Текст книги "Цимес (сборник)"

Повелитель ос

Бинго мы завели совершенно случайно. Собак почти всегда заводят случайно. Потому что, как только начинают думать об этом заранее, сразу находится множество причин этого не делать, а еще потому, что ответственность обременительна. Другое дело, когда вдруг попавшийся на глаза грязный, голодный, несчастный щенок…

Тут-то она и произнесла:

– Один мой знакомый говорит, что собаку надо брать не тогда, когда хочется, а когда не можешь этого не сделать. Невозможно оставить его здесь. Значит, придется взять.

Еще через минуту от щенка остались только кончик черного кожаного носа и одно ухо. Остальное оказалось укутанным в ее пушистый вязаный шарф.

– Ко мне нельзя, – сказала она, – придется к нам.

Это означало – ко мне.

– Назовем его Бэмби. Ты не против?

– Не знаю… По-моему, лучше Бинго. И вообще, может, это девочка?

– Это мальчик. Ладно, пусть будет Бинго.

В общем, она меня перехитрила. Как всегда.

Собственно, нас как «нас» и не было. Был я – не слишком успешный, но вполне самодостаточный. Все-таки какой-никакой, но свой дом, сад, правда совершенно дикий и заброшенный, в котором стоял мой старый, самый первый автомобиль, заросший по самую крышу всем чем угодно и больше похожий на диковинную клумбу. Еще у меня с недавнего времени появилась Бусинка, а теперь вот и Бинго. Ну, про него вы уже знаете. Дома, более-менее приведя его в порядок, мы убедились, что это самый что ни на есть французский бульдог, белый, с черными пятнами. Маленький, невероятно живучий, по-детски упрямый. Такой же, как Бусинка. Так я называл ее, свою любимую. Почему называл и почему – именно так? Вот об этом и речь.

Как все началось…

Бусинка, она тоже нашлась случайно. А остального я просто не помню. Точно знаю, чем закончилось, но это потом. А вот остальное… Может, как раз потому, что самые счастливые моменты человек проживает быстрее всего, стремительно, как бы насквозь. Поэтому и не помнит ничего, да и привыкнуть-то к нему, к счастью, по-настоящему не успевает тоже. Моргнул, и нет его. Как сквозь одинокое облако на сверхзвуке – чик, и все. И объяснить невозможно. Если что и остается, то послевкусие, что ли, некое неясное ощущение… всеобщего блаженства. А я знаете что помню? Как ветер поет, да еще птицы. Сколько же птиц вокруг и у каждой, у каждой – доброе лицо. Значит, было, было. И так долго, что я успел запомнить даже это.

То есть – почти все.

К тому моменту, когда мы встретились, я уже лет пятнадцать считался сугубо богемной личностью. Зарабатывал, сидя дома. В основном переводами с французского и немного с подстрочников. Так, чтобы хватало на жизнь, не более того. А в остальное время писал стихи. Они роились во мне, как осы, кружились, жужжали, садились на цветок или травинку и снова взлетали. Но в конце концов я усаживал их, каждую на свое место, и они застывали, словно залитые янтарем – навечно. Я был Повелителем ос – ну что тут непонятного?

Своим французским я был обязан старушке – соседке по коммунальной квартире, в которой я жил когда-то с родителями, то ли из бывших, то ли нет – но именно благодаря ей я могу сегодня напрямую разговаривать с Верленом или Ростаном. По крайней мере, с нее это как раз и началось. А стихами… За них благодарить некого, да и неизвестно, стоит ли вообще благодарить. Они ведь наркотик, зависимость, и если уж в тебе это есть – пиши пропало. В каком угодно смысле.

Да и моя поэтическая известность была какой-то… кривобокой, что ли. За все эти годы одна-единственная книжка, правда почти мгновенно раскупленная и в силу этого уже давно ставшая раритетной. Еще, конечно, периодические полуподпольные выступления, не потому что полуофициально, а потому что проходили они в основном в полуподвалах: две-три сотни человек в душном зале, аплодисменты в конце и томные барышни, падающие в обморок от моего чуть придушенного «р-р-р-р». В общем, этакий современный Северянин, знающий себе цену и вполне циник.

А Бусинка… Она не пришла, не появилась, она – вернулась. Словно была здесь всегда и только вышла на минутку за молоком или сигаретами. Вернулась и сразу стала умничать. Не понимаю, почему я так на нее повелся – поэтому или из-за моего стремительно приближающегося к переходному возраста. А может, я все это просто выдумал – не знаю, но она сидела передо мной, с самым серьезным видом поглядывая в свой блокнот, и пыталась задавать умные вопросы. В общем, косила под взрослую, опытную журналистку.

Выглядела лет на двадцать с небольшим. Как сейчас помню ее нежную перламутровую щечку – мне была видна только правая. Сидит, чуть отвернувшись и наклонив голову, словно не решаясь смотреть на меня открыто. Завитки коротких пепельных волос на тонкой шее, вроде бы зеленые глаза. Или, может, серые? Яркие, молодые, будто нарисованные губы. Кто я для нее? Поэт? Бог? Скучная сорокалетняя субстанция?

– А можно теперь мне задать вам вопрос?

Поднимает голову, смотрит в упор, в глазах удивление. Никакой нерешительности и пиетета нет и в помине. Она… Ей все равно.

– Конечно, почему же нет? Задавайте. Только мне кажется, я знаю, что вы хотите спросить.

– Да? Ну тогда спросите себя сами, а я послушаю – угадаете вы или нет.

– Скорее всего, вы хотели узнать, почему, с какой стати я выбрала именно вас. Да? Угадала?

– Если честно, то в общем… Да.

– Вот видите. Только все очень просто. Больше всего на свете я не терплю банальных заданий и банальных ситуаций. Достаточно того, что вся наша жизнь – одна долгоиграющая и всеобъемлющая банальность. И мне захотелось выбрать что-нибудь… этакое. У меня так все время. Последнее интервью, например, было в тюрьме, с охранником.

– И на какую тему?

– Гуманизм отдельно взятой личности.

– В оригинальности вам не откажешь. Так почему вы выбрали для интервью именно меня?

– Потому что главным образом говорят о ваших стихах, а не о вас. Про большинство – как раз наоборот. А еще по фотографиям. Вы выглядели веселее других.

– Хм… А теперь?

– И теперь. Именно то, чего я хотела. Контингенту понравится.

– Контингенту?

– Я имею в виду – читателям нашего журнала.

– Как-то вы о них… не слишком.

– Ну а как вы хотите? Это ведь ненастоящие ответы на ненастоящие вопросы для ненастоящих людей. Вы должны это понимать уж никак не хуже меня. Ведь если бы мы с вами в самом деле говорили о том, что важно и интересно для нас, кто бы это стал читать? А мне совсем ни к чему терять работу.

– Допустим. Но можно и просто поговорить – для себя.

– Зачем?

Она спросила это таким ледяным тоном, что стало очевидно – глаза у нее могут быть только голубые.

– Вы мне симпатичны и любопытны, а такое нечасто бывает. Обычно я отношусь к журналистам несколько по-иному. И было бы жаль упустить такую возможность. Разве нет?

– А разве – да? Ну поговорим, а дальше что?

– Я скажу, чего точно не будет – стихи я не буду читать. А вот кофе могу предложить прямо сейчас. Согласны?

– На кофе – да. А в остальном… Понимаете, мы с вами настолько… разнополюсные, что ли, нам не то что разговаривать серьезно, нам по одной стороне улицы ходить и то опасно. Искрить будет. Точно. У меня интуиция – звериная.

– Ваш голос звучит так уверенно, что волей-неволей начинаешь сомневаться…

– Тогда… Давайте, я задам вам пару вопросов, и если мы не подеремся сразу же, то… – она вдруг сбрасывает зеленые бархатные башмачки, забирается в кресло с ногами, и я вижу ее нежные белые ступни и тонкие щиколотки. И отпадают два главных вопроса: зачем и что дальше?

– Вы верите в бога?

– Да, верю.

– И что же он такое – в вашем понимании?

– Я думаю – прощение.

– Вот как. Значит, вы из добреньких?

– Ну уж нет. А вы разве про меня?

– Вы… У вас хорошая реакция.

– Значит, теперь вы это знаете. Дальше.

– Пожалуйста. Если он – прощение, почему он допускает смерть?

– А почему же нет? Смерть – это не наказание, это избавление, пропуск в рай.

– Для всех?

– Разумеется, а как же?

– Но тогда – а что же такое ад? Кто попадет туда?

– Ад – это наша жизнь. Мы все проходим через это. Наши тела и души. И последним, между прочим, намного сложнее.

– Из-за переселения душ, да?

– Именно. Но в конце – всегда избавление.

– Может быть… Логично. Во всяком случае насчет нашей жизни я, пожалуй, соглашусь.

– Ну вот, а говорили – подеремся…

– Погодите, еще не вечер. Выходит, прощены в конце концов будут все, и убийцы – самые ужасные – тоже?

Я смотрю на нее и киваю.

– Вы страшный человек, еще хуже, чем адвокат.

– А адвокаты-то чем вам не угодили?

– Не важно. Мы не про них, а про вас.

– Правда? А я думал – про бога…

– Хм… Вам и на самом деле палец в рот не клади.

– Ну, почему же? Попробуйте. Не исключено, что вам понравится.

Молчит. Смотрит на меня и молчит. Потом набирает в грудь воздуха и…

– А как вы относитесь к женщинам? И чем мы, по-вашему, отличаемся от мужчин? И главное: как понять… как найти?

– Вы утверждали, что избегаете банальности, а задаете самые банальные вопросы на свете. Но не огорчайтесь, банальность ведь бывает разная. Такая – простительна.

– Какая – такая?

– Как вам сказать… Бывают вещи, банальные по своей природе, изначально. Как супружеская измена, например. То, что случается сплошь и рядом, не требует вопросов и не вызывает удивления. Потому и считается банальным. А в ваших вопросах банально не то, о чем вы спрашиваете, а то, что вы это делаете. Понимаете? То, что задаете вопросы. Они и банальными стали именно потому, что задают их все и во все времена. И – будут.

– И пусть. Но вы – мне и сейчас – можете ответить?

– Конечно. Иначе вы бы не стали спрашивать.

– И?

– Пожалуйста. Мое отношение к женщинам определяется исключительно тем, что я мужчина. Иногда, редко, бывают оттенки, нюансы. В зависимости от… Достаточно? Или детали тоже?

– Нет, дальше вот – как найти?..

– А это самое простое и потому необъяснимое. Не подлежащее объяснению.

– Потому что – бог?

– Именно. Вы ведь и сами знаете, правда? Ты сама знаешь. Ведь ты – женщина.

– А ты – поэт.

– Иногда. Это не главное мое занятие.

– То есть как? – от удивления она широко раскрывает глаза, и я вижу, что они синие, все-таки синие. – Ты же – поэт, поэт…

– Я – Повелитель ос. Но это только тебе и по секрету. Никому не рассказывай, ладно? Просто Повелитель ос.

И когда она наконец улыбается, я вижу – Бусинку.

Настоящую.

Я проводил ее до метро. Сначала – до метро. Потом до ее остановки, до ее улицы и ее дома. И уже стоя у дверей ее квартиры, мы решили вернуться назад, ко мне – она захотела посмотреть сад и тот самый автомобиль-клумбу, а я… я не против был ей их показать. По дороге нас обогнал вечер, и когда мы вернулись, над машиной уже вовсю носились светлячки. Все еще не переставая улыбаться и закрыв глаза, она сказала:

– Гляди-ка, эти светлячки – они как бусинки. Даже с закрытыми глазами я вижу, как они дрожат и переливаются.

…Впервые в жизни я не решался дотронуться до женщины. Она мне казалась ребенком. Более того – совершенно дикое чувство – моим ребенком.

Потом я заварил чай, и мы пили его в саду. Она хрустела сухарями, беззаботно прихлебывала и болтала без умолку.

– Когда я шла к тебе, я ужасно боялась. А ты оказался такой… Не важничал, не воображал и не строил из себя. Понимаешь, от страха я обычно совершенно наглею, и кажется, что я провоцирую и нарываюсь. Я хочу тебя кое о чем попросить, можно?

– Конечно, только давай теперь я попробую угадать. Ты хотела, чтобы я почитал, верно?

И я – читал. Долго. Она сидела, обняв колени, иногда вышептывая вслед за мной отдельные слова, строчки, строфы, впитывая ритм и звук, и все. Она умела слушать.

Ночь все-таки настала. И, обнимая ее – уже сонную, голую, шелковую и вдруг ужасно родную, я шепнул ей в волосы:

– Ты будешь моей бусинкой, ладно?

Она кивнула, засыпая, и мне вдруг показалось, что жить – не такое уж бессмысленное занятие.

– Ты – смешной…

Заснули вместе просто мужчина и женщина, а проснулись…

Мы не знали друг о друге ничего – ни привычек, ни пристрастий, ни прошлого – и даже не собирались задумываться о будущем, но расцепить руки, отвести глаза, просто отстраниться казалось абсолютно невозможным.

Я сказал ей, что со мной такое впервые.

В ответ она бросила, смеясь:

– Привыкай.

Проделась в мою футболку и убежала в сад.

На завтрак мы пили кофе с малиной, крыжовником и ее особым запахом. И я почему-то совсем не удивился, что счастье, оказывается, пахнет ею – Бусинкой…

Бинго был на ее стороне всегда и во всем. Он просто ложился у ее ног и смотрел на меня так… Бусинка стала и его божеством тоже. И произошло это сразу и как-то само собой.

Оказавшись у нас, то есть у меня дома, он стал изо всех сил делать вид, что несчастней его нет существа на свете. Мы его вымыли, вытерли и накормили, но этого ему, очевидно, показалось мало. Он лежал, положив голову на лапы, и время от времени громко вздыхал и поскуливал. Глаза его следили за нами неотрывно. Бусинка время от времени почесывала ему за ухом, или теребила, или просто брала на руки, прижималась лицом и целовала в морду. Короче, всячески давала понять, что все неприятности позади, теперь у него есть еда, крыша над головой, а еще она – Бусинка. Поэтому, когда она было засобиралась уходить, он сначала поднял голову, потом сел, посмотрел на нее и сказал:

– Куда же ты? А я?

И она осталась.

Та осень была сумасшедшей.

Снег никак не хотел выпадать, а может быть, он просто таял высоко-высоко над землей и из него получался беспросветный, тягучий дождь.

Она была Бусинкой, и что было с этим поделать. Уходила, приходила, я не знал заранее, когда увижу ее снова. Единственным верным признаком ее появления был Бинго. Уже за час он усаживался напротив двери и застывал, а вслед за ним застывал и я.

Ко мне он относился довольно снисходительно, думаю, я был для него кем-то вроде дворецкого или домохранителя при Бусинке. Но было и то, что нас объединяло, – нам обоим остро не хватало ее.

Когда она приезжала, я не мог писать.

Когда ее не было, я сходил с ума.

Поначалу она пыталась уговорить меня жить вместе.

– Ты не понимаешь, – говорила она. – Такого ведь не бывает. Нам удалось дотронуться друг до друга не только глазами, руками, губами. У нас вышло дотронуться – жизнями. Вспомни, как мы проснулись тогда, в первое утро, и это длится до сих пор, каждый раз, каждый день, прожитый нами вместе. Мы открыли для себя рай на земле, и даже не надо умирать – просто быть рядом, и все.

– Да. Но ты забываешь, ведь я – Повелитель ос.

– И что? Что из того?

– Понимаешь, рай – такое место… В раю мои осы будут сыты. У них все будет: цветочный и какой там еще бывает – нектар. Им не нужно будет его собирать, перелетать с цветка на цветок, кружить, жужжать, умываться росой. Им ничего не будет нужно. А значит, и они никому не будут нужны. А значит, и я. И что же мне тогда прикажешь делать? Писать стихи – это ведь не на работу ходить. Каждый день к девяти…

Она все понимала, моя девочка. Только вздыхала и снова исчезала в свою обычную и такую далекую от меня жизнь. Зато – возвращались стихи. Их было столько, что Бусинка как-то сказала:

– Потомки назовут эту нашу осень Болдинской.

– Потомки?

– Да. Ты и сам не понимаешь, какие стихи ты пишешь. Ты поэт, милый мой. Это объясняет все, даже то, что объяснить невозможно. И прощает – тоже…

– Не надо ничего объяснять. И прощать тоже. Не надо. Просто – будь…

Однажды она появилась только через месяц. Загоревшая и веселая, чуть-чуть чужая. Бинго от счастья описался. А она бросилась мне на шею.

– Я ужасно скучала! По тебе, по твоим осам…

– Ты – моя Бусинка. Наконец-то…

Страсть может иссякнуть, нежность – никогда.

Я водил губами по ее коже и изо всех сил старался не думать. Ни о чем. И вдруг сказал:

– Не уходи больше, а? Совсем. Черт с ними, с осами. Ну зачем они мне? Зачем они мне – без тебя?

И когда все то, что она, подается мне навстречу, и я уже ничего не…

Все-таки она перехитрила меня снова.

С тех пор я не написал ни строчки. Повелевать было некем, разве что Бусинкой. Но скажите, как можно повелевать ветром? И зачем?

Как-то за завтраком, держа в руке чашку с кофе, она замерла на секунду, подняла на меня глаза и сказала:

– Знаешь, по-моему, ты ужасно похож на Маяковского. Такой же беззащитный…

Она меня – жалела.

Труднее всего понять, что счастье кончилось.

Особенно – если оно еще длится.

Однажды ночью, еще не придя в себя, еще тяжело дыша, она проговорила:

– Я поняла, что такое твои стихи. Почему они ушли и когда вернутся.

– Расскажи. Может, я соглашусь…

– Это выходят твоя любовь и твоя тоска. Когда уже нет сил удержать их внутри. А сейчас…

– А сейчас?

– Любовь забрала я.

– А тоска?

– А тоска осталась. Но это ненадолго. Твои осы – они прилетят обратно.

– Когда?

Она поворачивает ко мне свое лицо и говорит – одними губами:

– Поцелуй меня…

В день рождения я подарил ей ожерелье черного жемчуга.

Она долго стояла перед зеркалом, трогала его, потом произнесла – почти неслышно:

– Бусики для Бусинки… – и заплакала.

Зима уходила мучительно, как и Бусинка.

Она собирала свои вещи, а мы с Бинго молчали. Это было недолго.

– А что с ним? – я кивнул на Бинго. – Он же без тебя не сможет. Его божество – ты…

– Да, я знаю, – она взяла поводок и присела. – Иди сюда. Иди сюда, малыш…

Они ушли вместе – Бинго и Бусинка, и я не смотрел им вслед.

Она позвонила дней через десять.

– Понимаешь, – сказала она, – он ничего не ест. Бинго ничего не ест – вообще. И почти не пьет. Я не знаю, что делать. Мне кажется, он скучает, тоскует по тебе. Что, если я его привезу?

…Я не взял его на поводок, не пытался удерживать. Он мог побежать за ней, он видел, как она уходила. Он не побежал. А может, у него уже не хватало сил.

Собачьей еды у меня не было. Я размочил в бульоне немного сухарей, размял, положил в его миску, поставил – он даже не посмотрел в ее сторону.

А ночью вернулись осы. Не помню, как я оказался у компьютера, как забегали по клавиатуре пальцы. Я быстро писал, зная, уже зная, что вот оно – первое стихотворение моей новой книги.

Это пришел «Повелитель ос».

 
Было так хорошо, что в отчаянье врос
По макушку. Прощенья не чая,
Назначаю себя Повелителем ос,
Утешителем слез назначаю.
 
 
Не тревожу – прости. Не шепчу: «Позабудь».
Все проходит – и страсть, и истома.
Осы высосут сердце, захлопнется грудь,
Вот теперь ты не вырвешься. Дома.
 

…Я оторвался от экрана и клавиатуры лишь под утро. Было тихо – птицы еще спали. Небо словно залили серым молоком.

– Ну вот, малыш, – сказал я, потянувшись, – видишь, они вернулись, они жужжат, они живы. Ну, скажи мне что-нибудь. Ты же умеешь, я знаю.

Я повернулся вместе с креслом и посмотрел на него.

Бинго по-прежнему лежал на своей подстилке.

И не дышал.

Точка глубокой грусти

У моего зайца было всего одно ухо – всегда.

Я мало что помню из той моей детской жизни, а вот его – да. Он был когда-то плюшевым, розовым, но почему-то всегда одноухим. Может быть, поэтому я и любила его больше, чем… Скорее всего, да.

Не обращайте внимания, я часто так говорю, не заканчивая фразу, – привычка. Кому надо, поймет. Ну а кто не поймет…

Мама часто спрашивает, почему у меня нет подруг. Ведь в детстве, в юности, да и после – целый хоровод вокруг, – а сейчас… Почему?

Я уже так давно не маленькая, а глубоко взрослая женщина. И подруг у меня действительно нет, она права. Но зато столько всего другого.

– Аня, так ты идешь? Стол накрыт, между прочим. Или мы сегодня не ужинаем?

– Ой, Левушка! Ты уже вернулся? Как же это я…

– Больше часа назад. Ты меня, кстати, встретила и поцеловала. Хоть и мимоходом, но все равно очень даже… И я было подумал… А ты, оказывается, даже не заметила. В эмпиреях витаешь или где?

Близорукие глаза за стеклами очков и все еще черные брови, мягкая линия рта и вдруг резкие, будто каменные скулы – вот он стоит в дверях – мой единственный мужчина на земле.

– Витаю, конечно. И все мои эмпиреи называются твоим именем. Видишь ли, я до сих пор…

– Вижу. Потому что и я до сих пор. Хотя на самом деле нет никаких «сих пор», и «не сих» тоже нет. Просто ты, я и Остров. А больше ведь ничего и не надо.

– А заяц?

– Какой такой заяц? Я знаю только одного зайца – тебя.

– Я же тебе рассказывала. Ты забыл. Когда я была маленькая, мы жили на севере, и однажды папа подарил мне зайца. Он был плюшевый и почему-то розовый. Папа меня очень любил, называл «моя капелька». А у зайца было сначала два уха…

– Вот и у тебя тоже. Ну, иди ко мне.

– А ужин?

– Ко мне совсем на чуть-чуть, а потом сразу за стол.

– Ты строгий…

– А как же иначе? Мы тоже на севере, и не просто на севере, а на Острове. Я тебе тут и папа, и мама, и край земли тоже. Поняла? У людей моей профессии только так. Социология – общественная наука, но любой социолог – это всегда волк-одиночка. Ну а если он еще и писатель…

Мы действительно живем на краю земли. И если он, Остров, смотрит на все четыре стороны света, а видит лишь океан и северных птиц, если синий берег подступает к самому крыльцу, а дом хлопает крыльями-ставнями, словно желая улететь за короткой ветреной осенью, а мужчина рядом с вами говорит такие слова, то о чем еще можно мечтать?

Каждое утро я просыпаюсь и вижу, как прямо надо мной всеми цветами радуги расцветает и лукаво улыбается потолок.

Есть такое редкое природное явление.

Забыла, как называется.

Сначала я еще пытался ее переделать. Под себя. Под свою уравновешенность и вполне глубоко запрятанный темперамент.

Оказалось – это невозможно.

Как же мне было далеко до нее – тихой девочки с покорным взглядом.

Оказалось, рядом с ней я становлюсь непредсказуем, бешен и взбешен гораздо больше и чаще, чем раньше, чем мог предполагать вообще.

Оказалось, я просто не знал себя, потому что не знал себя с ней. Себя – настоящего.

И она, Аня, – тоже.

Рядом с ней даже думать времени не было, только успевай жить. Его – времени – словно не стало. И сам не знаю как, но очень скоро случилось непоправимое: я к ней привык. Ведь что такое привычка? Это когда не рассуждаешь, не сравниваешь, не сомневаешься – просто протягиваешь руку и берешь. Безошибочно и всегда именно то, что надо в эту самую секунду.

Чудеса, да и только.

– Аня, Анечка, ну?

Она подходит к столу, усаживается.

– А помнишь, в самом начале, я ведь и не знала, что ты умеешь готовить.

– Я и не умею. То есть умею кое-что, но только если для тебя.

– Ты меня балуешь…

– Даже слишком. Ну и что? Балуйся на здоровье, шали, мне это доставляет удовольствие.

– Скажи, а что ты думаешь, если после ужина мы…

– Давай.

– И потом, вот еще я…

– Конечно, и это тоже.

Думаете, я просто потакал ей, исполнял ее желания, умилялся ее капризам? Вовсе нет, нам всего лишь хотелось одного и того же – ей и мне. Всегда, с самого первого дня.

Познакомились мы, разумеется, в интернете, где же еще? Нет, не на сайте знакомств и не в социальных сетях – на обычном туристическом сайте: полеты, круизы, путешествия. Их тысячи, но именно здесь она написала о недавней поездке на Остров – всего несколько фраз.

Помню первый вопрос, который я ей задал: «А какие там чайки?»

И она ответила – не задумываясь и не удивляясь: «Такие же, как люди. Только гораздо свободнее нас».

Разве можно было на этом остановиться? Конечно же нет. И тогда пески наконец запели свою песню – запели для нас.

Вот с них-то, поющих человечьими голосами, все и началось.

Во всем мире не более десятка мест, где пески поют именно так. Впервые я услышал их в Чили, потом недалеко от Кабула. Затем еще и еще. Они пели, я слушал, записывал их вечные голоса и щелкал затвором своего «Кэнона», тщетно пытаясь остановить время. Я искал их, и находил, и искал снова – повсюду. Пока благодаря ей не появился Остров, пески которого тоже умели петь. Он находится бог знает где, на самом краю света, у восточного побережья Канады, и почему я решил, что буду там жить? Не знаю. Может, еще в прошлой жизни или в преддверии будущей? Если кому и известен ответ на этот вопрос, то только ей – Ане. Ведь она единственная, кто знает про нас все. Может, поэтому я ее и не спрашиваю никогда. Зачем?

Наши письма друг к другу мы называли святым писанием. Они носились между нами тысячами бабочек с разноцветными крыльями – туда и обратно. Они были про все на свете, пока вдруг мы оба, не сговариваясь, не произнесли это слово: любовь… Разумеется, о ней все уже давно было сказано и написано до нас, но все равно каждый раз, когда я открывал ее очередное письмо, сердце начинало колотиться, как запыхавшийся заяц.

Почему?

Про Остров рассказать необходимо. Прежде всего потому, что он совершенно живой и заслуживает даже не отдельной главы, а целой книги. Если бы не он, не было бы и нас – не тех, какими мы казались самим себе, да и вам тоже до сих пор, а всамделишных – голых, беззащитных нас, прилепившихся друг к другу лепестками истомившихся тел. Значит, не было бы и этого чувства, о котором я пытаюсь сейчас рассказать. Зачем? Может быть, чтобы предостеречь себя, Аню, всех вас от невозможности счастья и непоправимости разлуки? Или наоборот – вспоминать и вспоминать снова наш единственный и всегда первый раз, длящийся уже так долго, дольше, чем даже эта пресловутая, всем надоевшая и почти недосягаемая вечность…

Остров был моей мечтой давно, с самого детства. Сверху он похож на лежащего на боку уставшего зайца. По крайней мере, таким он мне показался в самый первый раз, лет в восемь, когда я нашел его на карте и, сам не знаю почему, объявил всем домашним, что когда-нибудь обязательно там окажусь. И ведь оказался – сорок лет спустя. А между этими двумя событиями мне пришлось научиться смотреть на многое именно так, сверху, с высоты птичьего полета. С высоты полета чайки.

Леса и дюны. Поющие пески. Голубые сойки. Старый скрипучий маяк, устало поводящий вокруг своим единственным глазом. А вокруг – всегда – валуны, океан и чайки. А еще – Аня. И он, Остров, тут совсем ни при чем. Может быть, даже его не было вовсе на той самой карте. Да и на что нам карта и сам этот Остров, если вот она, точка нашего пересечения – прямо под моей ладонью. Точка Глубокой Грусти. Правда? Ну скажи, правда?

– Откуда ты знаешь про эту точку?

– Просто знаю. Я просто знаю все твои точки, многоточия и прочие знаки препинания. А те, что пока мне не известны, это всего лишь наше с тобой завтра.

– Левушка, когда ты так со мной говоришь, это как музыка. Я слышу тебя внутри, я слышу тебя повсюду.

– Именно так и должно быть. Ничего странного.

– И еще мне кажется, что ты уже начал ко мне привыкать.

– Тебе бы этого хотелось?

– Очень.

– Тогда запомни: я начал к тебе привыкать задолго до того, как мы встретились. Задолго до того, как тебя узнал. Даже еще до того, как ты родилась.

– Разве это возможно?

– Возможно все. Не забывай, ведь я родился гораздо раньше тебя.

– Вовсе нет, всего-то на…

– Все равно это было страшно долго. Ждать – когда же ты наконец…

Мы свалились друг на друга, как снег на голову, вопреки всем и всему, совершенно неожиданно и непредсказуемо для обоих. Моего короткого вопроса и ее короткого ответа оказалось достаточно для того, чтобы… Представьте себе снежную лавину, или камнепад, или не важно что, главное – ни изменить, ни убежать, ни бороться с этим невозможно. Да и не хочется.

Границы, которые пролегли между нами, не смогли нам помешать – мы встретились. А встретившись, заблудились друг в друге. Заблудились, и все. В привычках, жестах, вкусах, словах – во всем. Угодили в лабиринт, у которого нет выхода, только вход. Мы вошли и поняли, что уже не расстанемся. Никогда.

– Нашего слова еще не придумали – помнишь? Это ведь как раз про нас, про нас с тобой. Потому что слов таких не найти. Вот туман над водой, дюны, яблоко откусить – да. А слова нет, словами трудно… До сих пор удивляюсь, как же это я тебя почуяла – с первой минуты, с первого письма, сразу. Каким-то верхним чутьем.

– Как зверь зверя?

– Нет. Как добыча охотника.

– И сама пошла навстречу? Не страшно было?

– Левушка, милый, страшно было совсем другое – а вдруг не дойду…

Небольшой коттедж почти на самом берегу, шум океана, крики чаек и, конечно, расцветающий потолок – Остров принял нас, как большая, добрая, лохматая собака: вильнул хвостом, улыбнулся и снова уронил голову на лапы – дремать дальше. Да и чего ему было беспокоиться – все, к чему мы прикасались, оживало и пело. А уж когда мы прикасались друг к другу…

Это было так долго, бесконечно долго – целых четыре года. Четыре ласковых года до наступления Substantia Nigra.

Точки Глубокой Грусти…

Она просто случилась, и все.

Пришла, заглянула в окно, поскребла узловатым пальцем по стеклу.

Она смеялась нам в лицо, и ничто не могло ее заглушить – ни поющие пески, ни даже шум океанского прибоя.

Мы испугались – я за Аню, она за меня и…

…у профессора с совершенно непроизносимой фамилией. Он выслушал и осмотрел меня, затем долго глядел, прищурившись, на томографию и все остальное, а потом всего за четверть часа объяснил нам с ней все про Черную Субстанцию и смерть нейронов.

– Болезнь гениев, – произнес он невозмутимо. – Бывает, знаете ли. Так говорите, у вас пока что только правая рука, так?

…и значит, остальную жизнь мне предстоит прожить одному, без Ани. Но разве без Ани можно жить? Такое возможно?

И не говорите мне, что возможно все…

– Возможно все, понимаешь?

Слава богу, она вздохнула, – я было подумал, что она перестала дышать.

– Это все равно что черный квадрат или черная дыра, я не могу, не знаю, как сказать по-другому. Черное нечто, в котором все что угодно. Вернее, может быть все что угодно… Пустота, пропасть или сгусток энергии вроде сверхновой. Эта черная субстанция есть в каждом из нас, всегда, она только ждет своего часа. А чем она окажется – всем или ничем, зависит лишь…

– От чего?

– От нас. От того, какую суть мы смогли ей придать – от рождения до часа икс.

– Это когда она…

– Да. Этот час наступает по-разному, для кого раньше, для кого позже, но всегда. Черная субстанция раскрывает свои лепестки.

– Или щупальца…

– Если лепестки – это излечимо.

– А если щупальца?

– Ты ведь и сама понимаешь, правда? Болеют все, даже праведники. Ведь боль – это всего лишь…

– …изнанка любви. Значит, надо просто вывернуть боль наизнанку, и все. Я поняла.

– Ты умница. Но вывернуть и все – легче легкого, главное не это.

– А что?

– Не забыть об этом. Вернее, не забывать.

– И каждый день, каждый час – этим жить.

– Но это очень трудно, иногда даже невозможно.

– Возможно все. Я тебя научу, вот увидишь, вот увидишь…

Той осенью она была как никогда деятельна, деловита и даже немного строга. Мы не говорили ни о врачах, ни о моей болезни, зато за приемом лекарств, специальной гимнастикой и вообще за всем она следила так, словно от этого зависело, наступит или нет конец света. Вернее, делала вид, что еще не наступил. Счастье ведь ужасно странная штука: не важно, приходит ли оно, покидает ли – и в то и в другое одинаково трудно поверить.