Текст книги "Крымская война. Попутчики"

Из книги Уильяма Гаррета «Два года в русском плену. Крымская эпопея»

«Русский корабль мы заметили издали – его выдал густой шлейф дыма. Офицеры и матросы «Фьюриеса» в гробовом молчании замерли у фальшборта, наблюдая за приближающимся неприятелем. Ни слова не слетало с губ, дыхание застыло, сердца, казалось, перестали биться – вид стремительно несущегося вражеского судна сковывал волю, наполняя души страхом.

И, клянусь пятью ранами Спасителя, было отчего замереть в ужасе! Неприятельский корабль летел по гребням волн, волоча за собой непроницаемую завесу черной, как адские муки, угольной копоти. Его форштевень и полубак порой скрывались в огромном снежно-белом буруне; вода кипела за кормой, выдавая невероятную скорость хода. «Узлов двадцать пять, не меньше…» – глухо произнес энсин Джереми Пратт. «Разве такое возможно?» – удивился я, ведь самые ходкие корабли флота Ее Величества едва развивали под парами пятнадцать узлов!

Облик русского – белое полотнище с крестом св. Андрея не оставляло в этом никаких сомнений! – корабля поражал воображение. Низкий, длинный, похожий на гребные гички, заполняющие Темзу в воскресные дни; четыре короткие трубы, из которых клубами валил дым, выдавали невероятную мощь судовых машин. Мачт на корабле, можно считать, не было вовсе – невозможно представить, чтобы эти тростинки несли паруса! Не было видно и пушечных портов; сэр Уллербоу, артиллерийский офицер, высказал предположение, что орудия стоят на верхнем деке. Так скорее всего и было – когда русский корабль приблизился, мы сумели оценить его размеры. Он был заметно меньше нашего фрегата; особенно бросался в глаза низкий борт и чрезвычайная узость корпуса. Второй штурман Улки Смитсон высказал предположение, что мореходные качества этого корабля невысоки. Впоследствии это подтвердилось: русское судно, относящееся к неизвестному у нас классу «минный носитель», не слишком хорошо переносило сильное волнение.

Раздался хриплый звук сигнального рожка, и люди, охваченные дотоле оцепенением, сорвались с мест. Откинуты крышки портов. Здоровяки канониры налегли на гандшпуги, откатывая орудия. Замелькали пробойники, забегали юнги с ведрами, полными воды, и шустрые «пороховые обезьяны».[7]7
  Юнги, назначенные подносить к орудиям картузы.


[Закрыть] Возле кормового флага встал морской пехотинец, держа на плече «Энфилд» с примкнутым штыком; другие джолли,[8]8
  Весельчак – жаргонное прозвище английских морских пехотинцев (англ.).


[Закрыть] устроившись на марсах, уже заколачивают в стволы винтовок пули Минье. Со шканцев безостановочно сыплется барабанная дробь – др-р-рам! Др-р-рам! Др-р-рам! – помощники боцманов пробежали вдоль бортов, отмыкая цепочки, пропущенные через эфесы абордажных палашей; другие волокут охапки полупик и интрепелей. Корабль Ее Величества «Фьюриес» готовился к бою.

По боевому расписанию мне следовало находиться в офицерской кают-компании, помогать корабельному хирургу, мистеру Лерою. Но это вылетело у меня из головы – я замер, подобно Лотовой жене, не в силах отвести взгляд от приближающегося Рока. До него оставалось не менее семи кабельтовых, когда на носовой надстройке сверкнула вспышка, над волнами прокатился гром, и в четверти кабельтова по курсу «Фьюриеса» вырос столб воды. Русские первыми открыли огонь».

Турция, провинция Зонгулдак, обер-лейтенант цур зее Ганс Лютйоганн

В голове рокотали негритянские барабаны. В такт их ударам затылок пронзала саднящая боль, толчками отзываясь под ребрами. Песок, забивший рот, имел отчетливый привкус крови – сладковатый, металлический, тошнотворный. Ганс Лютйоганн замычал и попытался открыть глаза.

Темнота. И новая вспышка боли в разбитом затылке.

Обер-лейтенант оторвал лицо от мокрого песка. Открывшаяся картина не радовала: на покосившейся палубе субмарины суетились дикари. Они втаскивали тела на рубку и, довольно гогоча, кулями сваливали в люк.

Лютйоганн в бессильной ярости сжал челюсти, на зубах скрипнул песок. Лучшие в мире подводники, храбрейшие из храбрых! Увернуться от русских эсминцев, миновать минные банки и сетевые боны Дарданелл, выйти победителями из смертельных дуэлей с британскими субмаринами. И все это – только затем, чтобы истечь кровью под ножами дикарей? Сдохнуть не так, как это пристало храбрым солдатам кайзера, а подобно свиньям в амбаре мекленбургского крестьянина под Рождество?

Обер-лейтенант перевалился на бок, нащупывая пальцами кобуру. Пусто. Карманы бриджей и кителя вывернуты. Химмельденнерветтер – башмаков тоже нет, из штанин бесстыдно торчат волосатые лодыжки…

Его еще и ограбили…

На палубе загоготали еще громче. В недрах «UB-7» гулко захлопало, и Ганс Лютйоганн застонал в бессильной ярости – камрады еще живы, сражаются, убивают этих скотов! Вон как забегали!

Османы и правда засуетились – их старший, здоровенный дикарь в красной феске, за кушаком которого Ганс с негодованием разглядел свой «люгер», принялся надсадно орать, размахивая саблей. Тут же четверо оборванцев спрыгнули в воду и побежали, увязая в песке, к хижинам, что виднелись неподалеку, за рыбацкими сетями, развешанными на жердях. Пальба в лодке стихла. Турки ждали на палубе, время от времени опасливо заглядывая в люк.

Посланцы вернулись через час. Перекрикиваясь на своем дикарском наречии, они подгоняли пятерых оборванцев, навьюченных бочонками. Добравшись до лодки, носильщики принялись затаскивать свою ношу на палубу, а османы с гоготом вышибали у бочонков днища и один за другим опрокидывали в недра субмарины.

Краснофесочный скот пронзительно завопил. Дикарь в лохматой, до глаз, папахе вскарабкался на рубку. Другие споро – сказывалась богатая практика – сдирали с бедолаг-носильщиков их жалкое тряпье. Рвали тряпки на полосы, обматывали ими палки, окунали в бочонок, поджигали и передавали чадящие факелы на палубу. Обер-лейтенант едва сдержался, чтобы не закричать от ужаса и негодования: не сумев одолеть уцелевших подводников, дикари решили выкурить их из отсеков, как охотник выкуривает из норы барсука!

Из люка густо повалил черный маслянистый дым. Внутри лодки захлопали выстрелы, турок-поджигатель, нелепо раскорячившись, швырнул последний факел в люк, захлопнул крышку, по-крабьи, боком, отполз в сторону и скатился в воду. Лютйоганн до хруста сжал зубы – он представил, что творится сейчас в запечатанном стальном гробу. Люди – его, Ганса Лютйоганна, люди! – распяливают рты в тщетной попытке глотнуть напоследок воздуха – но его нет, только жгучие пары хлора и удушливая смоляная копоть.

Но зато есть торпеды – две масляных стальных сигары в носовых трубах. Конечно, огонь не сразу доберется до них, но когда это произойдет…

Или все закончится раньше, когда кто-то из подводников не захочет захлебываться в собственной блевотине, и соберет последние силы, и отвернет кремальеру, и засунет подрывной заряд между бронзовыми лопастями пропеллеров…

Обер-лейтенант ткнулся лицом в песок – не видеть, не слышать, не жить. Если бы турецкий мерзавец не вытащил из кобуры «люгер», офицер пустил бы себе пулю в лоб – от невыносимого чувства собственного бессилия, от жгучего стыда перед теми, кто умирает сейчас в консервной банке, моля Господа о предсмертном вздохе…

Нос субмарины вспух огненным пузырем. Над берегом прокатился громовой раскат, взрывная волна смела Ганса Лютйоганна с песчаного гребня и швырнула вниз по склону. Кони башибузуков, привязанные к арче у подножия дюны, бесились, расшвыривали хлопья пены, вставали на дыбы, рвали поводья. Обер-лейтенант вскочил и, припадая на ушибленную ногу, побежал к ближайшей лошади – невысокой гнедой кобыле арабских кровей. Прочь отсюда, прочь! Скорее, пока уцелевшие османы не сообразили, что он еще жив и есть на ком выместить злобу за погибших соплеменников. Обер-лейтенант взлетел, не касаясь стремян, в непривычное, с высокими луками и пухлой подушкой, черкесское седло, – сказалась богатая практика верховой езды в родовом поместье! – и всадил босые пятки в лошадиные бока. Вслед неслись яростные вопли, хлопали ружья, но воздух уже свистел в ушах: кобыла распласталась на карьере, унося Ганса Лютйоганна от неминуемой смерти.

В открытом море, эскадренный миноносец «Заветный», Сергей Велесов, писатель

Беседа с Сазоновым состоялась за две недели до отправления в Крым. И не на Лубянке, где рабочей группе Проекта отвели несколько комнат, а у него дома, на Таганке. Аркадий Анатольевич предложил заглянуть к нему после совещания на чашку чая. Жена с детьми на даче, почему бы не поговорить в приватной обстановке?

Чашка чая обернулась глинтвейном – научный руководитель экспедиции оказался по этой части великим мастером. Мы устроились у новомодного биокамина с большими керамическими кружками обжигающего напитка.

– Видите ли, Сергей Борисович, мы с самого начала оказались в непростой ситуации. Хронофизики – да-да, появилась уже и такая специальность! – все уши прожужжали, что нам доступны не все точки на временной шкале. Чем это вызвано, можно лишь гадать, но профессор Груздев полагает, что это связано с наличием точек неустойчивости – моментов, когда исторический процесс может повернуть в ту или другую сторону.

– Точки бифуркации? – отозвался я. Терминология привычная, не зря я столько часов просидел на форумах альтернативщиков.

– Можно сказать и так, хотя мне этот термин не совсем нравится. Точка бифуркации – смена установившегося режима работы системы. Это сугубо физическое понятие, заимствованное из неравновесной термодинамики и синергетики. Мы же имеем дело скорее с философскими категориями. Вы, безусловно, в курсе, что экспедиция отправится отнюдь не в наше с вами прошлое…

– Да, я помню груздевский доклад. Другие временные линии, параллельные миры…

– Где-то так, – кивнул Сазонов. – Но штука в том, что на этих «иных» мировых линиях нам доступны только те моменты, когда возможны своего рода «развилки истории» – причем те, что могут быть реализованы только в результате внешнего вмешательства. Есть мнение, что нас «впускают» только туда, где мы можем что-то изменить.

Я усмехнулся.

– «Впускают?» То есть вы полагаете, что это управляется чьей-то волей?

– А какая разница, Сергей Борисович? – хитро сощурился Сазонов. – Если за этим и стоит некое разумное начало, то оно настолько обогнало нас в развитии, что мы не можем судить о его мотивах.

Я отхлебнул глинтвейна.

– Так или иначе, но мировых линий бесконечное множество, – продолжил Сазонов. – И мы имеем доступ только к тем, что неотличимы или почти неотличимы от нашей. Ближайшие соседи, так сказать.

– Это мне понятно. Как и то, что руководство экспедиции планирует не просто экскурсию, а прямое вмешательство. Хорошо, пусть на нашей реальности это не скажется – но тогда тем более непонятно, зачем понадобилось тратить ресурсы на перекройку чужой истории? Неужели только из научного любопытства?

– В том числе из-за него. Но главная задача иная: Груздев уверен, что мировая линия, «возникшая» в результате нашего вмешательства, будет доступна на всем ее протяжении. Вы, конечно, знаете, что установить контакт с точками, находящимися относительно нас «в будущем», хронофизики не могут, а тут…

– Технологии, понятно… – кивнул я. – История может пойти иначе, но научно-технический прогресс это вряд ли отменит. И мы, оказавшись в их «Полдне XXII века», сумеем утянуть немало полезного.

– В общих чертах – так. А иначе кто бы дал сумасшедшие деньги на такой бредовый проект? Руководству надо непременно представить результат и оправдать израсходованные средства. Потому и выбран столь радикальный метод воздействия – чтоб уж наверняка.

Я хмыкнул и снова приложился к кружке.

– БДК с тяжелой техникой – куда уж радикальнее! Но вы правы, конечно, – не допустив поражения России в Крымской войне, мы сразу изменим канву исторических событий. А если еще и помочь «предкам» взять Стамбул и захватить контроль над Проливами…

– Бриллиантовый сон авторов вашего любимого жанра? – усмехнулся Сазонов. – Да, решено не мелочиться. Нужен гарантированный результат.

– Ну так и перебрасывали бы сразу «Москву»! Она-то уж гарантирует…

– Секретность, батенька! – рассмеялся историк. – Одно дело – скрыть исчезновение БДК и малого противолодочника, и совсем другое – если пропадет целый ракетный крейсер. Мы ведь не знаем, до какой степени наши американские и европейские «партнеры» в курсе этих разработок. А вдруг у них имеется аналогичный Проект?

– В ФСБ уверены, что ничего подобного нет. – Я припомнил Дронов доклад на сегодняшнем совещании – Это чисто наш, российский, прорыв. Говорили, правда, что-то о китайцах… Но вы правы, конечно, на Аллаха надейся, а верблюда привязывай.

* * *

Воспоминания прервал топот над головой – на палубе миноносца забегали, через закрытую дверь кают-компании донеслись трели боцманской дудки. Я прислушался – звук машин изменился, переборка теперь не просто ровно вибрировала, а гудела, как перегруженный силовой трансформатор. Удары волн о корпус стали чаще и громче – «Заветный» набирал скорость.

Тишину вспорола пронзительная трель. Звонок бил сплошной дробью – сначала глухо, издалека, потом резче и громче, прямо в кают-компании. Боевая тревога?

А что же еще?

Я вскочил, кинулся к двери, остановился в нерешительности. Что я собрался делать на палубе? А с другой стороны – сидеть и покорно ждать своей участи? А если прямо сейчас в борт ударит торпеда и кают-компанию захлестнет бурлящий поток?

Дверь открылась, и в проеме появился доктор.

Корабельный эскулап был нагружен сверх всякой меры – саквояж под мышкой, блестящий металлический ящик стерилизатора в правой руке, в левой – большой парусиновый мешок. За ним в кают-компанию протиснулись двое матросов. Один с парой уже знакомых носилок; другой волок коробки, от которых резко пахло аптекой.

На меня врач взглянул с удивлением, будто напрочь забыл о недавнем пациенте.

– Вы, голубчик, шли бы наверх, а то мы здесь перевязочный пункт разворачиваем. Или сидите в уголке, только под ногами не путайтесь.

И тут же снова забыл обо мне – свалил на белоснежную скатерть свою ношу, открыл саквояж и принялся раскладывать на крахмальной салфетке блестящие хирургические инструменты. Я бочком протиснулся мимо, косясь на эти зловещие приготовления, и вышел в коридор.

Меня накрыла лавина звуков: грохот каблуков по трапам, матерная ругань, переливы боцманских дудок; тревожный звонок, не смолкая, долбил по ушам. В конце коридора был узкий, почти вертикальный трап, в люк над головой лился солнечный свет.

– Вылезайте, што ль, вашбродие? – На фоне неба возникла усатая физиономия. – А то задраиваю…

Я преодолел десяток истертых до блеска железных ступенек и оказался на верхней палубе. Матрос посторонился, пропуская меня, потом захлопнул массивную крышку и провернул задрайки по углам.

Сквозь подошвы ощущалась дрожь стального настила. Я огляделся. Ничего похожего на «Адамант»: палуба миноносца отличалась от интерьеров этого детища высоких технологий, как заводской цех от банковского офиса. Ровный, густой голос вентиляторов, запах нагретой машинной смазки и другой, резкий – угольной гари. Я не сразу его узнал: так до сих пор иногда пахнет на железнодорожных вокзалах и в вагонах старой, советской, постройки.

Палуба накренилась, и я, чтобы устоять на ногах, схватился за какую-то трубу. «Заветный» повалился на циркуляции, бурлящая пена захлестнула леера. Я обмер – сейчас опрокинемся! – но миноносец уже выровнялся, и я увидел вогнутую дугой волну, бегущую вдоль борта, чайку на узких крыльях, маслянистые волны, почти вровень с палубой, пелену облаков. А на ее фоне, далеко – черный, с белой полосой по фальшборту, пароход; за двумя короткими трубами тащится неопрятный хвост дыма, пятная паруса на высоких мачтах.

– Дистанция двенадцать кабельтовых! – донеслось сверху. Я задрал голову: там, за парусиновым обвесом мостика, маячили напряженные спины наблюдателей.

– Предупредительный, полкабельтова по курсу!

Грохнуло, кисло завоняло сгоревшим артиллерийским порохом. Далеко впереди парохода взметнулся высокий всплеск. На мостике снова закричали, и «Заветный» покатился вправо. От парохода отделился и поплыл над водой ватный шарик. Секунду спустя донесся гулкий удар, и судно затянуло дымной пеленой. Далеко от миноносца, чуть ли не на середине дистанции, замелькали всплески.

– Как на румбе? – донеслось с мостика.

– Двести четырнадцать! – звонко отозвался молодой, почти мальчишеский, голос.

– Есть. – ответил первый, густой баритон. Мне показалось, что владелец его – невысокий, дородный, с раздвоенной, как у адмирала Макарова, бородой,

Снова грохнуло на баке. Снаряд упал с большим перелетом, подняв столб пены с густо-черным дымом.

– Два меньше, беглый!

Теперь загрохотало и с кормы. Пароход вдалеке по-прежнему был затянут клубами дыма, но теперь вплотную к нему один за другим вырастали высокие всплески. Потом в дыму что-то блеснуло и с мостика радостно закричали:

– Попадание! Жарь так, молодцы комендоры!

Меня сильно толкнули в спину, и я едва устоял на ногах. Мимо пронесся, бухая башмаками, матрос. За ним еще двое; я отпрянул к леерам, давая дорогу и надеясь, что рулевому именно сейчас не придет в голову выписать еще один коордонат. Улетишь в воду – и никто не станет подбирать в горячке боя.

– Осторожно, сударь, так и за борт сыграть недолго!

Передо мной стоял офицер. Совсем молодой, лет двадцати от силы; черный, с двумя рядами сияющих пуговиц мундир. Ослепительно-белый воротничок, галстук-бабочка, золотые, с черной полосой, погоны, две звездочки…

– Да, господин лейтенант, не хотелось бы. У вас тут изрядно трясет!

– Мичман, с вашего позволения. Красницкий Федор Григорьевич, минный офицер. А вы, если не ошибаюсь наш найденыш?

Я запоздало обругал себя. Ну конечно, мичман! Две звезды, один просвет – это в советском ВМФ лейтенантские погоны, а тут – мичманские, первый офицерский чин.

– С кем это вы воюете, господин мичман? – осведомился я, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно небрежнее. – Турок? Вряд ли германец, уж больно архаичная посудина!

– Похоже, турок, – ответил моряк. – Вот, полюбопытствуйте…

Я поднял к глазам большой, с медными ободками на трубках, бинокль. Пароход скачком приблизился: в разрывах дымной завесы теперь я отчетливо видел пушечные порты, из которых вырывались снопы искр в клубах порохового дыма. Паутинки вант, красномундирные фигурки с ружьями на марсах, изрыгающие огонь тупорылые орудия. На шканцах фигуры в синих сюртуках и офицерских шляпах, над ними – знакомое полотнище. «Юнион Джек».

Это что, очередные глюки?

«…Или?..»

Офицер будто угадал мои мысли:

– Османы совсем обезумели от ужаса, раз уж вывесили первую попавшуюся тряпку. Откуда здесь британский пароход, да еще такой древний? Это ж времена Синопа!

«Синопа, говоришь?..»

От кожуха, горбом высящегося над бортом, полетели обломки. Судно еще несколько секунд шло по прямой, но потом бушприт покатился в сторону. Разбитое удачным попаданием колесо стало теперь тормозом, разворачивая пароход. Пушки его больше не стреляли; в бинокль я видел, как засуетились на палубе муравьи в белых робах. Левое, исправное колесо бешено заработало на реверс, разведя бурун выше полубака. Судно накренилось, зарываясь в воду бортом.

Мичман бесцеремонно отобрал у меня бинокль. На лице его угадывался неприкрытый азарт.

– Задробить стрельбу! – закричали с мостика. – Изготовиться абордажной партии! Неприятель выкинул белый флаг!

На правом, обращенном к неприятелю, крыле мостика завозились матросы. Толстый, отливающий бронзой кожух «максима», торчащий из прорези щита, повернулся и уставился на пароход.

«Ай да хронофизики, ай да сукины дети! Сумели все-таки, попали в самое яблочко! Только вот с объектами переноса малость перемудрили, так что боюсь, господа офицеры, вас – да и не только вас, – ждет преизрядный сюрприз…»

Глава седьмая

Недалеко от турецкого берега, ПСКР «Адамант», майор ФСБ Андрей Митин

Картинка была ясной и четкой. Не дрожала, как это нередко бывает при съемках с дрона, а плавно поворачивалась, подчиняясь едва заметным шевелениям джойстика.

Расширяющийся конус черного дыма пересекал линию прибоя и растекался над грядой песчаных дюн. «Повезло, – буркнул Леха, – будь ветер с моря, хрен бы мы чего разглядели, все бы дым закрыл…»

Носовая оконечность субмарины разворочена: лохмотья металла, перекрученные ребра шпангоутов, вырванные с корнем механизмы. Песок на много шагов вокруг испятнан копотью, усеян кусками металла. Несколько крупных обломков торчат из воды возле борта.

– Вон там – еще один, – подал голос Леха. – Снова абрек, прям из «Хаджи-Мурата».

Изображение скачком приблизилось. На песке, шагах в трех от линии прибоя, валялся человек. Короткий то ли халат, то ли бешмет, огромная, на кавказский манер, папаха. Рядом на песке винтовка. Точнее, ружье – поправился Андрей, – ясно виден прихотливо изогнутый приклад и тонкое, длинное цевье.

– Можно поближе?

– Да с полпинка!

Картинка накренилась, на мгновение ушла вниз. «Горизонт» завис метрах в пяти над пляжем; потоки воздуха от несущего винта подняли миниатюрную песчаную бурю… Андрей подкрутил колесико, приближая изображение. Теперь ружье занимало большую часть экрана.

«Не ошибся – кремневый самопал персидской или арабской работы. Для 1916 года – архаика».

Это был уже пятый труп. Типичный башибузук с кривым восточным кинжалом за кушаком и древним самопалом. И босой – может, не захотел мочить обувку, когда полез на субмарину? Шайтан его теперь разберет…

– Еще кружок? – спросил Леха. Ему надоело рассматривать невезучего абрека. – Подводников все равно нет, только эти.

Беспилотный вертолет битых четверть часа обнюхивал пляж, разыскивая кого-нибудь из экипажа подводной лодки.

– Похоже, все остались в отсеках. Ладно, возвращаемся. Все, что надо, я уже увидел.

* * *

– Итак, Андрей Владимирович… – Фомченко постучал мундштуком беломорины по корешку блокнота. Генералу хотелось курить, но нарушать строгие флотские порядки он не решался. – Вы можете сделать выводы относительно того… м-м-м… в каком мы времени? Сидите-сидите… – добавил он, видя, что Андрей собирается вскочить. – Давайте, так сказать, в рабочем порядке.

– К сожалению, товарищ генерал-лейтенант, твердой уверенности у меня нет. Подводная лодка, как мы и предполагали, относится к началу двадцатого века. Год пятнадцатый-шестнадцатый, если точнее. А вот с обнаруженными телами загвоздка. Одежда, оружие – все наводит на мысль о более ранних временах.

– Насколько ранних? – спросил Кременецкий. Голос у него был резким, отрывистым. – Поточнее, товарищ майор!

– Поточнее не получится. Облик убитых может относиться и к 1905, и к 1875 году. Если подержать в руках ружья, сказал бы точнее, а так – нет, не могу.

– Но не 1916-й?

– Скорее всего нет, хотя кто его знает? – пожал плечами Андрей. – Турецкие иррегуляры могли таскать дедовские карамультуки и столетней давности.

– Неконкретно… – буркнул Фомченко. – Предположения, догадки… Кофейная гуща, майор!

– Как есть, товарищ генерал-лейтенант. Для уверенных выводов данных мало. Рыбацкую деревню – она в двух шагах от лодки, – тоже можно датировать хоть началом девятнадцатого, хоть началом ХХ века. Обитатели – оборванцы, крытые соломой халупы, трухлявые шаланды, сети – и все. Вот если бы заглянуть вглубь суши…

– В десяти километрах от береговой линии должно проходить грунтовое шоссе, – заговорил штурман. – Построено, если верить справочнику, в 1913-м. Можно проверить.

– М-м-м? – генерал взглянул на Леху.

– Дадите команду – посмотрим, – отозвался тот. – Для нашей птички десять верст не крюк.

Леха верен себе: никакого чинопочитания. Впрочем, что ему сделается, незаменимый, блин, специалист…

Вчера, при возвращении на «Адамант», «Горизонт», по выражению оператора, «словил глюк» – в последний момент завалился на бок, покалечив несущий винт и чуть не сломав хвостовую балку. Леха всю ночь провозился, устраняя последствия жесткой посадки. Справился. Устранил.

– А теперь послушаем начальника научного… хм… цеха. – Фомченко повернулся к Рогачеву. Тот хмыкнул, давая понять, что оценил шутку.

– Ситуация такова: радио– и телевещание в эфире отсутствуют, промышленные помехи – тоже. Только атмосферные, естественного происхождения. Три раза принимали морзянку, судя по грязному сигналу – искровые передатчики начала прошлого века. Минимум два разных, передачи шифрованные, содержимое…

– Значит, все же Первая мировая? – перебил Фомченко. – Вы уверены, товарищ инженер?

– Уверен, – кивнул Рогачев. – То есть уверен, что передатчик работал в этом диапазоне. Понимаете, у нас чувствительная и широкополосная аппаратура; из любой точки Черного моря гарантированно приняли бы сигналы стационарных радиостанций из Севастополя, Варны, Стамбула, судовых радиостанций Черного моря, а при благоприятных условиях – Афины, Рим, Багдад, все Восточное Средиземноморье. А тут одиночные передачи! Такое впечатление, что они вроде нас, попаданцы… то есть… в общем, они тоже не отсюда. Я склонен полагать…

– Яснее, будьте любезны! – взревел генерал. – Полагать он склонен! Излагайте точно и четко, вы на военном корабле, а не на кухне у тещи!

Рогачев неуверенно оглянулся на Андрея. Тот незаметно сделал успокаивающий жест – не тушуйся, все путем.

– Увы, товарищ генерал-лейтенант, без предположений обойтись трудно. У нас были всего сутки, чтобы изучить данные с груздевского оборудования, и товарищ Рогачев высказал гипотезу, что…

– Вот раз он высказал – пусть и докладывает! – перебил Андрея Фомченко. – Только коротко и ясно!

– Коротко… хм… – помялся инженер. – Если совсем коротко: профиль энергетических колебаний в момент срабатывания «Пробоя» указывает на то, что мы в 1854 году. Но вот с захваченной массой не все понятно.

– Теоретически временной интервал связан с массой перемещаемых во времени, – подхватил Андрей. – Раз мы оказались там, куда собирались попасть – то и перенесенная масса должна быть та, на которую изначально настраивалась аппаратура «Пробоя».

– Это я и хотел сказать! – закивал Рогачев. – Видите ли, «Адамант» куда меньше кораблей экспедиции. Когда его втянуло в воронку, сработало нечто вроде закона сохранения: по дороге мы как бы зацепили что-то еще, уравняв соотношение «масса – время».

– И это «что-то еще» – немецкая подводная лодка? – поднял брови кавторанг. – Не сходится. Мы – семьсот сорок тонн водоизмещения, субмарина еще полтораста…

– Сто двадцать восемь, – вставил Андрей.

– Тем более! Один БДК четыре четыреста в перегрузе, не считая «Помора»! Не получается, товарищ инженер!

– Это если лодка была одна, – ответил Рогачев. – А если нет?

– Хотите сказать… – насупился Фомченко, – что эта ваша гребаная воронка могла захватить из шестнадцатого года еще один корабль?

– Другого объяснения не вижу, товарищ генерал-лейтенант. Воронка перехода накрыла круг диаметром максимум мили в полторы, а значит…

– Еще одна лодка?

– Это вряд ли, – покачал головой Андрей. – Черное море – не Атлантика, тут немцы волчьими стаями не ходили. Вряд ли в этот круг могли попасть сразу две субмарины.

– А если пароход? – спросил Кременецкий. – Немцы частенько всплывали и топили торгашей артиллерией. Или подрывными зарядами.

– В принципе реально. Хотя, чтобы вот так совпало… нет, не думаю. Маловероятно.

Фомченко смял папиросу, обсыпав столешницу крошками табака.

– Ладно, со временем определились. Предлагаю двигаться к востоку вдоль берега, пока ситуация не прояснится. Или в глубь суши заглянуть, как предлагает товарищ… вот он. – Генерал мотнул головой в Лехину сторону. – Если мы в 1854-м, то бояться нечего, противников у нас нет.

– У турецкого берега должно быть полно мелких суденышек, – вставил Андрей. – Обнаружим с «Горизонта», догоним, расспросим…

– Решено! – повеселел Фомченко. – Будем брать языка.

– Взять-то можно, – покачал головой Кременецкий. – Поймать каботажника, всего делов… А вот с расспросами… кто-нибудь знает турецкий?

Повисла неловкая пауза.

– Ничего… – крякнул генерал. – Жить захотят – все расскажут. Мне вот куда интереснее, откуда взялись эти ваши, Рогачев, радиопередачи. Кстати, расшифровывать не пробовали?

Инженер развел руками.

– У меня нет шифровальщика, – торопливо вставил командир «Адаманта». – На пээскаэр по штату не положен, как и переводчик.

– Не положено ему… – брюзгливо буркнул Фомченко. – А в прошлое кататься тебе по штату положено? Раз приказано расшифровать – исполнить и доложить, а про штаты дома будешь рассуждать. Если вернешься. Все ясно?