Текст книги "День ботаника"

– …на Тинге чуть до драки не дошло. Когда Седрик объявил, что даёт золотолесцам бойцов для экспедиции – наши взбеленились. Стали орать: «Седрик нас под Золотые Леса укладывает! И так уже творят в Стане, что хотят!»

«Тингом» называлось собрание, на котором сетуньцы решали все сколько-нибудь важные дела. Седрик бессменно возглавлял Тинг с момента его создания. Слухи о его разногласиях с ветеранами Стана, ходили давно – один из таких «оппозиционеров» как раз излагал Сергею эту историю. – Что за экспедиция?

– На Запад, к Щукинской Чересполосице. О подробностях он не распространялся, говорит – слово дал молчать. – Ну, раз слово – тогда базара нет.

– Не нравится мне это, Бич. Заперся с золотолесцами, всю ночь проговорили. Наутро вышел, бледный, как смерть, руки трясутся – и велел собирать Тинг.

– Золотолесцы – это те, что были сегодня на Арене? Козырные ребята, как я погляжу, из самой их верхушки. – Разглядел? Сергей кивнул.

– Зачастили к нам, торчат неделями напролёт. Седрика словно подменили: рассорился с ветеранами, собирает вокруг себя молодёжь, не прошедшую Посвящения и отправляет в охотничьи экспедиции. А те и рады: орут, что никакого Посвящения вообще не надо, а нужно наоборот, менять старые порядки.

«…а ведь верно! Вот и у щенка из «Мистера Панина» не было знака Посвящения…»

– И многие недовольны Седриком?

– Из ветеранов – больше половины. Молодёжь почти вся на его стороне.

– А Тур?

– Тур… – хмыкнул сетунец. – Тур человек занятой, на нём хозяйство. Он в политику не лезет… пока.

– Эй, Бич, скоро вы там?

Сергей перегнулся через парапет.

– Тебе пожрать-то дали, мореход?

Пирога Коли-Эчемина покачивалась у наплавного причала. Там же, на перевёрнутой железной бочке стояли котелок с остатками мясного рагу и оплетённая соломой бутыль.

– А то как же! И с собой завернули, теперь с голоду не помрём.

Каякер продемонстрировал свёрток, укутанный зелёными листьями.

– Чутка погоди, нам тут ещё надо перетереть. Ты пока собирайся, что ли…

– Нищему собраться – только подпоясаться! – весело крикнул Коля. – Всё готово Бич, тебя ждём…

– Десять минут, клык на холодец. Извини, Рудобой, отвлёкся…

Сетунец зло сплюнул в воду.

– Сдаётся мне, Бич, золотолесцы против тебя что-то имеют. Когда увидели – только что не зашипели. Пацанчика своего послали, проследить, куда ты пойдёшь. Ну, мои парни его тормознули: нечего шляться без сопровождающего по режимному объекту!

– Может и имеют. А может и чуют, что у меня к ним вопросы.

Рудобой сощурился.

– Вопросы? Какие – не секрет?

– Секрет. Но тебе, так и быть, скажу. Понимаешь, ни в одном уголке мира нет такой свободы, как у нас, в Лесу. Свободы от властей, Сети, криминала, а главное – от нищеты и голода. Любой, кто не сидит на попе ровно и не жуёт сопли, имеет крышу над головой, одёжку и кусок хлеба с маслом. А ещё – надёжный ствол, чтобы никакая падла не тронула ни его самого, ни его семью. Не желаешь жить в общине – бога ради, отделяйся, селись на отшибе, никто не держит. Захочешь вернуться – обратно, без проблем. А золотолесцы тащат сюда всякую погань из-за МКАД: политику, интриги, высшие, мать их, интересы… дай им волю – они и налоги введут! Нам оно надо? Вот вам, свободным воинам – надо?

Рудобой поморщился.

– Ну, заладил – «свобода, свобода»… Порядок должен быть!

– Золотолесцы его тебе вмиг обеспечат, только заикнись. А заодно – и остальные радости, вроде демократии, конституции, прав человека и прочей мутотени. Они уже вовсю стараются – подминают хуторки вроде Малиновки, к Кузнецу подкатывались, челноков потихоньку прессуют, с замкадниками дела крутят, только держись!

– Думаешь, хотят подчинить весь Лес?

– Весь – пупок развяжется. А вот правобережье Москвы-реки, скажем, от Филей до Крымского Моста – это в лёгкую. Недаром они изо всех сил стараются, чтобы мы друг с другом перегрызлись. «Разделяй и властвуй», слыхал?

– Брось, Бич. Сам же говорил: всегда можно сняться и уйти, и путь себе властвуют на пустом месте!

– Не все такие бродяги как мы с тобой. Люди обжились, устроились. Им нравится их жизнь, понимаешь? И чтобы она такой и оставалось, они могут прогнуться. Сначала чуть-чуть, потом ещё и ещё – и не заметят, как останутся должны, как земля колхозу. А им будут впаривать, что только так и надо жить, и вообще всё это – мечта их босоногого детства.

Рудобой медленно покачал головой. Лоб его прорезали жёсткие складки.

– Да, брат, люди не меняются. Сколько нас в Лесу – тысяч пятьдесят-шестьдесят?

– Около семидесяти. Умники из Универа что-то там считают, только цена их подсчётам – овечье дерьмо. Нету такого способа, чтобы узнать, сколько на самом деле народу живёт в Лесу, не придумали ещё! И не надо: а то подсчитают, и начнётся – паспорта, гражданский долг, регистрация по месту жительства, а закончится подоходным налогом и всеобщей воинской повинностью. Нет уж, спасибо, кушайте сами, а мы как-нибудь обойдёмся. Леса хватит на всех!

Сетунец помрачнел ещё больше.

– Может, ты и прав. Но я о другом: будь нас не семьдесят тысяч, а тысяча, или сто человек – мы бы и тогда играли в политику?

Двое мужчин помолчали, глядя на воду.

– Знаешь, Рудобой, я тебе скажу по-простому. Снадобья, здоровье, продление жизни – это всё круто, конечно. Но главное, Лес нас переиначивает, понимаешь? Нет, даже не так – даёт каждому шанс самому другим сделаться. Умнее, добрее, лучше, что ли… А то, что творят Золотые Леса может спустить этот шанс в сортир – китайцы свой шанс спустили, когда вдарили по Шанхаю термоядерными ракетами. Не так быстро, конечно, но всё равно, наверняка.

IX

Чётная сторона улицы Строителей была застроена многоэтажными домами, теперь, по большей части, полуобвалившимися. Дом номер шесть выделялся среди них относительной сохранностью: ни обрушенных подъездов, ни великанских клёнов и тополей, проросших сквозь этажи, лишь пологи ползучей растительности, свисающие с лепнины на фасаде в стиле «сталинский ампир». Повезло.

От – А я жил тут, неподалёку. – сказал Гоша, ворочая по сторонам замшелой башкой. – Давно, ещё до того, как стал бомжом. Когда всё началось – хотел вернуться, но дома камня на камне не осталось.

Егор, в который уже раз, обратил внимание, что лешак избегает термина «Зелёный Прилив». И морщится, когда слышит его от собеседника.

Нужный подъезд нашёлся рядом с огромной липой, в развилке которой, на уровне третьего этажа, повис съеденный ржавчиной остов «Газели». Они протиснулись по лестничной клетке, держась подальше от гроздей жгучих дождевиков. Егор, увидев белёсые пузыри, расстегнул на всякий случай противогазную сумку – потом ведь можно и не успеть…

Профессор Новогородцев занимал квартиру на седьмом этаже. Сейфовая дверь отразила все усилия Егора, пришлось последовать совету из детской песенки – пойти в обход. И снова повезло: соседи профессора не успели, а может и не захотели запереть дверь квартиры, а лишь защёлкнули на английский замок. Пара минут возни, и Егор с кувалдой стоит перед межквартирной, в один кирпич толщиной, стенкой и примеривается, куда нанести первый удар.

Профессорский стол – старинный, просторный, как палуба авианосца – нашёлся сразу. Левый верхний ящик, запертый на ключ, не поддался попытке подцепить его монтировкой. Пришлось вколотить в щель штык-нож и всем весом налечь на рукоять. Звон, клинок лопнул у перекладины, и Егор едва успел подставить локоть, чтобы не расквасить нос о столешницу. Пока он проклинал изделие советского Оборонпрома, кувалдой завладел Гоша и несколькими ударами превратил шедевр мебельного искусства в груду дров.

Журнал с надписью «Лабораторные наблюдения» на обложке, лежал, как и говорил Шапиро, в ящике. Егор пробежал глазами пару страниц: колонки цифр, значки, неудобоваримые пометки – похоже, то, что надо! На всякий случай, добавил к трофею несколько записных книжек и растрёпанный еженедельник.

Закончив с обыском (кроме бумаг, в баре, встроенном в тумбу стола отыскались две бутылки коньяка – тёмные, покрытые толстым слоем пыли), напарники выбрались на лестничную клетку и пошли по ступенькам вниз. Егор, насвистывая легкомысленный мотивчик, перешагивал через гроздья пожарной лозы и отстранял монтировкой пряди проволочного вьюна, когда на площадке первого этажа из темноты, в поясницу ему ударило копьё.

Выручила фляга, висевшая на поясе: острие скользнуло по металлу и ушло в сторону, выдрав клок ткани из штанов. Егор отшатнулся и вскинул монтировку. Нападавший, чёрный силуэт на фоне светлых пузырей дождевиков, испуганно попятился. «Берегись!» – скрипуче каркнул идущий следом Гоша, но было уже поздно: россыпь негромких хлопков и лестничную клетку заволокло золотистым туманом.

Спасла армейская выучка. Егор зажмурился, отшвырнул монтировку, левой рукой зажал нос и рот, а правой зашарил в расстёгнутой – слава богу! – противогазной сумке. Привычным движением натянул воняющую резиной маску, ощупал ремешки на затылке, и только тогда осмелился открыть глаза.

Нападавший катался по полу визжа от нестерпимой боли. Впавший в ступор Гоша корявым пугалом торчал посреди лестничного пролёта. Егор ухватил несостоявшегося убийцу под мышки и потащил вниз по ступеням, не обращая внимания на хлопки дождевиков, лопающиеся при каждом шаге. Пришедший в себя лешак топал следом, и облако смертоносных спор затягивало его, словно дымовая завеса.

Гоша разрешил Егору снять противогаз, только когда они завернули за угол. Отыскал гроздь пожарной лозы, заставил стащить верхнюю одежду и тщательно промыть лицо и руки. А сам отошёл в сторону и принялся вытряхивать энцефалитный костюм. На недоумённый вопрос «как же так, оно ведь жгучее?..» – буркнул «ничо, мы привычные…» и продолжал, пока из складок не перестала лететь золотистая пыль.

Нападавшему водные процедуры не требовались. Он лежал спине – почерневшие губы в клочьях кровавой пены, глазницы полны гнойно-жёлтой с золотыми точками слизи, пальцы, сведены судорогой предсмертной агонии.

Лешак наклонился, пошарил в нагрудных карманах мертвеца.

– Гляди-ка!

Студенческий билет. Биофак, группа 103. Конкин Алексей Геннадьевич, первокурсник. На фотографии Егор узнал знакомую лопоухую физиономию – это был тот самый студент, что зашёл в лабораторию, когда Шапиро объяснял ему сегодняшнее задание.

«…совпадение?..

…щазз!..»

– А это что?

Деревянный кругляш сантиметров семи в поперечнике. Приятный древесный запах – можжевельник? На одной стороне выжжен знак в виде дуба, корни и крона которого сплелись между собой, словно щупальца схватившихся врукопашную осьминогов.

– Древо Игдрасиль, символ Сетуньского Стана – проскрипел проводник. – Но это точно не сетунец – хлипковат, без татуировок, да и одёжка не та.

На погибшем были джинсы, ковбойка и куртка-стройотрядовка с нашивкой «МГУ». Обычный гардероб студента.

– Эти сетуньцы – кто они? Второй раз о них слышу.

– Есть такие. Поселились лет десять назад возле Лужнецкого моста и с тех пор шастают по лесу, бьют разных зверушек.

– Охотники, что ли?

– Не… – Гоша замотал головой так энергично, что во все стороны полетели клочья мха. – Охотники – те охотятся. А эти… ну их, говорить не хочу!

«…и этот туда же…»

Егор стащил со спины погибшего тощий рюкзак и вытряхнул на траву туристический топорик, стамеску и фомку, в точности как брошенная в подъезде.

Гоша взвесил топорик на широкой, словно разделочная доска, ладони.

– Похоже, собирался пошарить по квартирам, а на нас наткнулся случайно.

– Копьём пырнул тоже случайно? И вообще, откуда у студента копьё?

– На рынке купил, тоже мне, проблема!

– А нападать зачем?

– Может, с перепугу? Принял за бандитов, они, бывает, охотятся за барахольщиками.

– Вы сами-то в это верите?

Лешак медленно, со скрипом развёл руками.

– Да, что-то тут не складывается. Игдрасиль ведь не только сетуньцы используют, друиды тоже.

– В Лесу и друиды есть?

– В Лесу всё есть.

Егор выждал несколько секунд, но продолжения не последовало.

– Насчёт студента хорошо бы на кафедре расспросить. Или у сокурсников.

– Это успеется. – помотал головой Гоша. – А пока надо его самого…

– Самого? Что за бред, он же…

– Есть способ. Сообрази пока что-нибудь вроде носилок, а я сейчас.

Прежде чем Егор успел спросить, зачем нужны носилки, лешак скрылся в подъезде. И вышел через пять минут, заворачивая на ходу крышку стеклянной баночки с чем-то подозрительно золотистым. Егор ахнул.

– Споры дождевиков?

– Они самые. Я подумал – чего добру пропадать-то?

– «Добру»?! Зачем вам эта гадость?

Гоша ухмыльнулся.

– Эту «гадость» знахари с руками отрывают – ценный ингредиент, однако… Но я-то не на продажу беру.

– А зачем?

Лешак замялся, но всё же ответил:

– Помнишь, я говорил, что мне человеческая пища не годится?

Егор кивнул.

– Так и бухло тоже не всякое подходит. Вот ты прихватил профессорский коньяк – а я чем хуже? Душа, она, знаешь ли, требует… Вот, добавляю золотые споры в ягодную бражку – получается в самый раз!

«…замшелый пенёк, бывший бомж-пропойца, да ещё и самогонщик – на свой, лешачиный манер. Хорош проводник!..»

– Вот, зачем понадобилась хохма с ракетой! Хотели спор набрать?

Гоша скрипнул – как показалось Егору, смущённо.

– Ну, эта… а что такого? Кто ж знал, что дождевики все разом полопаются?

– Могли бы и сами. На вас, вижу, споры не действуют!

– Так веселее же! – оживился лешак. – И потом, надо же было, чтобы ты понял, что это за пакость!

– А что, словами сказать нельзя?

– Люди говорят: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. – Гоша назидательно поднял коричневый, потрескавшийся палец. – Вот ты увидел, проникся, и потом с противогазом не сплоховал.

Несколько секунд Егор осмысливал сказанное.

«…и ведь не поспоришь: не расстегни он тогда противогазную сумку – вполне мог и не успеть…»

Проводник уже озирался по сторонам.

– А где носилки? Я же просил! Нам что, на закорках его тащить?

– Куда тащить-то?

– Тут, недалече.

X

Пирога неторопливо ползла против течения. Слева уплывала назад высотка гостиницы «Украина», наполовину скрытая гигантскими клёнами. На противоположном берегу могильной плитой высилось здание Белого Дома, когда-то действительно белое, а сейчас покрытое сплошным, без единой прорехи, одеялом бурого лишайника. Местами оно собиралось могучими складками, словно жировая прослойка на боках толстяка. Сергей однажды попробовал определить толщину слоя, но щуп из заострённой арматурины на два с лишним метра ушёл вглубь губчатой массы, так и не достав до бетона.

– …досматривать меня не стали. Как увидели, что я один – замахали руками: «проплывай, мол!» А рожи кислые, будто лимон сжевали!

– Так пропустили же! – отозвался егерь. – А могли бы тормознуть, взять за жабры: – кого, мил человек, вёз, давно ли высадил и где собираешься подобрать?

– Но это же беспредел! – Коля-Эчемин никак не мог отойти от возмущения. Видимо, наболело. – У нас договор: золотолесцы не мешают плавать мимо Воробьёвых Гор. Какая их забота, кого я везу?

Негодование каякера было подводкой: он уже пытался расспрашивать егеря о его неладах с золотолесцами. Особого секрета в этом не было, однако слухи о том, что Колю попросили с Богатырских прудов за длинный язык появились не на пустом месте, и егерю не хотелось, чтобы его отношения с обитателями Метромоста стали предметом пересудов.

– Вот ты всё говоришь: «мы» да «мы»… Ты в натуре кто – Пау-Вау или нагатинский? Пора бы определяться.

– А зачем? – ухмыльнулся каякер. – Одно другому не мешает. У меня лодка, репутация. Взять, к примеру, тебя: если надо прошвырнуться по реке – кого ты зовёшь? Эчемина! А на Богатырском пруду я душой отдыхаю.

– Давно хотел спросить: у вас там не наших много? Тех, кто не из России?

– Половина, пожалуй, будет. – подумав, ответил Коля. О золотолесцах он уже забыл. – В основном, из Европы, но есть и коренные американцы – индейцы, в смысле.

– А эти-то с чего к нам ломанулись? Европейцы – это я понимаю, им ближе. Но чтобы природные индейцы? Валили бы к своим, в Сан-Паулу!

– К своим? – хмыкнул Коля. – Какие они им, нахрен, свои? В Сан-Паулу настоящие дикари, обитатели амазонской сельвы. Многие ещё из каменного века не выбрались, и теперь уже никогда не выберутся. Цивилизованные краснокожие из Штатов для них такие же чужаки, как и белые. И разговор с ними короткий: копьё в живот или стрелу с кураре в спину. Могут и сожрать, среди самых диких встречаются и каннибалы… Власти Бразилии недаром закрыли доступ не только в Сан-Паулу, но и на всю территорию штата. Мне знающий человек говорил: две трети племен Амазонии уже там, а которые остались – готовы сняться в любой момент.

– Как? Закрыли же!

– Поди, останови дикарей в джунглях, пупок развяжется! Дебри там такие, что сам чёрт ногу сломит.

– Это понятно. – кивнул Сергей. – Но как индейцы туда попадают? Сан-Паулу ведь на юге Бразилии, там нет тропических лесов, как в бассейне Амазонки.

– Находятся добрые люди. – хмыкнул Коля-Эчемин. – Благотворительные фонды, неправительственные организации, борцы за права коренных народов… Власти это не одобряют, но особо и не препятствуют – баба с возу кобыле легче. Племена выходят к границе цивилизованных районов, там их встречают волонтёры и перебрасывают на юг – кого самолётами, кого автобусами или в автофургонах. Их ведь немного, редко-редко группа в полсотни душ. Довезут до границы Леса, а дальше они сами. И ни одного не задержала Лесная Аллергия – похоже, она на дикарей вовсе не действует!

Это действительно было необычно. Насколько Сергей знал, Лесная Аллергия щадила в лучшем случае, одного из тысячи.

– И что самое странное: они все, одновременно узнали про Сан-Паулу! Даже самые дикие, которые не то, что радио – топора железного отродясь не видели. Узнали – и снялись с мест, где их предки с допотопных времён обитали!

Пирога миновала шеренгу величественных буков, высящихся на месте Краснопресненского парка. Дальше к берегу подступали руины выставочного Центра, сплошь заросшие шиповником и акациями, а за ними рвались к небу оплетённые древолианами небоскрёбы Москва-Сити. Годы и стихии пощадили большую часть остекления, и сейчас лучи вечернего солнца отбрасывали блики от граней медного кристалла «Меркурий-Тауэр». Выше, там, где заканчивались сталь и бетон, чудовищные плети сплетались в жгуты, не уступающие по толщине самим зданиям, и расходились зонтичными кронами на огромной высоте.

– Самая высокая точка Леса после Останкинской Древобашни. – Коля-Эчемин указал веслом на крону над башней Федерации. – Говорят, группа экстремалов из Универа планирует туда забраться.

– Не выйдет, клык на холодец! – убеждённо заявил Сергей. – Белки пробовали, обломились. В верхних ярусах такая гадость водится – куда там паукам-плевакам!

Он слегка покривил душой. Яська, отчаянная сорвиголова, как-то добралась до самой кроны спиралевидной Башни Эволюции – и даже ухитрилась вернуться живой и невредимой.

– А в Сан-Паулу небоскрёбов не осталось. – сообщил Коля, ритмично взмахивая веслом. – Только холмы из обломков бетона, сплошь заросшие, как в затерянных городах на Юкатане. Пока не начнёшь копаться – и не поймёшь, что там было раньше.

– А что, кто-то пробовал копаться? Ты же говорил – индейцы чужаков режут.

– Может, кто-то и пробовал. – пожал плечами каякер. – Лес Сан-Паулу побольше нашего будет, а людей – раз-два и обчёлся. Повезёт – пройдёшь из конца в конец и никого не встретишь.

– А если не повезёт?

– Тогда хуже. Несколько лет назад в Сан-Паулу сгинула экспедиция – два десятка учёных, охрана, проводники из Московского Леса. Я тогда ещё жил снаружи, помню, какой поднялся хай. С тех пор туда никого не посылают, не хотят рисковать.

Сергей кивнул. Он тоже не забыл об этой истории: тогда для бразильской экспедиции среди егерей искали тех, кто не слишком подвержен Зову Леса. Организаторы, сотрудники ЮНЕСКО, клялись обеспечить быструю переброску по воздуху, чтобы свести неудобства к минимуму, сулили самые редкие и дорогие препараты, способные смягчить действие Зова. Сергей тогда отказался, не желая афишировать свою невосприимчивость. А может, и послушал предчувствия, нашёптывавшего о беде.

Пешеходный мост, соединяющий Краснопресненскую набережную с набережной Шевченко, обрушился давным-давно. Стальные конструкции, заросшие водорослями и проволочным вьюном, перекрыли реку, и течение здесь было особенно бурным. Пришлось протискиваться под левым берегом, отталкиваясь вёслами от корней вязов и ив, разваливших по камешку парапеты набережных. По корням сновали крупные крабы с забавными, словно в нарукавниках из меха, клешнями.

– А знаешь, что они живут в Москве-реке ещё с доприливных времён?

– Да ладно? – Коля-Эчемин так удивился, что перестал грести. – Крабы – и в Москве-реке?

– Клык на холодец. И привезли в китайский ресторан. Оттуда несколько штук сбежали в канализацию – и в реку. Размножились, потом о мутантах слухи ходили…

– А что, они правда, мутанты? – насторожился каякер. – А то мы их едим…

– Нет, обыкновенные китайские мохноногие крабы.

– Вот и хорошо. Кстати, давай наловим – вечером, в Серебряном бору сварим, будет закуска к сетуньскому элю.

– Думаешь там заночевать?

– Придётся. К Тушинским шлюзам подойдём уже в сумерках. Возиться с подъёмом пироги в темноте – удовольствие маленькое. Лучше переночуем с удобствами, а с утра двинем. К тому же, у меня на Поляне дело, пассажир есть до Речвокзала. Ты ведь не против?

– Куда от тебя денешься…

– Тогда бери сачок, крабов ловить будем.

XI

Подвал пятиэтажки встретил их застарелым запахом запёкшейся крови, смешанным с дымом трав, тлеющих в железной жаровне. Дух был таким густым, что его, казалось, можно резать ножом. Голые бетонные стены, посредине длинный деревянный стол, весь в подозрительных тёмных пятнах, дощатые полки с кувшинами, коробочками, склянками. Единственное окошко под потолком наглухо заколочено, полумрак едва-едва разгоняет свет от углей в курильнице.

– Наина – она тётка со странностями. – наставлял спутника Гоша. – Ежели что не понравится – слова не скажет, проси – не проси. То есть слова-то она и так не скажет, сколько уж лет молчит, но и помогать не станет. Так что ты тоже молчи и ничего не трогай – стой столбом и лучше вообще не шевелись. Как что скажу – исполняй сразу! И учти, она, хоть и слепая, а всё видит.

– Имя какое-то странное… – буркнул Егор. Происходящее нравилось ему всё меньше и меньше. Сначала пришлось пересекать намертво закупоренный кустарниками и завалами проржавевших машин Ленинский проспект, потом тащить мёртвое тело за несколько кварталов, до конца улицы Панфёрова и отмахиваться от роя крупных чёрно-зелёных, отливающих металлом мух, клубящихся у входа в подвал. Но, самое скверное – запах. Егору захотелось даже натянуть противогаз, но Гоша и думать об этом запретил.

– Имя – из Пушкина. – пояснил проводник. – Помнишь: «О, витязь, то была Наина!» Вот и эта: ведьма – ведьмой, а ведь какая красотка была когда-то… Имя ей родноверы дали, когда жила в их общине.

Наина действительно с виду была сущая ведьма – свалявшиеся седые космы, морщинистое лицо с крючковатым носом. Одета она была в грубую полотняную рубаху до пола и вся увешана странными амулетами, связками кореньев и гирляндами высушенных куриных лапок. Выслушав скрипучий Гошин монолог, старуха повертела в узловатых пальцах медальон убитого, кивнула по-птичьи, отрывисто, и указала на стол. На секунду Егору показалось, что её глаза, слепые, мутные, в самом деле, способны видеть.

Общими усилиями они взгромоздили мёртвое тело на столешницу. Ведьма пробежалась кончиками пальцев по изъеденному жгучими спорами лицу и стала озираться – судорожно, суетливо.

– Нож ей дай, нож! – прошипел Гоша. – Скорее, всё испортишь! Передумает же!

Егор протянул Наине нож. Свой, собственный, купленный на рынке. Широкий, слегка искривлённый, со следами ковки и согнутым вдвое череном вместо рукояти. Продавец называл его смешным словом – «куябрик».

Лезвие скользнуло по шее мертвеца. Потекла кровь, старуха ловко подсунула под багряную струю корыто, когда-то оцинкованное, а теперь проржавевшее чуть ли не насквозь. Струйка звонко забренчала по тонкому металлу. Егор замер, боясь пошевелиться – ему казалось, что всё это происходит в дурном сне.

Он не смог бы сказать, сколько на самом деле прошло времени. Струйки иссякли, превратились в отдельные капли; барабанный ритм сменился редкими щелчками по багровой, дымящейся поверхности, а потом по донцу подставленной Наиной глиняной плошки.

Егор считал капли. Зачем? Он и сам не знал, но их было ровно двенадцать – последняя кровь Алёши Конкина.

Наина проковыляла к стене, сняла с покосившейся полки кувшин. Маслянистая коричневая жидкость смешалась с кровью. Горечь полыни и ещё каких-то незнакомых трав на краткий миг перебил заполнявший подвал смрад.

Старуха низко наклонилась к лицу мертвеца, будто собиралась поцеловать его в губы – и уставилась мутными бельмами в глазные впадины, полные кровавой слизи.

Кислая муть подкатила к горлу. Егор обеими ладонями зажал рот, но Гошины пальцы, твёрдые, как старые корневища, стиснули его плечо.

– Терпи, парень, дальше будет хуже. Спугнёшь – повернётся, уйдёт, и всё будет зазря!

Лешак не соврал – стало хуже. Гораздо хуже. Наина достала из коробочки то ли высохшие стебельки, то ли скрученные из пакли жгутики, опустила в наполненные жидкостью глазные впадины, словно фитили в плошки с маслом, и зажгла от лучины. Проковыляла к столу, скрюченными пальцами обхватила голову Егора и с силой, которую трудно было заподозрить в таком тщедушном теле, нагнула к язычкам пламени, дрожащим в глазницах трупа.

Он пришёл в себя, сидя на трухлявом стволе дерева у подъезда заросшей проволочным вьюном двенадцатиэтажки. До дома с подвалом Наины было шагов сто, и Егор, как ни старался, не вспомнил, как лешак притащил его сюда, как усадил и сунул в руку фляжку.

Вода имела сильный железистый привкус. Он сам наполнял флягу – утром, из-под крана в общаге. Руки мелко тряслись, перед глазами стояла давешняя жуть – огоньки, трепещущие в глазницах мертвеца.

– Ну, что увидел? – Гоша приплясывал от нетерпения. – Давай, излагай, и подробнее, подробнее!

«…излагать? О чём это он?..»

Видение, явившееся в страшных огоньках, накатило мутной волной, словно сцена прямо сейчас разыгрывалась у него перед глазами.

…звука не было – только двое, беседующие на фоне светлой стены. Первый – студент, Лёша Конкин. Он что-то говорит – взахлёб, сопровождая слова суетливыми жестами. Выражение лица просящее, заискивающее, жалкое. Ему плохо, очень плохо. И… стыдно? Нет, он уже перешагнул через стыд и думает только о том, что собеседник может отказать. И тогда – конец.

Второй, высокий, широкоплечий, стоит, не шевелясь, руки сложены на груди. Предплечья защищены шнурованными кожаными наручами, выше локтя татуировка: перевитые стебли, унизанные цветками терновника. Одет в кожаную, прошнурованную на боках безрукавку, из-за плеча выглядывает рукоять какого-то оружия.

В ответ на очередную фразу здоровяк кивает и показывает студенту плоский кожаный футляр, из которого торчат то ли флаконы, то ли ампулы с разноцветными жидкостями.

Даже муть видения не в состоянии скрыть лихорадочный блеск глаз Конкина. Он вцепляется в футляр – вернее, делает попытку. Татуированный начеку, и от толчка в грудь студент отлетает на несколько шагов и падает. И не встаёт – ползёт на четвереньках к безжалостному визави, обхватывает колени, что-то объясняет, молит. Вытаскивает из кармана бумажку, разворачивает, трясёт, тычет пальцем в строки.

Но собеседнику неинтересно. Он смотрит не на бумажку, а на червя в человеческом обличье, копошащегося у его ног. В глазах ни капли сочувствия, лишь презрение и высокомерная скука.

Конкин оставил уговоры – скорчился на полу, плечи вздрагивают от рыданий. Татуированный тыкает его носком сапога, произносит короткую фразу – видно, как шевелятся губы – и швыряет парню коричневый кругляш. Тот перехватывает его на лету, прижимает к груди и смотрит снизу вверх, затравленно улыбаясь, уже готовый на всё. Здоровяк поворачивается, демонстрируя длинный, искривлённый клинок, висящий в ножнах за спиной, и уходит.

Занавес.

– Вот как… – проскрипел лешак. – Вот оно, значит, как… Сколько лет живу в Лесу, но чтобы так над человеком изгалялись, не слышал. А услышал бы – не поверил!

– Кх-х… что это было, а? – Егор, чтобы не упасть, обеими руками опёрся о ствол дерева. Перед глазами плавали цветные круги.

– Значит, всё-таки сетуньцы… – Гоша словно его не слышал. – Их человек дал парню какое-то поручение и знак, этот самый медальон. И пообещал в уплату эликсир. Знать бы ещё, за что?

– Кх-х… тьфу! – кисло-рвотный привкус, скопившийся во рту, не давал выговаривать слова. – Что за эликсир? Можно без загадок, а?

– Сетуньские эликсиры пробуждают в человеке всякие скрытые способности. Без них с тварями, за которыми они по Лесу гоняются, нипочём не справиться.

– А что, эти эликсиры такие ценные?

– Ещё бы! Никто, кроме сетуньцев, их варить не умеет, а чужакам они их не дают. Даже своим не дают, тем, кто на охоту не ходит. А ведь многие эликсиры – сильнейшие лекарства, если их употреблять с умом. Друиды, или Наина, уж на что доки в снадобьях, и те не умеют варить такие. На Речвокзале и ВДНХ за один флакон любые деньги сулят, да только никто не предлагает.

– Эликсиры, значит… – Егор сделал попытку подняться, покачнулся и снова сел.

– Они самые. И вот что, паря… – на лешачиной физиономии обозначилась неуверенность. – Ты бы помалкивал об этом, пока не разберёшься, что к чему? А то и вовсе забудь – нечисто тут, ох нечисто, печёнкой чую!

«…а у тебя она есть, печёнка-то?..»

– И Шапиро не говорить?

– Ему – особенно.

XII

Поляна Серебряный Бор раскинулась на острове, в излучине Москвы-реки. К югу, на Крылатских холмах, в непроходимых кайнозойских чащобах, в тени древовидных папоротников бродили мегатерии, гигантские броненосцы и саблезубые хищники. Фермеры избегали здесь селиться – кому нужны такие неспокойные соседи, когда вокруг полно свободной земли? – так что холмы стали вотчиной учёных с кафедры палеонтологии МГУ.

Допотопной фауной мог полюбоваться любой желающий, не удаляясь от безопасной Поляны. К водопою напротив пляжа частенько выходил стегодон, гигантский предок слона, вооружённый четырёхметровыми бивнями, и вид девиц, загорающих, в чём мать родила, в паре десятков шагов от принимающего солнечные ванны великана, приводил публику в восторг. Палеонтологи, развернувшие на Поляне постоянную биостанцию, числились у Сергея в списке привилегированных клиентов – он в разное время немало перетаскал для них голов и шкур древних тварей. Случалось и водить за реку исследователей – один из них как-то под большой стакан, поведал о стоянке австралопитеков, найденной на «том берегу». Правда, утром он яростно открещивался от этих слов, ссылаясь на усталость и ядрёную филёвскую самогонку.