-застежка, в бледном лице, что казалось белее повойника, что-то такое строго-величественное, что все воины примолкли и поднялись, не сговариваясь. Княгиня жестом пригласила всех сесть и поклонилась.

– Князь вас потчует во здравие! – сказала она звонко.

И только тут многие обратили внимание на то, что рядом с ней стоит князь Святослав, совсем мальчонка, – матери, невысокой, ниже плеча. Но и на его лице была та же строгая княжеская печать. Прямо и твердо глядели широко открытые серые глаза, и держался он как мужчина и как воин.

Он сел на высокое место во главе стола. Он первым поднял чару с медом, приветствуя разноплеменных воинов. Но слово сказала стоящая рядом с ним мать-княгиня. Коротко было слово, и не запомнил его тогда плохо понимавший славянскую речь Одихмантьевич, однако смысл понял и до сего дня в душе сохранил.

Было в том слове пожелание счастья и мира, добра и справедливости, было и объяснение, зачем позваны сюда разных языков люди. Одну державу, живущую по правде истинной, призывала создать Великая Хельги, где каждый будет в уделе своем покоен и благополучен и от врагов защищаем…

Долго кричали воины здравицы Великой Хельги, чтобы и за стенами города, куда ушла она, ибо не пристало женщине и ребенку пировать с мужчинами, слышала она их.

Потому и принимали беспрекословно все границы, все ловы и перевеси, которые устанавливала Великая Хельги. И хоть многим сие казалось утеснением, однако соглашались, понимая: хоть и тесно, да справедливо. Особенно же по нраву пришлись погосты, которые устанавливала Хельги по разным землям и странам, чтобы сидел в погосте тиун княжеский, принимал по счету дань с племен окрестных, а не шастал князь, как волчара, со стаей дружинников по городищам и весям, лихоимствовал да грабил, как тать, да брал, что ему глянется, а дружинники девок скоромили да бражничали, точно не в своем уделе, а в стране вражеской, и не дань берут законную, а грабят что ни попадя.

– Видать, научили Хельги уму-разуму древляне, – сказал тогда старый Одихмантий сыну своему, Соловому, – научили, разорвавши мужа ее князя Игоря меж деревьев, наказывая за корыстолюбие и жадность. – Но сказано было без злобы, без злой радости.

И несли дани охотно, и границы держали честно, потому что все порядку довольны были. И дороги стали мостить, и новые поля выжигать, и городища ставить. Да только поперли со всех сторон враги в богатую-то страну. А за каждым набегом, за каждой схваткой кровавой видна была рука Хазарии, которая, как умирающий колдун, хваталась за живых, норовя утащить с собою в могилу.

Это они раскачали племена степные. Выбили из-за Урала каменного печенегов, и пошла гулять по державе Киевской война. А Святослав-князь воин был изрядный и поражений не знал, но, кроме войны, и не ведал ничего…

Пока, уведя дружину, бился в краях дальних, частыми набегами сокрушили кочевники и дороги, и погосты, и все, что так долго и мирно налаживала дальновидная Хельги. И опять рассыпались, словно прутья из веника незавязанного, все языки и племена, которые собрала воедино Великая Хельги, развалилось все, будто стена каменная, без цемянки сложенная. Опять заколодели дороги, стали тати грабить, а разбойники рабов ловить да варягам и хазарам продавать. Стал и Одихмантьевич этим страшным промыслом жить.

Его мысли прервали выходившие из леса пешие воины.

– Кто вы? – спросил Илья, не обнажая меча.

– Сперва вы скажете, чьи вы, далеко ли путь держите?

Илья подумал и сказал правду:

– Едем Чернигову на подмогу…

– Тогда и нам с вами по пути. И мы идем Чернигов вызволять да полон отнимать. Мы ведь хоть и мужики деревенские, а данники князя черниговского, его отчины люди.

Таких отрядов становилось все больше. И вскоре шла по дороге на Чернигов дружина немалая. Хоть и пестро были снаряжены и вооружены небогато, а шагали сноровисто; хоть и не вой шли, не дружинники, а мужики черносошные, но рвались в бой! Сокрушить лютого пришельца, отбить полон, освободить Чернигов-град от осады.

Такого единомыслия в простом народе Одихмантьевич никогда не видел, да если честно, то и славян столько, скопом да оружно, не встречал никогда: шли тут и бортники, и пахари, и кузнецы, и иного рукомесла люди, шли тут и охотники – лучники завзятые. И хоть усмехался Одихмантьевич: «Грозны, мол, вы на походе, таковы ли будете, когда на вас тучей канглы пойдут! Мол, хороши вы, на рать идучи. Не пришлось бы вам на рати в порты нас…», – но упирался его взгляд в широченную спину Ильи, и понимал он: в этом воинстве разнопестром есть становой хребет, есть воевода. Странно было ему идти одним войском с мужиками, которых он, как зверей, по деревням отлавливал да, как скотину бессловесную, болгарам, хазарам да варягам продавал. Но удивительное новое чувство единения в большую воинскую семью заставляло его быть радостным, хотя каждую минуту он помнил, что пленник. Оружия-то ему не давали, больно худа была за разбойником славушка.

Совсем недалеко от Чернигова выскочили на дорогу всадники. Ополченцы всполошились, но оказалось, что это «свои поганые» – торки. Было их два десятка. Подскакали они на хороших конях к Илье, и дрогнуло его сердце, когда он увидел их оружие, посадку, одежду, а более всего – когда услышал тюркский язык, который был ему понятен.

– Ты кто? – спросил старший всадник.

И сидень карачаровский неожиданно для себя ответил тюркским словом:

– Богатырь. Илья, сын Ивана-христианина.

– Вижу, что богатырь, а какого ты племени? – все так же по-тюркски спросил старший всадник.

– Деды вышли из земли Каса, каганата Хазарского, ради веры православной, – по-славянски ответил Илья.

– Ты похож на нас, – сказал горбоносый и темноглазый воин, – и одет и вооружен ты не по-славянски.

– Христос – моя отчина! И племя мое, и род мой, – чтобы не вдаваться в лишние толки, сказал Илья.

– В Киеве я видел христиан, – сказал торк. – Удивительные люди. Как можно молиться тому, чего нет? Я их спрашиваю: покажите своего Бога… Они говорят – он невидимый и везде. Как это может быть?

– Ты живешь? – спросил Илья.

– Живу, – насторожился торк.

– Покажи мне, что такое жизнь!

Ошарашенный торк замолчал.

– Вы-то откуда? – переходя к делу, спросил Илья.

– Да мы сторожа киевская, княжеская. Татей да разбойников по дорогам гоняем, заставу держим.

– Что ж вы печенегов проворонили? – сказал Илья.

– А ты знаешь их сколько? Почти с тысячу! А может, и больше, если еще другими дорогами идут! Мы, как положено, в Киев весть дали, а сами подмоги, дружины княжеской, ждем.

– И давно ждете?

– Вторая неделя пошла!

– Стало быть, либо не дошли ваши вестники, либо князь вас бросил! Тут езды-то хлынцой, сказывают, три дня не будет.

– Наше дело печенегов ведать, а не биться с ними.

– Ну и чего вы ведаете? Стоят канглы под Черниговом?

– Стоят! Уж всю траву коньми приели! Скоро в обрат тронутся.

– Отсидятся, стало быть, черниговцы в осаде?

– А как же! Там и стены, и башни – все в исправности. Да печенеги города брать не горазды! Они округу зорят, а на стены нейдут.

– А округу, говоришь, всю разорили? И полон большой?

– Большой.

– Ну что, мужички! Надо под Чернигов идти!

– Знамо, надо! – закивали мужики черносошные. – Нельзя полон упускать!

Илья отобрал из мужиков посноровистее, посильнее – тех, кто и в кулачном бою в первых бойцах ходил да и ополчался не единожды. Наказал им по пять, по шесть человек при каждом конном состоять и любой ценою за ним следовать, чтобы пешие тяжеловооруженного всадника стащить на землю не могли. Но это не спервоначалу, а когда сойдутся дружины в тесном бою, где несть коннице простора и негде бойцам расступитися. А по первости бой вести налетом-наскоком, чтобы не поняли канглы, сколь малое число на них нашло. И главное, полон отсекать, отгонять людей к лесу, слобонить и на волю пущать, да не давать их, бегущих, всадникам печенежским рубить.

– Эх! – не скрываясь, вздыхал Илья. – Леску-то здесь маловато! Кабы это в лесах муромских, дак мы бы любое войско в болота завели да в лесах запутали.

– Потому они в леса наши и не захаживают, – сказал Соловый, да осекся, напоровшись на взгляд Ильи: знаю, мол, что не захаживают, – ты, разбойник, им людей ловил!

Но вслух Илья ничего не сказал. Только вздохнул тяжело. И может быть, первый раз шевельнулось в Одихмантьевиче нечто похожее на совесть. Ведь была же она у него! И его мать рожала, и не век он разбойничал!

– Дал бы ты мне меч, – сказал он Илье, потупя свой единственный глаз.

– Мечи все при руках! – ответил Илья. – На вот тебе сулицу – копием обороняйся. Оно с конными-то и сподручнее…

Не одобрили Илью гридни-отроки, да спорить с богатырем не стали: Илье виднее! Его Господь ведет!

К Чернигову вышли затемно, легко миновав беспечную печенегскую стражу, которая не то пьяна была, не то от долгого стояния и полного отсутствия противника совсем оплошилася. Илья проехал мимо стражников, когда те уж валялись связанные, с затычками во ртах. Отроки повязали. Впереди какой-то печенег окликнул всадников. Торки ответили ему, и он успокоился.

Пылающие в лагере костры делали тьму еще непрогляднее. Не видали сидевшие у костров косматые воины, какими волчьими глазами глядят на их бражничание и гульбу полночную затаившиеся славянские мужики. В ханских шатрах стоял смех и вопли пьяные. Под утро выкинули оттуда истерзанных славянских девушек – совсем девчонок. И на них, как собаки на кость, хозяином брошенную, ринулись рядовые ордынцы… А те были так истерзаны, что и кричать уже не могли. Одна была совсем крошечная, лет восьми. И надо же такому случиться, что терзали ее, окровавленную, там, где в кустах стоял Илья!

Будто дочь свою, врагом истязаемую, увидал Муромец. Рано было, не время еще, не уснул печенегский лагерь, не все еще печенеги отстегнули мечи да повалились спать у костров. Часа бы через два нападать, в самое петушиное время, в самое забытье предрассветное! Но, позабыв себя, Илья-карачаровец позабыл и заветы, и зароки свои!

Кинулся он на тучеподобном коне прямо в костры печенегские с ревом медвежьим, рассекая мечом тяжким печенегов на полы! От него в разные стороны, будто молния ветвистая пала, прыснули отроки – даром что небывальцы и крови людской не пробовали, а выучка свое дело делала! Покатились клубки тел перед конями бешеными. Пыхнули свечками в небо шатры печенегские и высветили пленников в белых рубахах и портах, будто стадо овечье ко земле прижавшихся у оврага. Туда кинулись мужики с ножами засапожными – путы резать, колодки сбивать. И вот уж бегут славяне, истерзанные, и не канглы, конским потом провонявшие, их терзают, а они в прах супостата разносят. Оглоблями, цепями, а то и колодками, с шей снятыми, крушат истязателей своих, в горла им впиваются, бьют не по воинской науке, а со всего плеча, по ненависти.

А ко городу в толпе печенегов, как волк в отаре, плывет, посекая крутом себя мечом, будто цепом на молотьбе, Илья Муромский, и валятся от него направо и налево горы трупов с раскроенными черепами, с головами снесенными, с плеча до пояса распластанные! Только рев, будто рык звериный, слышится, с громом небесным тот рык сходен.

Скоротечна и кровава сеча была под Черниговом! Как на рассвете разъяснело – печенегов уже и след простыл, тех, конечно, кто коней своих за хвосты поймать успел да охлюпкой на спину взлез.

Остальных полоняне освобожденные добили всех без милости, не глядя, целый или раненый. Всех дрекольем поубивали. Тут только Илья и очнулся, когда вой и крик над полем стихли и хрястанье колами по черепам печенежским прекратилось. Оглядел он поле, трупами заваленное, глянул на себя, словно в крови вымоченного, клейкими мозгами врагов забрызганного, и стало ему худо.

Опомнился он, когда в Десне омылся, а как к реке подошел, и не помнил! Кто доспех снять помог – не чуял. Очнулся и увидел, что стоит по колено в воде да слезно молится, у Бога прощения просит за кровь пролитую. В голос кричит, слезами умываючись…

А когда чуть успокоился, оглянулся – на берегу, под березой кривою, Одихмантьевич сидит, глядит на Илью глазом своим зеленым. Хотел Илья мимо него пройти – отроков своих поискать, чтобы ему рубаху чистую из тороков принесли, – да Соловый его за порты схватил:

– Стой, Илья!

– Чего тебе?

– Век я такого боя не видал! И такого богатыря, как ты! Верь слову – про тебя слава в веках прогремит!

– Пропади она пропадом! – сказал Илья.

– Ведь, я чаю, ты людей-то впервой убивал! – не веря себе, ахнул Соловый.

Илья не ответил, но, сутулясь, по-медвежьи косолапя, пошел к воям своим. А уж открылись ворота черниговские, и оттуда пошли толпою жители с хлебом, солью да всяким яством – благодарить-потчевать своих избавителей.

В полубредовом сознании, смутно понимая, что с ним делают, сходил Илья в баню. Попарился. После бани выспался. И приступили к нему черниговцы знатные, ахают да охают, да на Илью дивятся – век такого бойца не видывали. Смотрит Илья, а народу в Чернигове в достаточности, чтобы не за стенами, а в поле с врагами ратиться.

– Что ж, – сказал он, – мужики черниговские! Что ж вы супротив врага не ополчилися? Что ж вы смотрели, как супостат над полоном измывается?

– Несть тела без головы! – говорят черниговцы. – Несть города без воеводы! А наш воевода в Киев сбежал! Без воеводы город – как стадо без пастуха. Иди, Илюшенька, к нам воеводою!

– Нет, мне завет даден в Киев, в дружину княжескую идти…

– Да что Киев?! – говорят мужики черниговские. – Наш город не в пример как древнее и славнее. Чем в Киев дружинником, иди к нам воеводою!

– Нет! – отрезал Илья да налегке поехал дорожкой Киевской, обгоняя по пути своих ратников, что под Черниговом с ним печенегов били, а ночью по селищам своим расходилися и славу об Илье Муромце далеко несли.

Дорога между Киевом и Черниговом была самая прямохожая-прямоезжая и не больно дальняя. И по нынешний час она такова: со всеми на ней поворотами не будет полутораста верст…

 
Из того ли-то из города из Муромля,
Из того села да с Карачарова
Выезжал удаленький дородный добрый молодец;
Он стоял заутреню во Муромли,
А к обеденке поспеть хотел он в стольный
                                                         Киев-град,
Да и подъехал он ко славному ко городу к Чернигову.
У того ли города Чернигова
Нагнано-то силушки черным-черно,
А и черным-черно, как черна ворона;
Так пехотою никто тут не похаживат,
На добром коне никто тут не проезживат,
Птица черный ворон не пролетыват,
Серый зверь да не прорыскиват.
А подъехал как ко силушке великоей,
Он как стал-то эту силушку великую,
Стал конем топтать да стал копьем колоть,
А и подбил он эту силу великую.
Он подъехал-то под славный город Чернигов-град.
Выходили мужички да тут черниговски
И отворяли-то ворота во Чернигов-град,
А и зовут его в Чернигов воеводою.
Говорит-то им Илья да таковы слова:
«Ай же мужички да вы черниговски!
Я нейду к вам во Чернигов воеводою.
Укажите мне дорожку прямоезжую,
Прямоезжую да в стольный Киев-град».
 

Илья сумрачен и молчалив стал. Не ел, не пил на привалах, а только Богу молился. И ночью к нему сон не шел. Лежал, в небо звездное уставясь, будто кто меж век соломины воткнул.

На последнем привале подсел к нему Одихмантьевич. Сидел, в костерок хворост подбрасывал, а когда отроки обочь захрапели, во сне губами зачмокали, сказал:

– Вот, Илья, ты в Киев торопишься, а ведаешь ли, к кому идешь?

– Ко князю, ко Владимиру!

– Да полно тебе! Князь ли он?

– А кто ж?

– Рабычич! Рабычич княжеский! Отец его Святослав был князь истинный! По малолетству его Хельги Великая княжила, а как стал он на возрасте, женила его княгиня. И были у него два сына законных! Два воина крови княжеской! И Хельги Великая, и Святослав, сын Ингвара, коего славяне Игорем кличут, и сыновья его законные были викинги! От корня варяжского! А славяне были им слугами да рабами! Ингвара древляне на полюдье за жадность меж берез разорвали. Страшно, по-варяжски, им Хельги отомстила…

– Слыхал я… – прервал его Илья, не желая про зверства слушать. – Слыхал.

– Слыхал, да, может, не все! Убил Игоря князь древлянский Мал. А его исказнила Великая Хельги – княгиня киевская. А родову его в полон взяла. Так попала к нему Малуша древлянская да брат ее Добрыня, что нынче в Киеве воеводой набольшим. Была Малуша у Хельги рабыней-ключницей! Вот во тереме княжеском поял ее Святослав, и родила она ему сына внебрачного, князя нынешнего – Владимира.

– Ну и что? – сказал Илья. – Да у язычников все – грех. И брак у них не таинство, а блуд прилюдный! По мне, и два князя старшие ничуть Володимира не законнее! По мне, всем им одна цена, потому и пошел брат на брата и убил его, и далее усобиться будут, как не знают они веры Христовой и закона истинного.

– Хо! – засмеялся, скривив тонкие губы, Одихмантьевич. – В тех двух была кровь высокая, варяжская, княжеская, а это – сын славянки-рабыни…

– Что ты заладил: княжеская да княжеская… Христом сказано: несть ни князя, ни раба, но все – сыны Божии…

– Тебе, может, и так, а другим-то не так!

– Кому?

– Да хоть бы Рогнеде! Княгине истинной! Дочери Рогволда полоцкого… Еще при жизни Святослава, отца Владимира, посадил он сыновей своих законных, Олега да Ярополка, на княжение… Ярополк, старший, после смерти Святослава стал править в Киеве. Олег – в Овруче. А у Святослава новгородцы просили князя. Законные-то сыновья в такую даль не пошли, а послал Святослав Владимира.

– Да слыхал я и это. Вот князья-то ваши законные дружка дружку-то и поубивали… – отмахиваясь от Солового, как от мухи назойливой, сказал Илья. – Только отец умер, они и перегрызлись. Ярополк Олега убил, а Ярополка – варяги его любезные…

– Ты погоди варягов ругать. Когда распря меж братьями началась, Владимир из Новгорода к ним бежал и с ними же вернулся – походом на Киев идти…

– А варяги, как волки, на любую поживу кидаются…

– Не на любую! В Полоцке издавна старый варяжский род Рогволда сидит… Так ведь он-то Владимира не признал! С Владимиром на Киев шла дружина варяжская малая… Он и посватайся к Рогнеде, дочери Рогволда, а она и ответила: «Не хочу розути[9]9
  Р о з у т и – разуть, снять обувь. По обычаю, в первую брачную ночь (да и в последующие) жены снимали обувь с ног своих мужей.


[Закрыть] сына рабыни…»

– Я знаю это! – сказал Илья. – Пошел Владимир на Полоцк, взял его, убил Рогволда и сыновей его и поял Рогнеду силою! Вот обычай языческий! И к чему ты мне все это сказываешь?!

– А к тому, что не всеми Владимир-князь признан! И явись сила – полетит он, как пух по ветру, из Киева. А сила может быть любая!

– Это какая ж любая – он князь!

– Да он такой же князь, как и ты! Мой-то род еще и постарше будет!

– К чему ты клонишь, не пойму я!

– К тому, что сейчас не кровь в жилах дело вершит, а кровь, что из жил бежит! Не прогадай, ко Владимиру-князю в дружину торопясь! Найдется и на него сила! Сейчас у него всего-то варяги да дружина Добрыни-древлянина – дяди его, дружина славянская. Варяги-то в любой момент на другую сторону преклонятся. Кто больше заплатит да кормление даст, тому и служить станут. А славянская дружина – малая… С ней легко!.. Вот и выйдет, что нынче – князь, а завтра – мордой в грязь…

Не мог уснуть в ту ночь Илья. Все, что говорили ему калики перехожие в Карачарове, подтвердил этот разбойник муромский, который, видать, много знал, с варягами, болгарами да хазарами якшаясь. Да и годами был немолод и опытен…

К чему он говорил: «Нет, мол, у князя ни силы, ни власти»?

Так потому и ведет к нему отроков Илья, чтобы князь усилился…

Но князь-то языческий. И вон какой грех сотворил с Рогнедою.

Уж тут не только по христианским законам грех, и по варяжским, и по славянским – вина непрощеная!

Сказывают, для него и по окрестным селам по триста наложниц держат. Язычники считают: чем князь родовитей и удачливей, тем плодовитее. Тогда и земля его богаче да урожайнее… А ну, как и впрямь приду в Киев, а дружина варяжская к какому иному вождю шатнется?..

Сбросят Владимира-рабыча! Скажут: «Нет в нем княжеской крови!» Мучительные эти мысли спать не давали, кошмаром душили, когда забывался Илья коротким сном. Да и во сне-то все сеча кровавая мнилась. Вставали посеченные Ильею печенеги… тянули к нему руки окровавленные, а он все рубил и рубил, как по стогу сена. Закричал Илья во сне, проснулся, сел…

– Господи! Вразуми…

Розовели небеса на востоке; разрумянившись и разметавшись под плащами, спали юные отроки, будто не было сечи, а спали на печи ребятишки…

И вдруг стало ясно Илье: «А что нудиться? Что себя изводить? Калики перехожие, старцы, чудо исцеления со мной сотворившие, благословили князю служить. Что тут думать да смущаться?! Не воинское это дело, присягнувши да обетовавшись, решение менять!»

– Хоть бы я и один у князя остался! – сказал вслух Илья. – А не предам, как варяги Ярополка, не побегу как язычник!

– Что, что? – вскинулся спавший рядом Соловей.

– Подыматься пора! – сказал Илья. – Умываться, снаряжаться, ноне в Киеве будем…

«Собрался ты в пир… – подумал, глядя в спину спускавшемуся к реке умываться Илье, Одихмантьевич, – а не угодил бы ты в оковы. – И еще подумал: – С таким тугодумом свяжешься – беды не миновать! А жалко! Повернуть бы в Киеве по-своему! Посадить своего князя да выйти при нем в воеводы набольшие! Кабы сидел в Киеве наместник Хазарин не то Болгарии Волжской, а хоть бы и кто иной, – можно было бы ему послужить. И не быть у Владимира пленником, а вернуться в городище свое княжеским человеком: огнищанином, а то и наместником. Только князь должен быть свой! – И еще подумал и чуть не вслух сказал: – В Киеве еще неизвестно как повернется! Поживем – увидим».

Под высоким берегом, где они ночевали, Илья купал Бурушку в холодных водах реки. Конь фыркал, бил широким своим копытом, прыгал-играл вокруг полуобнаженного богатыря. Слепила вода, отражая солнечные лучи, драгоценными камнями сверкали брызги, лоснился мокрый круп коня, блестела мокрая спина муровлянина.

«Ох и здоровы! – подумал Одихмантьевич и о коне, и о рыцаре-богатыре. – Уродятся же такие! Век бы их не видать!»

А еще думал он о том, что вынужден подчиняться этой силе. Он, потомок древнего и славного рода, главным предком считавшего птицу Сумь[10]10
  C у м ь – от названия древнего финского племени.


[Закрыть], ей поклонявшегося и приносившего жертвы – глаза и печень врагов.

Птица снилась ему то в облике женщины с крыльями, где перьями были горностаевые, драгоценные шкурки, а голова – совиная, и только грудь и торс – женские, многоплодные, благодетельные, желанные… Когда поили его жрецы-шаманы магическим питьем, падал Одихмантьевич в сладкое забытье, в котором совокуплялся с божественной птицей, пил из медовых сосков ее силу и знание, храбрость и удачу. И не было его сильнее в лесных краях, в великой тайге-парме. Его род был славен по всем финским племенам, расселенным от Камня Великого до Ледяного моря и страны Роусти, откуда выходят викинги. И не вина Одихмантьевича, что со всех сторон тесним он врагами – варягами, болгарами волжскими, хазарами… И славянами. Но эти хоть не гнетут и в рабство не захватывают, только леса под пашню выжигают да ловы свои на родовых реках устраивают… Однако и хлеб – еду новую – дают, и железо. Поэтому мужики черные – что у славян, что у него – роднятся. Оставляют финские охотники семьи свои под защиту славянских городищ – неспокойно стало в парме… Слишком много людей бродит по лесным тропам. И только за стенами от них можно укрыться. Первые среди врагов – проклятые викинги! Они повсюду бродят и живут на севере близко. И приходится с викингами Одихмантьевичу в мире жить и воинов им давать, когда нападают они на славян или иных людей. Потому и – это твердо знал вождь муромы – в Киеве у князя Владимира, бастарда Святослава, ему нужно держаться варягов – они его союзники, а Владимир от них во всем зависит – дружина-то у князя варяжская. Вот если бы с такими, как этот Илья, соединиться, то можно было бы и с князем, и с варягами по-иному говорить. Отбиться от них в случае нужды в лесах и жить, как жили предки, никому не подчиняясь…

Думал над сказанным Соловым и Илья, едучи налегке, без доспехов, на заводной лошади, ведя в поводу Бурушку косматенького. Утомился богатырский конь на сече – нужно было ему отдых дать.

И карачаровский сидень, Илья-муровлянин, чувствовал себя меж многих огней. Ему в Киев, где никто его не ждал и не звал, ехать было совсем не по душе. Припомнил он все, что слышал о князе, и не нашел в нем ничего хорошего! Ни одной черты или поступка. Как говорил отец Ильи, старый Иван-христианин: «Во всем Владимир – язычник закоснелый».

Привел Святослав-язычник полонянку греческую, монахиню, и, не ведая страха Божия, отдал ее ради красоты ее сыну Ярополку; так Владимир двойной грех сотворил: умчал жену Ярополка, монахиню бывшую, и себе на ложе женою приволок! А сказывают, была она уже беременна, и родился Святополк – старший сын Владимира-князя! А какой он ему сын, неведомо. Иные скажут – «он сын Ярополка», другие – вовсе нелепицу: он-де сын двух отцов – Ярополка и Владимира.

А старый отец Ильи сказал, как припечатал: «Язычники не в браке, а во блуде живут! Ярополк монахиней натешился, да и не хранил жены своей, а Владимир все доказать стремится, что он – княжич истинный, все сыновьям отца своего навредить норовит. И с монахиней этой, и с Рогнедой! И неча думать, чей сын Святополк, яснее ясного, он – сын греха. И горя от него много в мир придет. Помяните мое слово».

А Владимира этого сатана крутит да путает. Он, сказывают, так в Новегороде княжил, что, кабы не дружина варяжская, убили бы его мужи новгородские. До сих пор они на Владимира и родову его ножи вострят. А дружину свою варяжскую только тем и удержать может, что каждый день у него в терему пирование да столование идет, да бражничание! А жен у него сразу несколько, и наложницы, блудницы искусные, и рабыни примученные. И все богатство, что в Киев рекой течет, Владимир-князь проматывает. Слыханное ли дело? Хмельные варяги за брагою стали ругаться, что мы, дескать, деревянными ложками едим, так он взял всю казну киевскую, все дирхемы серебряные, да им на ложки и перелил!