Текст книги "Илья Муромец. Святой богатырь"

– Силы у него нет! – сказал отец Ильи. – Вот он перед дружиной и заискивает. Подкупом ее берет, таковая дружина – ненадежная! Страну грабит почище деда своего Игоря и все пропивает-проматывает! Язычник, одно слово – язычник.

Слушали тогда отца Ильи калики перехожие, монахи печорские, согласно и сокрушенно головами кивали, а все же вывели по-иному:

– Кроме как вокруг Киева, державе новой православной быть негде! А князь что… Князь – голова, а дружина – шея: куда шея повернет, туда и голова смотрит. Аль не ведаете, как дружина жадная старого Игоря в лютую казнь от древлян предала?!

«А дружина и ныне варяжская! – думал Илья, покачиваясь в такт шагу конскому. – Правда, сказывают, варяги не те, что прежде, те вовсе по-славянски не говорили, а эти в Киеве от веку, а все ж у волка ягнята не родятся! Их – много! Они все дела в Киеве вершат, легко с хазарами договариваясь… А вот православные-то христиане не видны. Есть, наверняка есть, да таятся». Теперь Илье надлежит открыто о себе сказать: «Я – сын христианский». Так заповедали калики и в том присягу с Ильи взяли – поворотить князя на хорошее. Отвадить от бесовского искушения. Да станет ли князь слушать? Илья-то не князь, не дружинник, не боярин знатный. Однако разница между тем, когда давал он обет в служение идти, и тем, что ныне, – есть. За спиной у Ильи – слава: очистил дорогу от разбойников Соловья да и самого его в Киев пленником везет. С Чернигова-города осаду печенегскую снял, полон освободил. Таковая слава многого стоит! Тут и незнаемый знатным становится.

– Слава-то позади, а Киев-то впереди! Никто меня там не знает и не ведает, и захочет ли знать – неведомо! – не заметил Илья, как вслух сказал.

– Что? Что, Илья Иваныч? – спросил ехавший чуть впереди отрок.

– Да это так! Ошалел маленько от сечи под Черниговом.

– Страх! – согласился отрок.

– Истинно! – вздохнул Илья. Не то что был он в бою небывалец, приходилось ему и меч кровавить, и со стен камни в супротивника да стрелы метать, а все ж в такой резне не бывал, и столько людей кряду не рубил, и поля такого, человечьим мясом устланного, не видел. Есть с чего ошалеть!

И подумал Илья, что теперь вот это – его служение постоянное будет! К тому он идет. Да еще проситься к такому служению станет, хоть душа назад к дому родному рвется. Да еще возьмет ли его князь, не побрезгует ли…

– Киев! – взволнованно крикнул, оборотясь к ехавшим позади, дозорный отрок.

Илья поднял голову. Впереди, за широким разливом Днепра, на склоне холмистого берега, чернел Киев – мати городов русских, как велел называть его Хельги-старый, приведший сюда дружину сто лет назад.

На пути к Днепру их встретили три сторожи, во всех трех воины были разные: и хазары, и варяги, и славяне… Хазары на Бурушку языками прищелкивали, головами качали: мол, здоровенный какой, а славяне – на Соловья-разбойника, как узнавали, что это мучитель муромский!

Переправились через Днепр, уж когда солнце высоко стояло, через Подольские ворота и через весь Подол проехали невозбранно, поражаясь шуму-гаму и многолюдству.

Стучали в кузнях молоты, тяжко вздыхали мехи, пыхая жаром, дымились горны. Прилежно трудились мечники, лучники, копейщики, потому что первым делом испокон веку и, видать, до скончания веков будет промысел оружейный. А дале трудились ткачи, ювелиры, портные, меховщики-скорняки и прочего рукомесла люди. Народ тут все был разноязыкий: славяне, хазары, евреи, торки заезжие. По мясным лавкам – ясы, касоги…

На берегу, на погрузке товаров, – русы, варяги, чудь и меря белоглазая, неизвестно как сюда попавшая.

Поразило Илью не столько обилие товаров разных, сколь ловко с ними управлялись. Особенно же верхи телег съемные, колоды долбленые, в коих товары перевозили. В стругах они стояли плотно, друг дружки касаясь, поверху накрепко веревками связанные. А как к берегу причаливали, брали их молодцы киевские и на передки тележные взваливали – как есть телеги оказывались.

С трудом прошли они ворота в град князя Володимира – велика тут была стража, сплошь варяжская. Только дородством и важеством Илья поразил их, и пропустили они дружину малую карачаровскую на широкий двор княжеский.

Встретил их старый гридень из Карачарова.

– Чо ты тута? – спросил его Илья.

– А где мне быть?

– Весть передал?

– А как же! Ан и без нас князь на печенегов ополчился. Дружину славянскую на Изюмский шлях послал. Повел первейший воевода – Добрыня древлянский, дядя княжеский. Его князь Володимир пуще всех отичей и дедичей, пуще отца-матери почитает!

Гридень прижился при дворе княжеском, всех здесь знал. Вскоре вывел из терема Володимирова варяга, такого дородного да жирного, что и представить немыслимо, как он в дракарах – стругах варяжских помещается. Варяг подробно расспросил, откуда Илья да за какой надобностью, и наказал ждать…

Илья спешился, велел отрокам доглядывать за Соловым и, отводя глаза от его ищущего взгляда, перешел ближе к распахнутым дверям княжеского терема. Варяг появился и мигнул Илье – заходи, мол. Илья, набычившись и сутуля широкие плечи, прошел за ним в теремную горницу.

Жаром и потом многолюдства обдало его. В огромной горнице стояли столы широкие, и за ними пировало число воев немыслимое: человек с двести! Никогда лесной карачаровский сидень такого многолюдства не видывал.

– Садись пока тута, – сказал варяг толстомясый, кивнув Илье на самый край нижнего стола…

Илья присел рядом с оруженосцами и отроками. Выше по столу сидели дружинники, а еще выше – бояре и гости заморские. На почетном месте, за княжеским столом, что стоял поперек горницы, сидели плечо в плечо варяги знатные, хазары-тюрки с косами, и хазары-иудеи с пейсами, и вовсе Ильей незнаемые послы византийские.

Илью поразили их тонкие, словно из кости слоновой резанные, лица. Люди смысленные, по всему видно, да не крепкие. Не то что варяги – будто топором рубленные, нечесаные, страшные, щербатые, горластые, пьяные… Хмельны были и хазары с косами и бритыми, как у женщин, лицами, ан вот не хмельны бояре да хазары-иудеи с пейсами, кои вились у щек. А посреди стола сидел князь Володимир, не пьян, но и не трезв, – горячие глаза выдавали в нем хмель, да и говорил он горячее, чем к случаю прилично.

– Среди богов наших первейший есть Перун! Он дружину княжескую боронит! Он воям силу дает! – кричал князь.

– Первейший бог есть Велес! – возражал ему, сидя среди славян-дружинников, волхв-жрец славянский. – Велес – бог скотский! Он приплод всему сущему умножает, он стада от немощей и болезней блюдет… А ты, князь, воздвиг жертвенник – капище богу, нами не почитаемому и не знаемому! Перкунасу! Он бог ятвягов да дружины твоей! А что он может? Молнии метать да наказывать, а может ли он народ свой блюсти?

– Не Велес, а Ярило – бог первейший! Он тепло и светло дает! Он землю согревает и все в ней сущее пробуждает к жизни. Ярило – бог пахарей и пастухов, а Перун – бог дружинников. Ты угодить дружине хочешь, потому и воздвиг ему капище! – встревал другой волхв.

– Братие! Братие! – кричал князь, и каштановые кудри его, как грозди виноградные, свисали из-под княжеской позлащенной короны. – Братие! Да созиждем пантеон богов наших! Потому и приказал я собрать всех богов – от всех язык, со всех земель! И воздвиг им капище в Киеве потому, что надо нам усобицу кончать! Мы во единый народ, во единую отчину слиться должны…

– Это с кем? – кричал варяг. – Со славянами-рабами?..

– Да мы тя, свейская морда, из Киева взашей вытурим! – отвечал ему гридень славянский и тянулся через стол – уязвить варяга чем ни попадя.

– Братие! Братие! – кричал Владимир и не видел, как ухмыляются, не скрываясь, хазары-иудеи, как отводят глаза византийцы. – Несть в вашей пре толку!

– Князь глаголет! Князя слушайте!.. – закричали десятские, сотские, и хмельная дружина едва утишилась.

– Собрали мы на холме Перуновом всех досточтимых богов: и Полянских, и древлянских, богов варягов и радимичей, богов кривичей и сербов, дабы все в державе нашей равны стали! Потому что князь – всем отец и радетель…

И вдруг в тишине, на минуту воцарившейся за столом, чей-то трезвый голос явственно произнес:

– Сие не боги, а истуканы, резанные человеком! Дрова-чурки и каменюки бессловесные!

– Кто сказал? – закричал, стуча кулаком по столу и разметав кудри, огненноглазый князь Владимир.

– Я! – сказал, поднимаясь из-за стола, варяг, сидевший неподалеку от Ильи. – Я сказал! Десятник Федор варяжской дружины. Христианин!

Илья вздрогнул, услышав эти слова. До сих слов он робел, за столом широким сидючи, а теперь робость, как сон, отлетела; будто проснувшись, глянул он на варяга поднявшегося.

– А не боишься, что боги отец наших накажут тебя? – прошипел сидевший напротив славянский волхв.

– Это не боги, а сатана, который, приняв личину их, душам людским вредит! – бестрепетно сказал варяг.

Илья впился в его лицо: светлое, северное. С распахнутыми голубыми глазами.

– Будь ты проклят! И пусть покарают боги весь род твой и лишат тебя потомства! – завопил волхв.

Несколько варягов и славян схватились за мечи…

И тут Илья поймал на себе взгляд Владимира. Взгляд был ясен и трезв.

– Откуда ты? – спросил князь, и пьяный шум за столом стих.

Лица всех обернулись к Илье. Даже отроки, что разносили яства на широких блюдах и на столы их ставили да вина в чары подливали, остановились.

Илья поднялся во весь рост:

– Из Карачарова муромского! Пришел к тебе в дружину воем!

Дружинники за столом засмеялись.

– Много званых, да мало избранных! – сказал князь. – Твой спрос – моя воля! Чем заложиться можешь, что мне ты надобен?

Дружинники все повернули лица к Илье; тихо стало, только собаки грызлись из-за костей, бросаемых пировавшими под столы.

– Я Чернигов от печенегов ослобонил. И полон взятый по селищам распустил!

– Ты? – захохотал князь, и вослед за ним вся дружина.

– Да ты видал ли хоть одного печенега? Мы на Изюмский шлях воеводу Добрыню древлянского отрядили, и то нам сумнительно, что возьмет он печенегов.

– Знамо, не возьмет! – сказал Илья, его начало потряхивать от смеха дружины громогласного. – Ему и брать нечего! Я печенегов всех побил!

– Да… – сказал Владимир-князь. – Много видал я брехунов и хвастунов, а этот брешет и не краснеет… Не ушибся ли ты на голову?

– Нет! – сказал Илья как можно спокойнее. – А не веришь – пошли гонца узнать: где ватаги печенежские и затворен ли Чернигов-град стоит?

– Гонцов слать мне не почто… – надул красные жадные губы молодой князь. – Она, правда, сама явится. Ты врешь, тебе и доказывать! Как зовут тебя?

– Илья, Иоанна-христианина сын…

– О! О! – зашевелились за княжеским столом хазары-иудеи, затрясли пейсами. – А верно ли слух идет, что ты Соловья Одихмантьевича в полон взял?

– А верно ли, – повторил за иудеями Володимир-князь, – сплетки про тебя бают, что ты полонил Одихмантьевича?

– Не сплетки, а истина! – сказал Илья. – Вона он у тебя во дворе стоит. Повязанный…

Мигом взметнулись за княжеским столом гости. Сам князь, накинув на правое плечо подбитое соболиными шкурками корзно, резво вскочил из-за стола и пошел, топая каблуками сафьяновых сапог, на высокое гульбище своего терема.

Илья не торопясь спустился вниз, вывел связанного Соловья и стал рядом посреди широкого княжеского двора.

– Ты ли Соловей Одихмантьевич? – спросил Владимир-князь, чуть перегибаясь через перила.

– Я! – ответил Одихмантьевич. – Я – сумилайнен… из Одинхейма!

Илья стоял так, что ему были видны все, кто высыпал и на широкое гульбище, и на крыльцо, виден и Соловый, что стоял не смущаясь. Разговаривал с князем не то что как с ровней, а вроде даже как с младшим.

Сильно изменилась его повадка. Так стоял и так говорил он, будто не пленник, а посол державы могучей. Видать, разглядел он своим единственным глазом среди толпы, окружавшей Владимира, союзников, а стало быть, и заступников. И в подтверждение своей догадки услышал он нарастающие и все громче звучащие речи.

– Что ж он, как пленник, повязанный стоит? Это рыцарь, нами знаемый и повсюду славный… Его нужно в терем звать да принимать в дружество.

– Пущай связанный стоит! – кусая губы и нервно вцепившись в перила тонкими пальцами, перстнями унизанными, сказал князь. – Пущай стоит, разбойник! Он державу мою зорил, людей полонял…

Но уже теснились к Владимиру хазары, что-то шептали на ухо – видать, объясняли, что надобно с Соловым дружество водить.

– Невелика мудрость врагов наживать, – доносилось до Ильи, – надобно врагов в друзей обращать.

– Он все дороги перекрыл татями да разбойниками своими, – пристукнул кулачком, притопнул ногой князь.

– Вот и ладно… – плыл шепот. – Он места тамошние ведает, воев имеет, и все ему подвластны, а что боятся людишки тамошние – тебе это, князь, на руку!

И понял Илья то, что старцы говорили: «Князь – голова, а вот это – шея его… Куда шея поворотит – туда и голова глядит…» Вот они и поворачивают, а у князя силы нет, чтобы по-своему сделать… Али он не ведает, что николи Соловый служить ему не будет, а хазары-иудеи хитростные своего данщика выгораживают, кто им служит и дале служить станет?

Жадно всматривался Илья в капризное лицо князя. И видел: про князя можно что угодно сказать: и сластолюбец, и гневлив, может, и на сечу не горазд, но что глуп – никому бы в голову не пришло.

Встретился князь глазами с Ильей, и понял богатырь: ищет он выхода, и слобонить Солового ему резона нет.

«Он же разбойник!» – подумал и глазами показал на Солового Илья.

«Знаю, – немо ответил князь. – Но видишь, что делается. И дружина, и послы хазарские – за него».

А голоса за Одихмантьева сына уже звучали все громче, все увереннее:

– Освободить, в дружину звать! Огнищанином делать!

А кто-то уж вякнул:

– Воеводою муромским!

Уже и хазары-тюрки языками защелкали, мол, нехорошо такого знаемого воина во дворе, с веревкой на шее, держать. И варяги начали прихохатывать да на шутку все переводить, дескать, кто из нас не разбойничал – это как посмотреть…

Византийцы стояли отдельной невеликой кучкой и глядели более с любопытством, как на игру занятную в тавлеи, следили, какой ход князь сделает, что предпримет. Славяне смотрели на Солового по-волчьи. Это их родичей он по лесам имал… Скрипели зубами и беловолосые воины мери, что в лесах муромских с Соловым соседствовали. Но они, как понял Илья, более на него самого злобились: зачем он в Киев стольный разбойника приволок – его тут, не ровен час, боярином сделают.

Князь Владимир кусал губы, не видел выхода, и молчание его затягивалось. И он опасался, что присутствующие увидят его слабость перед дружиной и прочими. «Нужно, чтобы Соловей говорил! Нужно, чтобы он наболтал побольше, а там речи его как угодно повернуть можно».

– Сказывают, ты свистишь по-соловьему рычишь по-звериному? – не то смехом, не то всерьез сказал Владимир.

И многоопытный, немолодой Одихмантьевич понял, что князь норовит все на пустую забаву свести.

Он свистнет, гридни посмеются – так все и уйдет, как вода в песок. Ему же нужно показать, что не князь тут хозяин и не боится он (вождь народа лесного, про кого легенды ходят, что и в птицу он превращается, и крылья у него совиные бесшумные) внебрачного сына рабыни.

– А ну-ко покажи нам свое умение! – смеясь, сказал князь, стараясь уйти от серьезного разговора.

Но непрост был Одихмантьевич.

– Не ты меня пленил, не тебе мне и приказывать, – сказал он как можно спокойнее.

Его слова вызвали одобрительный гул. Особенно развеселились варяги.

«Сейчас князя по плечам станут похлопывать!» – подумал Илья.

А Соловый посмотрел на Илью весело: дескать, видал, как по-другому поворачивается, но напоролся на тяжкий взгляд Ильи.

– Свисти! – пророкотал Илья. – Свисти, собачий сын! Как тогда на болоте свистел!

– Дурак ты! – прошептал Соловый и сплюнул под ноги Илье. – Дурак.

– Ан нет, – ответил Илья.

Он понял, о чем это Соловый-разбойник: мол, в дружину хочешь, а князь тебя не возьмет. Он меня, вождя народа лесного, боярином сделает, а уж тебя я возьму. Я тебе цену знаю! И сейчас тебя, дурака неотесанного, я возвысил! А вслух Соловый сказал:

– Я в дороге притомился! Подайте мне чару вина самолучшего, а уж тогда я вам свистну.

– Как слуге приказывает! – прошептал кто-то из славян.

А Илья, даром что в стольном городе не жил, во пиру не сиживал, понял, что ежели поднесут чару – стало быть, Соловый из пленника в гостя превращается. Но уже торопился кто-то из оруженосцев хазарских, бежал по ступеням крутым, расплескивая темно-алое вино византийское из чаши серебряной.

* * *

Глянул Илья на князя и прочел в глазах его полную растерянность.

Соловый выдул весь кубок, наплескав себе на грудь и обмочив рыжую свою бороду. Красное вино пятнами пошло по холщовой рубахе.

«Будто кровь», – пронеслось в голове у Ильи. Соловый отерся рукавом.

«Ну вот, – подумал богатырь, – сейчас он силу свою будет показывать. Постарается князя осрамить и унизить».

Понимание предстоящего прочел он в княжеском взгляде. И сам так на Владимира глянул, что тот успокоился.

«Не бойсь! – говорил его взгляд. – Я служить тебе пришел!»

И глянул Владимир на Илью с надеждой, как мальчонка на воина сильного, на брата старшего.

А Соловый уже набрал полную грудь воздуха и засвистел тем страшным, переливчатым, родовым своим посвистом, что заставлял коней сшибаться с мостов и гатей. Сверлящий уши свист этот поднял тучи галок с темных крыш, забились у коновязей кони, забрехали по всей округе собаки…

Захохотали довольные варяги. И понял Илья, что эту минуту упускать нельзя. Засапожным ножом, что более на короткий меч смахивал, сунул он Одихмантьевичу в мягкое подреберье. Икнул, оборвавши свист, разбойник и, повернув удивленное лицо к Илье, стал медленно оседать на землю.

– Полно тебе, разбойник, детишков пугать да сиротить! Полно тебе и женок вдовами делать, – сказал Илья и, поворотившись к остолбеневшей толпе, стоявшей на гульбище и на крыльце, спокойно пояснил: – Разбойнику смерть по чину – собачья!

Крик и гам были ему ответом!

– Что он натворил! Убил Соловья! Он же нас в войну втравил! Надо с Соловым дружиться, а он убил!

Илья смотрел на суетню и беготню княжеских гостей, и тошно ему сделалось. Он вынул нож из тела Одихмантьевича. Пальцем огромной своей руки прикрыл его единственный остекленевший глаз, удивленно глядящий в небо…

– Взять деревенщину! – услышал он окрепший и набравший власть голос Владимира. – Закопать в погребе! За кровь, на дворе княжеском пролитую, пущай издохнет с голоду, согниет заживо! Такова ему казнь!

 
Тут Владимир-князь стал молодца выспрашивать:
«Ты скажи-тко, ты откулешный,
                                дородный добрый молодец,
Тобе как-то молодца да именем зовут,
Величают удалого по отчеству?»
Говорил-то старыя казак да Илья Муромец:
«Есть я с славного из города из Муромля,
Из того села да с Карачарова,
Есть я старыя казак да Илья Муромец,
Илья Муромец да сын Иванович!»
 
 
Говорит ему Владимир таковы слова:
«Ай же ты, старыя казак да Илья Муромец!
Да и давно ли ты повыехал из Муромля
И которою дороженькой ты ехал
                                     в стольный Киев-град?»
 
 
Говорил Илья он таковы слова:
«Ай ты, славныя Владимир стольно-киевский!
Я стоял заутреню христовскую во Муромле,
А и к обеденке поспеть хотел я
                                      в стольный Киев-град,
То моя дорожка призамешкалась;
А я ехал-то дорожкой прямоезжею,
Прямоезжею дороженькой я ехал
                                    мимо-то Чернигов-град.
Ехал мимо эту грязь да мимо черную,
Мимо славну реченьку Смородину,
Мимо славную березу-ту покляпую,
Мимо славный ехал Леванидов крест».
 
 
Говорил ему Владимир таковы слова:
«Ай же, мужичищо-деревенщина!
Во глазах, мужик, да подлыгаешься,
Во глазах, мужик, да насмехаешься!
Как у славного города Чернигова
Нагнано тут силы много-множество,
То пехотою никто да не прохаживал,
И на добром коне никто да не проезживал,
Туды серый зверь да не прорыскивал,
Птица черный ворон не пролетывал;
А у той ли-то у грязи-то у черноей,
Да у славной у речки у Смородины,
А и у той ли у березы у покляпые,
У того креста у Леванидова
Соловей сидит разбойник Одихмантьев сын;
То как свищет Соловей да по-соловьему,
Как кричит злодей-разбойник по-звериному,
То все травушки-муравы уплетаются,
А лазуревы цветки прочь отсыпаются,
Темны лесушки к земли вси приклоняются,
А что есть людей, то вси мертво лежат».
 
 
Говорил ему Илья да таковы слова:
«Ты, Владимир-князь да стольно-киевский!
Соловей-разбойник на твоем дворе,
Ему выбито ведь право око со косицею,
И он к стремени булатному прикованный».