Текст книги "Илья Муромец. Святой богатырь"

Глава 9
Первомученики

Илья, не сопротивляясь, отдал оружие боярам – старшим дружинникам и глянул вверх на гульбище, стараясь перехватить взгляд княжеский, но князь глаза отвел. И заговорил о чем-то со своими приближенными.

Мог Илья плечами ворохнуть, и посыпались бы, как яблоки перезрелые по осени, княжеские вой, да не стал. Смущена стала душа его. Потому, когда отвели его в выкопанный в откосе обрыва погреб, втолкнули в сырую полутьму, дверь затворили, и слышно, как дверь завалили землею, чтобы никто открыть не мог, он даже успокоился. Непросто ведь было ему Солового зарезать. Непросто.

Огляделся он в сыром и длинном коридоре погреба, потрогал стены плотного песчаника, плечом попробовал – крепки, не прокопаться, не проломиться.

В одной стене – небольшое оконце. Стена из камней сложена: громадные камни, раствором в единый монолит слепленные, – не ворохнуть. Выглянул Илья в оконце – двор черный, где дрова и всякие ломаные телеги стояли, лодки рассохшиеся… и усмехнулся – вот, мол, я в терем мостился, а на помойку, как ветошка негодная, попал. Глянул под ноги – в углу белели кости и череп человеческий.

«Ну вот, видно, и мне здесь дни прикончить», – подумал он. Но душа не ужасалась близости кончины, душа не верила. Очень уж все сразу приключилось да нежданно. Бой под Черниговом, терем княжеский, крики и споры, и вот давящая тишина погреба и приговор – уморить голодом. «Спасибо тебе, светлый князь, что поблагодарил меня за услугу, за то, что я тебя от унижения спас, а войско – дружину твою – от врага нескрываемого!» – прошептал Илья, ибо был уверен, что Соловый, если бы в свои леса вернулся, опять бы хазарам да варягам-ворогам служить стал. Нет у него другого выхода, не мог он князю Владимиру, как Илья, служить, да и не верил ему.

Илья отыскал в стене выкопанную кем-то нишу, стряхнул оттуда солому и чьи-то кости, втиснулся, подогнув ноги, на холодную сырую лежанку – как в могилу лег. И поблагодарил того, кто эту нишу перед смертью, видать, руками в стене выскреб – крысы под ногами шастали, своими ходами-лазами пробираясь сюда с хозяйственного двора.

В холодном сыром полумраке, глядя перед собою раскрытыми глазами, припомнил Илья и Карачаров, и детишек, и Марьюшку, и отца с матерью… И все то житье, которым он жил совсем недавно. И показалось ему, что даже тогда, обездвиженный, он был счастливее, чем сейчас. Потому что только за последнюю неделю он понаворочал горы трупов! А вот теперь и Солового зарезал…

– Когда сиднем сидел – греха-то не ведал, – сказал Илья. – А теперь по грехам и мука.

Он почувствовал, как слезы потекли у него по щекам. Нелегко ведь безнадежно, заживо, в могиле лежать. Одно спасение – молитва. И, осенив себя крестным знамением, богатырь зашептал:

– Господи, Спаситель мой! Спаси, укрепи и помилуй, ибо несть у раба Твоего иного заступника, кроме Тебя… Ты мой щит и крепость, на Тя уповаю в печали моей…

И потянулись дни и ночи, мало отличимые друг от друга.

Никто не шел к погребу, и голоса людские сюда не доносились. Только крысы визжали, чуя человека, но, не в силах достать его, клубками катались по соломе.

* * *

А Киев кипел. Решение Владимира создать единую для его нового государства веру привело к последствиям страшным.

Религиозные распри в Киеве усилились. Варяги и славяне, благополучно забывавшие своих богов, чтившие их скорее по обычаю, нежели по вере, теперь пустились в споры, чей бог выше!

Киев не объединился вокруг вновь созданного пантеона, где стояли деревянные и каменные истуканы. Только они одни оставались в молчании и согласии! Люди же – спорили и дрались! Дрались и вокруг капища, вновь отстроенного, прямо у ног идолов. Дрались и на улицах, и в домах.

А ближе к осенним праздникам пыхнул в Киеве настоящий погром, в котором били и правого, и виноватого. Били христиан и мусульман, иудеев и тенгрианцев. Бушевала стихия языческая – страшная и непредсказуемая тем, что не было в ней твердых догматов; строго говоря, не было и священнослужителей, а были волхвы-самосвяты, решившие, что они и врачевать, и будущее предсказывать могут. Среди них случались и проходимцы, и юроды – недоумки или одержимые. Никакого подобия устроения церковного не было, а поэтому стихия стала неуправляема и жестока. Особенно же набирала она силу в толпе, бессмысленной и пьяной!

В тот день ничто не предвещало крови. Рано утром, обрядившись в лучшие одежды по случаю своза последнего снопа в амбар с поля, славяне устроили большое радение, с веселием. Сноп везли на огромной телеге, запряженной шестеркой белых волов с позлащенными рогами. Сам князь вел первую запряжку, а сноп украшен и разодет, как человек.

Сноп привезли к тому месту, где на холме устроено капище.

Вершина холма срезана плоско. В ней вырыто многосаженное углубление. Вымощена камнем круглая солнцеподобная площадка, в центре устроено возвышение из камня, а вокруг тянулась каменная скамья. На алтаре разводили жертвенный костер и на нем приносили жертвы.

С возжигания костра начинался новый год, приходившийся на 1 сентября.

Для костра добывали живой огонь. Приготовлены были сухие бревна и построено специальное сооружение. В сухое бревно, положенное наземь, входило другое бревно, стоящее вертикально, сверху прижатое еще одним бревном. Получалась не то квадратная рама, не то пряжка со шпеньком посредине. Это вертикальное бревно обмотано толстой веревкой. Концы веревки взяли в руки несколько десятков мужчин. И по команде под мерное пение стали тянуть то в одну, то в другую сторону. Бревно заскрипело и стало вращаться.

Быстрее, быстрее двигались мужчины, быстрее, быстрее вращалось бревно. Волхвы, в особых одеждах с начертанными знаками-оберегами, расчесав седые бороды, внимательно следили, где появится дым – под верхней перекладиной или под нижней. День был сырой, и дерево долго не начинало тлеть.

– Боги гневаются на нас! – говорили волхвы, оглядываясь с опаской на стоящих вокруг капища страшных резных истуканов.

Огромная толпа, окружавшая холм, раскачивалась вместе с добытчиками огня, подпевая и вскрикивая в такт движению.

– Боги гневаются на нас! Зима будет холодной, а следующее лето – дождливым! Жито озимое вымерзнет, а летнее – вымокнет!

– Помилуй нас, пресветлый Ярило! Перун, защити нас грозной секирой своею! – кричали то одни, то другие. Но пуще всех вопили третьи:

– Добрый Велес, помоги нам!

Наконец из-под вращающегося бревна стал виться дымок. Волхвы кинулись к нему, подкладывая сухой мох и трут, раздувая слабое пламя.

– Плохая примета! – говорили волхвы. – Хороший знак, когда пламя рождается вверху или сразу вверху и внизу. Если только внизу – боги могут простить нас. Они добры – но мы виновны!

Вот уже появился, побежал по труту добытый живой огонь, и заполыхал факел. Под крики толпы седобородый волхв в белой, как его борода, одежде понес огонь – возжигать жертвенный костер перед лицами всех богов славянских.

Толпа, чуть успокоенная тем, что огонь явился, запела заговор. Жрец поднес огонь к кострищу, и загорелись первые ветви, задымились…

И вдруг в этот момент сооружение из бревен для получения огня заскрипело и стало разваливаться. Сидевший на верхней перекладине молодой волхв не успел спрыгнуть и рухнул вниз. Бревна покатились вниз по холму давя людей.

– Горе! Горе! – закричали исступленно десятки голосов. – Боги гневаются на нас!

Бревно подскочило и торцом ударило варяга-дружинника, стоявшего в оцеплении.

– Варяги виновны! – крикнули в толпе славян.

Как искра воспламеняет факел, а факел – костер, пыхнула в толпе ярость. И вот уже рвутся криком рты:

– Жертву! Жертву!

И кто-то из волхвов, бывших на пиру у Владимира, крикнул:

– Боги требуют принести в жертву сына оскорбителя наших святынь, сына десятника Федора-варяга!

Прямо с холма сотни людей хлынули в город, сметая на пути жидкие цепи дружинников.

Волхвы бежали впереди горожан, вздымая над головой факелы чистого, живого огня. Толпа ворвалась в квартал, где жили варяги. Дома и землянки были пусты – почти все варяги, кроме христиан, на капище. Безумной волной, словно стадо взбесившееся, залила толпа узкие улицы, обступила избу Федора. На крыльцо выскочили Федор и сын его Иван. Полуодетые, без шлемов и панцирей, с обнаженными мечами в руках.

– Что вам нужно? – крикнул Федор, становясь так, чтобы стрела или камень не попали в совсем еще юного Ивана.

– Боги требуют жертвы! Подай сына своего! – вопил, брызгая пеной в истерическом припадке, волхв.

– Не боги они, а истуканы деревянные! Сатана, враг человеческий, помутил разум ваш, что требуете вы жертвы людской!

– Отдай сына! – вопила толпа. – Или мы тебя убьем!

– Звери вы! – закричал Федор. – Звери вы бессмысленные в облике человеческом! Оставьте кровавые замыслы свои!

– Ага, боишься! – злорадно, кривляясь и приплясывая, кричал волхв. – Не боялся богов наших хаять! А теперь они мстят тебе!

– Это ты мне мстишь, собака! – ответил волхву Федор. – А смерти ни я, ни сын мой не боимся! С верою и умрем за Христа!

Кто-то из жрецов повел речь мирную:

– Признай богов наших, варяг! И мы принесем в жертву только сына твоего! Перун возьмет его к себе, и он будет благоденствовать! А ты будешь жить в славе и покое – сын твой пойдет к нашим богам.

– Я поверю в ваших богов, – спокойно ответил Федор, – если они смогут оторвать от меня сына моего.

Отец и сын замерли, выставив мечи.

– Верую! – запел юноша. – Во единого Бога Отца, Вседержителя…

Несколько копий, пущенных одновременно, пронзили насквозь отца и сына, навеки скрепляя их вместе. Подрубленное, рухнуло крыльцо. Волна хвативших браги язычников наваливалась на изгородь двора, ломилась в ворота.

Волхв метнул факел под соломенную крышу избы, и она пыхнула костром.

– Боги мстят оскорбителям своим! – выкатив белые глаза, кричал волхв.

А по улицам плотным строем шли конные дружинники Добрыни, бичами и древками копий разгоняя возбужденную толпу. Только возвращение славянской дружины спасло город от многочисленных жертв.

Но несколько дней город не знал успокоения. Затворились в своем конце хазары, грозя побить стрелами всех, кто приблизится к ограде их поселения. Варяги били до смерти всякого, кто попадался им в их конце Киева и не был их племени. Бились между собою и опрокидывали идолов других племен кривичи и радимичи, поляне и древляне. Как ни метался Добрыня древлянский с конной дружиной разнимать драки, а везде поспеть не мог!

Монахи печорские открыли свои подземные переходы и уводили в гору киевских христиан…

Подняв стражу на стены города своего, ждал нападения толпы Владимир-князь.

Он собрал всех послов иноземных для совета и распытывал их, случается ли в их краях подобное. Иудеи отнекивались, а византийцы честно ответили:

– Чернь всегда склонна к бунту. И надобно содержать дружину обученную, дабы быстро могла волнения подавлять.

– Но волнения у вас в государстве не утихнут, – сказал византиец, оставшись наедине с Владимиром, – пока в княжестве твоем, Владимир, не будет единой веры для всех.

Сидя бессонной ночью у теремного окна и глядя, как бродят по улицам Киева дозорные с факелами, Владимир долго думал над этими словами.

Собственно, он думал об этом и прежде, и постоянно. Его новая держава, теснимая со всех сторон старыми врагами и новыми, поскольку становилась она сильной и богатой, обречена на распад, как Великая Хазария, где, как в державе Киевской, собраны разные языки и дети многих родов и народов. Ибо никто ни в Хазарин, ни в Киевском каганате не чувствовал себя сыном этой державы. Враждовали и веровали своим богам хазары-тюрки и хазары-иудеи, болгары белые и болгары черные, принявшие ислам, и прочие народы: черкасы, ясы, буртасы, которых только незнающие люди называют общим именем «хазары». А ни они сами, ни соседи их одним народом не считали.

«И у нас так-то! – думал князь. – Варяги, русы, меря, мурома, чудь, хазары, евреи, а славян и счет потерять можно: поляне, древляне, северяне, вятичи, радимичи, сербы, хорваты, болгары славянские, греки, словене ильменские, кривичи, аланы, торки, черные клобуки… Как все это в единую державу сплотить? Можно, конечно, один народ оставить, – скажем, одних полян киевских, а остальных разогнать, не пускать в державу; да жить такая держава будет не дольше, чем от рассвета до заката, – слабее слабейшего сделается! Ни в одной земле, ни в одном княжестве державы Киевской один язык не живет, но пребывают языки многие! Как соединить их, разных, в единое тело?»

В терем, тяжело бухая сапогами, вошел Добрыня.

– Ну что там, вуйку?[11]11
  В у й к о – дядя, брат отца или матери.


[Закрыть] – спросил его Владимир.

И грузный седеющий Добрыня, присаживаясь на лавку, сказал:

– Да поутихло маленько…

Он выпил из княжеского кубка, закусил яблоком.

– Надо единую веру, – сказал он племяннику. – Все в один голос говорят. Единая вера нужна.

– Единая так единая! – сказал князь. – Давай единую веру насаждать.

Он прошелся по горнице.

– Коли не могут люди богов своих меж собою примирить, давай им единого бога оставим. И будет сим богом – Перун, бог отца моего, бог достойный, бог сильный, воинский! Пойдешь по городам и весям, а пуще всего в Новгород – оттуда все крамолы идут…

Добрыня ухмыльнулся.

– Чего смеешься? – спросил князь.

– И мы! – сказал Добрыня. – И мы с тобой из Новагорода пришли в Киев.

– А хоть бы и мы! – подтвердил Владимир. – Новогородцы вечно ковы куют! Неугомоны! Вот и начни с них. Всех прочих богов – долой! Пущай один Перун будет для всей Руси.

– Не отдадут своих богов славяне, – сказал Добрыня. – Кровь польется!

– Пущай кровь льется, а держава крепится! – запальчиво сказал князь.

– Ты князь, тебе виднее, – согласился Добрыня. – А наш-то древлянский бог не Перун, а Сварог.

– Да это одно и то же, только имена разные.

– Да нет! Мне тут волхв знающий толковал, да я не запомнил: Хоре и Сварог – одно и то же, а Перун – нет.

– Пущай один Перун главным богом будет, остальные ему в подчинении.

– Вроде как ты – князь, остальные – бояре, – объяснил себе Добрыня. И тут же подумал, что многие на княжеское место норовят. – Тут силой придется!

– Затем тебя и посылаю! Силой так силой…

– Когда выступать? – спросил, поднимаясь, Добрыня.

– Вот тут поутихнет, и поезжай. Не тяни, а то в самую слякоть да распутицу попадешь, на полночь ведь поедешь…

Добрыня мешкал.

– Чего ты? – спросил князь.

– Сказывают, к тебе какой-то храбр приехал. Христианин…

– Ну, приехал, так что?

– Сказывают, он Соловья у тебя во дворе зарезал, Одихмантьевича, коего сколь годов взять не могли. Верно?

– Верно.

– Так ведь он Чернигов от канглы освободил и полон распустил.

– Ну и что?!

– А ты его в погребе голодом моришь!

– Не твоего ума дело! – вскипел князь.

– Смотри! – сказал Добрыня, – Он для смердов – герой! Смотри!

– Я тебе сказывал в Новагород идти, вот и ступай!

– Ты князь, тебе виднее! А только так-то людей верных казнить безвинно начнешь – не пришлось бы нам опять за море к варягам подаваться!

– Иди! – закричал князь. – Разговорился тута!

– Не ори! – спокойно урезонил буйного князя Добрыня. – А то как возьму хворостину по старой памяти…

Владимир представил, как грузный седоватый Добрыня заголяет его – князя киевского, – и прыснул со смеху.

– То-то и оно, что князь… – вздохнул Добрыня, подходя к племяннику и целуя его в лоб. – А следовало иной раз, ох как следовало бы… Не путно живешь! Бестолково.

– Полно тебе ворчать-то! Самому тошно!

– Ан не живи так! Раз тошно.

– А как жить? Кабы этих дуроломов плетьми не разогнали, так они бы весь Киев пожгли… Видишь, вона варягов двоих убили! За что? И ты мне убийц сыщешь! – опять превращаясь в прежнего крикливого и взгального князя, закричал Владимир. – Средь бела дня людей режут.

– А ты пои их больше! – тоже повысил голос Добрыня. – Дружина твоя обожралась вся на пированиях. Что ни день – то веселие, что ни веселие – то пьяны суть!

– Веселие руси есть пити! И не можем без того быти! Русь никакого веселия, кроме как хмельное питие, не ведает…

– Пити, да не упиватися! Оне что, и в домах своих пьют? А кто на ловы ходит? Кто невода тащит? Это русь у тебя в дружине пьяна! А небось в лесах да в болотах северных не больно повеселишься. Их тамо новогородцы, да сумь, да варяги мигом окоротят! А тут что русь, что варяги, что хазары-дружинники – все пьяны от безделия! Ан не зря варяг Феодор, коего славянские волхвы намедни убили, говаривал: «Безделие – всем порокам ворота!» Именно так.

– Погоди! – сказал князь. – Скоро в поход пойдем – они утишатся!

– Да они в поход негожие! Они уж и меча не держат! А ты подумай, кто тебе вина заморские возит? Кто хмельные меды во Киеве ставит? Византийцы да хазары! А они спят и видят, как тебя из князей сковырнуть. Ты им и нужен-то, пока дружина есть. Хазарам – чтобы византийцев пугал, а византийцам – противу хазар! Вот ты и болтаешься, как дерьмо в проруби: то туды, то сюды! Надо свою линию гнуть! Своим умом да державой крепиться!

– Эх, Добрынюшка… – только и смог, что вздохнуть сокрушенно князь.

– Вот те и «Добрынюшка», – продолжал ворчать дядька. – У тебя всего и есть к бою гожие, что храбры дружины славянской! Потому что я им ни пить, ни гулять не даю. А и они в шатании: как пошла эта кутерьма – чей бог лучше, – так готовы друг другу глотки рвать! Одни только христиане и служат.

– Они Царьграду служат!

– Не бреши! Они тебе служат! К тебе идут! А ты их вон в погреба содишь! А ну как не зарезал бы этот храбр разбойника Солового, что бы он, помилованный, сейчас творил и с кем? А не помиловать нельзя! Силенок у тебя, князюшка, нет!

– То и оно, – признал князь. – Не мог я Илью в подземелье не посадить.

– Дак и сади! Морить-то зачем?.. Он тебе еще пуще меня служить станет.

– Я его помилую, дай срок!

– Он у тебя там ноги протянет с голоду! Он к тебе шел! Вона какую службу тебе сослужил, а ты его в погребе держишь!

– Пойми ты, старое полено! – закричал князь. – Его тут хазары изведут мигом!

– А уж лучше ты его изведешь, недоумок! Так, что ли?! – закричал и Добрыня. – Корми его тамо, голова садовая!

– Счас побегу!

– Домашних пошли! Рогнеду!

Князь невесело засмеялся.

– Она и меня-то скоро ядом накормит. Змеюка варяжская! Так бы и удавил!

– Она тебе четырех сыновей родила!

– Да сыновья-то эти подрастут – на меня в ножи пойдут! Ее корень, змеиный, – что Изяслав, что Всеволод…

– А Ярослав? Такой мальчонка золотой! Даром что хроменький!

– Ярослав не воитель будет.

– Больно ты ведаешь, кто кем будет!

На том и простились. Но перед тем, как уехать и увести из Киева дружину, пошел Добрыня к сестре – постаревшей, но все еще красивой, княжеской матери Малуше, – в терем ее, более на избу смахивающий. И там полдня ел пироги да с Ярославом играл, который, считалось, гостил, а на самом деле жил постоянно у бабушки. И, выходя к застоявшейся, ожидавши его, конной дружине, ворчал довольно:

– Тебе, стало быть, нельзя! Тебе не по чину княжескому! Дурь ломать – по чину! А правду творить – не по чину! Ладно! Мы и без тебя обойдемся.

Сотники свистнули, десятники гикнули. Качнулся строй всадников, заскрипел тяжкий обоз – пошла дружина славянская вослед за Добрыней-древлянином в Новагород. Перуна-бога там устанавливать…

* * *

Илья очнулся от голодного забытья, как из омута на воздух вынырнул. Соскочил с лежанки, что устроил себе, от крыс спасаясь, качнулся от слабости и тошноты. Держась за осыпающуюся земляную стенку, подошел к оконцу-отдушине в каменной непробиваемой кладке. Выглянул.

На мощеном дворе стояла высокая старуха в черном плаще, повязанная платком по брови, а из-за нее выглядывал мальчонка в княжеской собольей шапке, дорогой рубахе до колен и сафьяновых сапожках. Он испуганно таращил громадные серые глаза на Илью.

«Регина Хельги?.. – пронеслось в замутненном голодом мозгу Ильи. Но тут же он опомнился: – Какая Хельги! Она умерла давно! И не княгиня это вовсе. Мальчонка, видать, князь, а она – нет».

– Здравствуй… – совсем нестарым, звонким голосом сказала старуха. – Как звать тебя величать, буйная головушка?

– Илья, – ответил он и подивился своему хриплому, слабому голосу.

– Кто ж ты будешь? Какого роду-племени?

– В Карачарове муромском богатырем слыл, а теперь вот ослаб…

– Богатырь… – произнесла задумчиво старуха новое для себя слово. – Ты чьей земли воин?

– Пращуры в земле Кассак у хазар в работе были, – сказал Илья, – да, когда гонения пошли, через Поле Старое в муромские леса откочевали.

– За что гонения?

– За веру православную, – прямо глянув в синие старухины глаза, сказал Илья.

Княжонок вышел из-за старухи и теперь уже без страха смотрел на него.

– Ты христианин? – спросила старуха.

– Да, – бесстрашно ответил Илья.

Княжонок подошел к самому окну и глянул снизу вверх в отдушину-оконце и сказал, желая подбодрить богатыря:

– Я тоже буду!

Старуха улыбнулась, сверкнув по-молодому жемчугом зубов:

– Ярослав! Ты бы лучше дал хлеба брату своему во Христе!

Княжонок покраснел и торопливо принял из рук старухи узелок с едой, кувшин с молоком и просунул в оконце.

Илья сдержался, чтобы не кинуться на еду.

– Спаси тебя Бог, мати…

– Мальфрида, – сказала старуха. – Смолоду-то Малушей-ключницей звали.

– Вон ты кто! А я было подумал, что ты княгиня Ольга…

– Говорят, я на нее похожей становлюсь… – опять улыбнулась старая женщина. – Вот ведь как бывает… А она меня иначе как чернавкой и не звала… Рабыней! А я – князя родила! И от двух ветвей княжеских – славянской и русской – князь Владимир киевский! И варягам, и русам, и славянам, и всем – князь истинный!

«Кабы ему еще разум княжеский!» – чуть было не сказал Илья, но пожалел мать.

– А этот вот, – старуха прижала к себе княжича, – еще и басилевса византийского внук. Видишь, какая кровь – золото!

– Кровь у всех одинакая! – сказал Илья. – Что у человека, что у скота бессловесного…

– Ишь как! – удивилась старуха и даже подбоченилась, уж совсем не по-княжески. – Так ты, выходит, князей не чтишь?

– Несть ни князя, ни раба! Ни эллина, ни иудея, но все – сыны Божии, – ответил богатырь.

– Это кто же такое сказал?

– Господь мой, Иисус Христос, заповедал…

– А еще что он тебе заповедал? – усмехнулась старуха.

– Он не ему заповедал, а всему миру, – сказал вдруг княжонок.

– Истинно так. Да благословит Господь твою разумную головушку – сказал Илья и подумал, что Ярослав не в отца пошел, славабБогу! И умен, и не буен.

– Сказывают, ты в Киеве сильнее всех? – перевела разговор на другое старуха.

– Был! – сказал Илья. – Ноне – слабее внука твоего…

– А что ж ты, когда в силе был, покорился да в застенок пошел?

– Я не варяг! – ответил Илья. – Это они на князя руку подымают… А я князю служить пришел, ради народа православного. Не моя вина, что князь в затмении диавольском…

– Так и ушел бы на волю! При твоей силушке кто бы устоял супротив?

– Я не торк и не печенег, чтобы от службы в степь бегать. Я – воин Христов, и это Бог мой мне испытание посылает, смирением меня испытывает… И аз, аки Иов многострадальный, не возропщу! Господу виднее, как со мной будет… Он не оставит меня!

– Так ведь князь велел тебя голодом уморить без вины!

– Его грех! А моего – нет и не будет… Истина явится!

– Ты что, Илья, там у себя в погребе костей не видел? Не ты первый, не ты последний здесь пребываешь…

– Господь меня не оставит. Без воли Его и волос с головы человеческой не упадет…

– Уж не ведаю, как он спасет тебя… То ли глуп ты, то ли упрям.

– Спасет! – сказал Ярослав. – Мы же пришли!

Старуха засмеялась, подхватила княжонка на руки, расцеловала.

– Нас Господь вразумил, – отпихиваясь от бабушки, пыхтел княжонок.

– Может, и так, – сказала она, опуская внука на землю. – Удивительны и непонятны вы мне, христиане… Какие-то другие вы… Ну да ладно. Поешь. Мы тебе еще еду носить станем, а там, глядишь, и князь волю свою переменит, он горяч, да отходчив. В отца, в князя Святослава… – сказала она, припомнив что-то.

– Илья! – сказал вдруг Ярослав, снимая княжескую шапку. – Прости родителя моего, князя Владимира, что он тебя сюда, в узы тесные, заточил.

– Бог простит.

– Ты прости! Прости, Христа ради!

– Ярослав! – ахнула бабка. – Ты же княжич! Кому ты кланяешься! Вовсе чести не имеешь!

– Не в чванстве честь княжеская! – сказал Илья. – А ты не сомневайся, я князя не виню… Его сатана соблазнил.

– Он опомнится! – сказал Ярослав. – Он добрый!

– Спаси тебя Христос, милостивец мой!

Старуха взяла княжича за руку и, нахлобучив на него шапку, повела от оконца подальше, но он вырывался и, оборотившись, кричал:

– Я и завтра приду! И всегда! И кормить тебя стану! Я молиться за тебя буду…

Илья медленно, по крошке съел хлеб, чтобы не умереть; по глотку за весь вечер медленно выпил молоко. И впервые за много дней уснул крепким сном выздоравливающего.