Текст книги "Вначале было слово"

6. Совсем и навсегда

Я пытался дозвониться до нее еще из дома – она не отвечала. И я помчался к ней в первый же вечер.

Вот вы скажете – банальная история.

Еще одно кратковременное помешательство взрослого, состоявшегося мужчины.

Я и сам знаю – все проходит, и мы возвращаемся. Почти всегда.

То, что было раньше, я вспоминаю по-разному. Благодарность, равнодушие, досада, раздражение – все бывало… Но – я никогда по ним не скучал. Во всяком случае, не больше нескольких дней, недели, месяца. Это было как смена времен года – после лета всегда настает осень, а после зимы – весна. Бывало, конечно, что весна запаздывала, но я всегда знал заранее, что она никуда не денется – придет. И будет снова интересно, потому что – чуть-чуть по-другому, вот и все.

А теперь… Дело даже не в том, что я тосковал, или мне ее не хватало. А настало еще одно время года – пятое. Совершенно незнакомое. И все остальные просто оказались ненужными. Они облетели, растаяли, их унесло ветром, смыло дождем – совсем и навсегда.

Она долго не открывала. Очень.

Потом я услышал шаги за дверью, она распахнулась, и я увидел Свету – в коротком ситцевом халатике, грустную, потухшую, никакую.

– Привет… Знаешь, я ужасно скучал… Ты на звонки не отвечала… – я делаю шаг и обнимаю – нет, не ее – ее безответное покорное тело.

– Света… Светка… Ну, что случилось? Что ты такая? Все же как раньше, вот он я – пришел, ну…

Она поворачивается и ведет меня в спальню, и внутри у меня уже распускается ледяной цветок, я уже знаю, что должно случиться, и я не хочу, не хочу… Еще мгновение свободы от несвободы, от себя – без нее, от себя – без себя… Молчи, пожалуйста, молчи…

Она так и не произнесла ни слова.

…Когда я открыл глаза, ее уже не было. Только чашка остывшего чая на тумбочке и записка на ее подушке:

«Наверное, ты был прав – слишком – до добра не доводит. Даже если оно взаимно. Во всяком случае, это так больно, что лучше – уходи…»

И я – ушел…

…Все было как всегда. Я ходил на работу, экзаменовал студентов, купил подарок жене на день рождения. Даже умудрился написать статью в научный журнал. В общем, вполне успешно притворялся живым человеком.

Свету привезли в мае.

На утренней летучке дежурный ординатор доложил про новую больную. Она не смогла получить меня и, как всегда, перестала есть. Только в этот раз она умирала.

Если организм слишком долго не получает необходимые ему для жизни вещества, в нем происходят необратимые изменения.

Света слишком долго не получала меня. Ее еще можно было спасти, но лекарство для этого требовалось только одно – я сам. И я позвонил домой жене. Потому, что – иначе…

– Я давно хотела тебе сказать и не решалась… Ты сам знаешь, наш брак… он не был заключен на небесах, ведь правда? В общем, Миша, я уже довольно давно… встретила другого человека, своего мужчину, понимаешь? Я знаю, что тебе больно это слышать, но именно его я ждала всю жизнь. И дождалась. Это – божий промысел, понимаешь… И я не могу… Ленка уже большая, она поймет… И…

– Да, все верно, я понимаю. И я не могу тоже – прости. – Вот и весь разговор. Действительно – божий промысел…

Следующие три недели я из больницы не уходил. Потом – перестал есть. Потому, что… Впрочем, вы уже знаете – почему. Ведь каждый вечер мы с ней ложимся на левый бок, я обнимаю ее и начинаю рассказывать сказку. Каждый вечер – другую. Каждый. Триста шестьдесят пять сказок в год. Хотя начало всегда одинаковое, а конец счастливый. А остальное ведь и неважно совсем, правда?

Потому что главное в том, что:

– Жила-была белочка…

Ромашка

Неожиданно закончился август,

и я от нее – устал.

Все-таки – устал.

Не разлюбил, не привык – какое там. Десять лет уже, а как голову свою лысую потерял, так до сих пор и не нашел. Да и не ищу уже – в общем-то. Давно не ищу, даже не пытаюсь.

Потому, что было между нами – то самое. Не любовь, нет, не люблю я этого слова, а… ну почему две частицы притягиваются друг к другу, не знаете? Вот и я не знаю. Химия, тяга, искра. В общем – бог знает что… Или – черт…

И все равно – устал.

Виду, конечно, не показал, не заслужила она, чтобы так – в лоб. У нее же кроме меня никого, на всем белом свете – никого. Я для нее – весь мир – и вода, и хлеб, и воздух. Может, потому и устал – воздухом быть, тоже, знаете ли…

Нет, пожалуй, устал смотреть, как она задыхается от нехватки меня.

Понимаете, какая штука, иногда слова перестают складываться в строчки, строчки – передавать мысли, а мысли – возникать в этой самой моей лысой голове. Я теряю способность писать, а значит – жить. Потому что – кто я без этого, потому что – соблазн…

И за этот соблазн, если ты его хоть раз испытал… Много чего отдать можно. Вот и ее – Машку-ромашку мою, отдал бы, не задумываясь.

Ну, а если – задуматься все же?

Кто же мог знать, что она возьмет и станет – мной. И станет для меня важней, чем ребро мое, из которого сделана. И жаловаться некому, разве что – себе. Но если я – это она, то… Некому, в общем, жаловаться.

Она – повсюду.

Иногда кажется, вот в зеркало посмотрю, а оттуда – глаза ее виноватые. Хотя и вины-то никакой нет…

Вот, слева ноет, как пить дать, в том самом месте, где это ребро и было. И откуда его вытащили, а Машеньку, стало быть, туда… И так глубоко – туда, что не достать, никакими силами не достать. С наркозом, без наркоза, все равно, больнее не будет.

Куда же – больнее-то…

А ведь —

как чудесно все начиналось…

Вы не поверите. И я бы не поверил, если бы такое услышал.

Я был тогда, что называется, начинающий писатель. То есть голодный, самонадеянный, убежденный в собственной гениальности и праве на лучшую, гораздо лучшую жизнь. Я не знал еще, что для того, чтобы – жить, необходимо – писать, и что жить ради этого – стоит.

Тексты сыпались из меня тогда, как из рога изобилия – один за другим, и я элементарно «затоварился» – собственные сочинения накрыли меня с головой, и в один прекрасный – на самом деле прекрасный момент, я осознал, что мне необходим кто-то для приведения в порядок наступившего безобразия. Причем практически бесплатно, то есть, работая в счет будущих гениальных творений, короче – блаженный. Кто-то из знакомых так мне про нее – про Машу и сказал – «блаженная» и дал телефон. И вот наш самый первый разговор – слово в слово, ну, почти…

– Мария Леонидовна?

– Да, это я…

– Здравствуйте, я… писатель и ищу в данный момент помощника для работы над рукописями – корректура, приведение текстов в порядок, систематизация… Ну, вы понимаете… Мне дали ваш телефон и…

– А вы писатель на самом деле или только думаете, что им являетесь?

– Простите?

– Понятно… Тогда давайте так. Можете прислать мне что-нибудь из написанного – на ваше усмотрение? Я за выходные прочту и позвоню вам в начале будущей недели. Идет? Вы не удивляйтесь, за неделю на работе так устаешь от печатной продукции, что поневоле к любому тексту относишься с подозрением… А работа мне нужна, да. Так как, договорились?

И мы – договорились…

…Она позвонила в понедельник, в семь утра.

– Да, вы – писатель. Когда начнем?

Как сейчас слышу ее голос – звенящий и радостный, будто из детства. И уже через неделю она просто переселилась ко мне. Совсем.

Вы скажете – так не бывает. И я соглашусь…

Когда я ее увидел…

Ну вот представьте, что вы ожидаете увидеть кого-то вроде «железной леди», а входит воробушек с круглыми, любопытными глазами и, склонив набок голову, произносит:

– Здравствуйте! Я – Маша.

И мы – заулыбались…

…– Мы будем с вами работать, только учтите, у меня есть два правила: во-первых, я работаю только с успешными авторами, во-вторых, я с ними, то есть с вами – не сплю.

– Но я – не успешный автор. Означает ли это, что и у второго правила могут быть исключения?

– Не смешно. Совсем. Вы не успешный только потому, что еще не успели им стать. Я вам в этом помогу и быстро. Вы сами увидите.

И ее не стало. Она – растворилась. Во мне, в рукописях, в переговорах с издателями и литагентами, даже в содержимом холодильника. Очень скоро я смог бросить, наконец, работу в газете – она говорила, что это рабский труд и была права. Я начал свою первую настоящую, серьезную книгу, и она – пошла.

Маша как-то сразу стала мне так необходима и незаменима, что когда, буквально через несколько дней, она пришла и просто улеглась ко мне под одеяло, это показалось настолько естественным, что набросился я на нее лишь под утро. А потом она снова уснула, подложив под щеку кулачок…

И это было самое настоящее —

счастье на целых десять лет…

А теперь…

Она стала для меня – слишком… и – слишком для меня. Вот и вся разгадка.

Совсем недавно я осознал еще одну истину: что долго эту свою усталость скрывать от нее не смогу. Ведь именно из-за этого у меня не пишется, не пишется – совсем. Напрочь. И она, Маша, знает об этом тоже. Хотя бы потому, что знает про меня – все… И вообще, она меня чует, всем своим нутром, каждой клеткой, какие уж тут секреты и недомолвки…

Ах ты, Машка-целовашка моя, ангел-хранитель-воробышек… Помоги мне, а? Я уже наизнанку вывернулся, а выхода нет.

Устал…

Андрюша, вот и я. Как дела? Кто-нибудь звонил? Прежде всего, немцы и из издательства? Звонили?

– Ага… Из издательства. Обещали к началу будущего месяца закончить весь тираж…

– Да? Наконец-то…

Она смотрит на меня подозрительно, как на больного, который забыл принять лекарство. И против моей воли во мне возникает раздражение – я снова не написал ни строчки. За весь день – ни строчки. Но это мое дело, черт возьми, и я уговариваю ее про себя – молчи, не спрашивай, не смотри на меня так, ну…

– А ты уже решил, что будешь говорить в интервью? Ну, в понедельник…

– Ты о чем? Я на самом деле не помню…

– Милый мой, у тебя же интервью на первом канале! Ну, что мне с тобой делать, скажи?

– Вот и я об этом же думаю – что тебе со мной делать…

– И – ?

– Лучше всего – ничего. Ничего не делать, абсолютно…

– Ну ладно, ладно… Может, я сама виновата, надо было напомнить… Я просто зашилась, не успеваю, не сердись, а? Я уже давно поняла, что тебе меня одной мало, нужен еще кто-то, чтобы все вовремя, напомнить там, текст подготовить, на звонки отвечать, чтобы ты не отвлекался. Что-то вроде секретаря, понимаешь? Я обязательно найду кого-нибудь в ближайшее время…

– Маш, я не хочу. У меня уже есть ты – исполнительница моих капризов и причуд, есть твое тело, которое я продолжаю вожделеть, твои мозги, которые… Ну, ты сама знаешь!

– Вот именно для того, чтобы я смогла окончательно сосредоточиться на твоих капризах и причудах, она и нужна. А тело… Хм… Ну что же, продолжай, вожделей, я в принципе – не против… найду тебе какую-нибудь мымру или синий чулок и все.

– Ну, если – мымру… Слушай, давай пойдем, поедим чего-нибудь, а?

– Ты голодный, Андрюша? Так давай здесь, дома. У нас же все есть, уже готово, хочешь? Я быстро…

– Нет, хочу с тобой в ресторан, с зелеными лампами – помнишь? И надень серое платье, то самое…

– Ах ты мой милый… Хорошо, минут пятнадцать, не больше, ладно? Подождешь? А там ты мне расскажешь, как дела с тринадцатой главой. Я сейчас…

Тринадцатая глава смотрит в затылок двенадцатой и – молчит. Я тоже молчу и смотрю в окно, в темнеющее сентябрьское небо. Или это тоже – не я?

…Она экзотична, свежа и капризна. Она – изящна. На ней серое атласное платье с открытыми плечами, и плечи ее – нежны…

Она – моя…

Господи, как же мне повезло. Эти зеленые глаза в круге теплого света, мгла ее лица в подступающем сумраке зала…

Она – моя…

Как же я счастлив, боже мой. Я хочу сказать ей об этом, но отчего-то начинаю говорить про книгу, про ненаписанную тринадцатую главу и – забываю, забываю, забываю все, даже ее плечи, но не свою тоску…

Потому, что знаю, книга – обречена…

Ее идея настолько необычна, парадоксальна и проста. И парадокс и его развязка так безупречно элегантны…

У меня внутри все поет, когда я думаю про свою книгу. Она – поет во мне. И думаю я про нее непрестанно. Если мне не удастся ее написать, я просто – кончусь. Кончусь, как вот этот осенний день.

А ведь началась книга с нее – с Маши. Именно она подала мне эту мысль. Ей вообще нет равных в обилии самых разных идей, зачастую – диких и сумасбродных. Но, если они работают…

Знаете, каково это – взять умирающую от холода, забытую и заброшенную идею, отогреть, подышать на нее… Живи…

Она назвала это однажды – реанимацией чуда.

Особенно – по ночам. Не сговариваясь, мы оставляли ноутбук на полу рядом с кроватью, чтобы сразу – после, даже еще не отдышавшись, не оторвавшись друг от друга…

Почему я вспоминаю об этом в прошедшем времени?

Почему тринадцатая глава уже почти два месяца тихо умирает?

Почему так странно смотрит на меня Маша?

– Что, Машуня? Ты что-то сказала? Прости, я…

– Я сказала, что ухожу.

– Куда? Давай, я тебя отвезу. Только выпьем кофе…

– Нет, я не хочу кофе. Ты не понял. Я ухожу – от тебя. Ухожу к другому. Прости…

И она в самом деле поднимается, берет сумочку, поворачивается спиной и – еле уловимое, такое – ее – движение плеч…

– Маша…

…Я медленно опускаюсь на стул, провожу ладонью по лицу – пустота и боль внутри, словно ребро взбунтовалось и вырвалось на волю, проткнув по пути легкое. И как же оно пузырится и заглатывает в себя смертельные дозы синего ветра – еще, еще, еще…

Внутри меня ветер.

И все громче и громче поет —

тринадцатая глава…

…Все понеслось и закружилось, как цветные стекляшки в калейдоскопе. Книга – ожила и, вырвавшись на свободу, полетела полным ветром в совершенно неожиданную сторону – вслед за тринадцатой родились на свет еще одиннадцать глав и перевернули и сюжет, и смысл, и повествование настолько, что я сам долго не мог понять, куда все это меня заведет. Я даже почти не правил текст – садился, и пальцы начинали бегать по клавиатуре, как у опытной секретарши, пишущей под диктовку.

Мне казалось, что я заново рождаюсь, и это занимало все мое время, не позволяя упасть в пустоту, образовавшуюся после Машиного ухода. Вместо того, чтобы, проснувшись и еще не открыв глаза, вспоминать ее утреннее тело, я вскакивал, как ошпаренный, бежал в душ, потом по-быстрому – чашка кофе, и – вот оно, ежеутреннее наслаждение – пальцы еле успевают записывать щебечущий ветер…

Мне было просто некогда – книга уносила меня за собой, забирая всего целиком, без остатка. Ни одной минуты, прожитой зря, впустую.

…А что – Машка? Она – приснилась… С этой мыслью я засыпал каждый вечер, а утром снова начинали петь птицы, и только я один слышал их голоса…

…Книга была написана.

Счастье длилось дня три или четыре, точно не помню. Потом наступила пустота. Ее не могло заполнить ничто, ни хвалебные голоса критиков, ни интервью, ни приглашения на элитарные тусовки, ни даже предложение одной киностудии написать сценарий для очередного сериала. Я прекрасно выглядел, был моден, я мелькал на экранах и подписывал контракты на огромные – по нынешним понятиям – тиражи. И был до омерзения противен сам себе. Год без нее прошелестел пожухлыми осенними листьями и умер. Мне нужна была только она – Маша…

Как же она была мне нужна, господи…

…Я понял, что пропадаю. Еще день, два, месяц и – чем черт не шутит – запью горькую. Одним писателем больше, одним меньше… Новых ид ей у меня не было, а Маша… ее не было тоже. И страшнее всего было то, что совершенно не хотелось писать. Меня мутило от одного только вида монитора. Чтобы хоть как-то себя занять, я стал посещать бассейн и бегать по утрам. И преуспел – ощущение времени исчезло совсем, я погрузился в безвременье с головой. О будущем, даже о ближайшем, я не думал, его как будто не стало. Завтра, потом, после – потеряло всякий смысл, вчера – осталось в прошлом, а сегодня – просто не наступило. Я и не пытался его искать, как и Машу… Где она, что с ней, я не знал. То, что было нами задумано, исполнилось, но кончились – мы.

И я уверился, что так надо. Кому – я не спрашивал, да и зачем? Об этом скрипели петли, стучали каблуки, звенели трамваи. По утрам об этом пели птицы и кричали дворники. И тогда я решил ее – написать.

…Неделю я придумывал название нового романа о ней, то есть о нас, и даже выдавил из себя первую фразу:

«Это роман – про любовь, хотя я и не люблю этого слова…»

На этом все закончилось.

Пробежки и бассейн закончились еще раньше.

Постель оставалась холодной и полупустой.

Жизнь совершенно лишилась смысла, и я уже…

А в декабре неожиданно —

вновь настал август…

Кто-то спросил прямо над ухом:

– Разве можно умирать в августе?

– А почему нет? – ответил я, и мой хриплый голос ударился о стену, потом в оконное стекло, оно зазвенело, и я проснулся.

– Раньше у тебя не было привычки так долго валяться в постели. Скоро полдень…

Я перестал дышать.

– Можно к тебе?

Все еще не открывая глаз, я пододвинулся.

– Нет, ты же помнишь, я – слева…

Я перекатился в другую сторону. Ее голос и запах вдруг оказались так близко, вплотную, что я замер. Казалось, пошевелись я – и все исчезнет.

– Хорошо как. Тепло… Только ты опять все одеяло на себя перетянул.

Я укрыл голос одеялом и тщательно его подоткнул. Дотронулся до ее шеи, осторожно обхватил всей ладонью, чуть сжал.

– А можешь еще сильнее?

Не открывая глаз, я увидел, как она улыбается…

– Могу… – это было первое слово, которое я произнес. Открыл глаза и понял, зачем родился на свет.

– Но тогда тебе нечем будет дышать…

– Ты сделаешь мне искусственное дыхание…

– Я не умею.

– Я тебя научу – хочешь?

– Ага… Я хочу – все. Прямо сейчас…

– Ну, вот она – я. Бери…

Я не спросил ее ни о чем, не задал ни одного вопроса. Да и какая разница, что бы она мне ответила, где она была и даже – с кем. Если вся она – вот – для меня, и в моей руке ее жизнь. Теплая, трепещущая – моя…

…Я разжал руку, и она вздохнула полной грудью.

– И что – теперь?

– Все, что ты хочешь, любимый мой… Все…

…Не знаю, что меня заводило больше – ее полная покорность или моя твердая уверенность, что все это временно, и с ней надо держать ухо востро.

В следующие несколько недель я словно сошел с ума. Опыт предыдущих десяти лет совместной жизни не стоил ничего. Маша бывала разной – все эти десять лет, но я даже не подозревал, какой она может быть…

Я писал как сумасшедший, как будто это последняя книга в моей жизни, и после не будет уже ничего. А может, так оно и было на самом деле. Во всяком случае, такая мысль не раз приходила мне в голову…

Я писал про нас – живых и вечно голодных, несбывшихся и источающих вожделение. И она была как ласковый ветер – ее улыбка, ее голос, ее незабываемый вкус… Думаете я не боролся, не понимал, что впадаю в зависимость от нее – снова? Вот только – как можно сопротивляться женщине, выполняющей и предвосхищающей любое ваше желание? Любое…

Сплошной август…

…Маша была совершенно уверена в успехе новой книги, и —

успех пришел…

Он не пришел, он – наступил, обрушился на нас. Как цунами.

Сразу – за безвременье без нее и за исступление последних месяцев – с ней.

Критики писали, что я потряс основы, издательства смиренно дожидались у моих дверей, на письма литературных агентов я просто не отвечал. Маша сияла и была счастлива. Новые идеи били из нее, как фонтаны Версаля. Если бы все они осуществились, Британской библиотеке пришлось бы отвести для них отдельный зал. Мир был у наших ног.

Мы продолжали работать, а по вечерам, уже в сумерках, я садился в кресло-качалку на балконе, а она мостилась на скамеечке рядом и брала меня за руку.

– Почему? – спросил я как-то.

– Не знаю, – она пожала плечами, – Это подсознательно. Наверное, боюсь без тебя. Боюсь – упасть… – и ухватилась за мои пальцы еще сильнее.

Она успевала – все. Бегала по магазинам, готовила мои любимые кушанья, была непримирима с издателями и оберегала меня от светских тусовок. Еще она редактировала написанное и выгуливала меня по вечерам. А ночью… Не знаю, как у нее это получалось, но каждый раз я оказывался в постели с другой женщиной. Прежними оставались лишь ее имя и полная, абсолютная принадлежность – мне…

…– Помнишь наш самый первый телефонный разговор? – моя голова лежала у нее на груди, и я тихо дурел от запаха, исходящего от ее кожи. – Тогда, давно?

– Да, как сейчас. А что?

– Тот, кто дал мне твой номер, сказал, что ты – блаженная, как раз такая, какая мне и нужна. Он был прав, но понял я это совсем недавно – когда ты вернулась…

– Это все равно, Андрюшенька. Все равно – когда, да и что понял – тоже все равно. Все – все равно…

– Так не бывает…

– Бывает, бывает, ты просто еще не знаешь, вот и все…

– Но ведь должно же быть что-то…

– Что – не все равно?

– Ага…

– Конечно. Только оно для нас с тобой – разное. Совсем. Как ты и я…

– Да, мы – разные. Вон какая у тебя гладкая кожа. А у меня…

– Ау тебя главное – в другом. Я же говорю…

– В чем же?

– В умении – брать. От жизни, от женщины, от себя. Это не всем дано – немногим…

– И кто же эти немногие?

– Те, кто нашел себя. Или – не потерял…

– Хм… Допустим… А – у вас, у тебя?

– Наоборот. Мы – отдаем. Отдаем тому, кто способен – взять…

– А если он не хочет?

– Значит, это не тот, не он. Еще – не он…

– Но если таких – способных взять – немного, почему ты сказала – еще не он? Ведь скорее всего, он и…

– Не встретится?

– Да.

– Я же говорю, это – все равно. Главное – верить. Верить и быть готовой…

– Маша, знаешь что?

– Что, мой милый?

– Ты не блаженная, ты – блаженство. Мое блаженство…

– Ага…

– Ты моя

Машка-ромашка…

Иногда она начинала ужасно нервничать – в те дни, когда мне не писалось. Ну, не писалось – и все тут.

Бывает. Встал не с той ноги, голова болит, да просто – не хочется.

– Что с тобой, Андрюша? Болит что-нибудь? Ты как себя чувствуешь? Давай я врача вызову, а?

Сначала она и старалась вроде не показывать вида, но глаза… поворот шеи… движения рук…

– Да знаешь, Машуня, что-то я сегодня не в форме. Меланхолия какая-то, понимаешь. Неохота мне… Просто – неохота, честное слово…

День-два она еще терпела, а потом становилась задумчивой, вялой и – как ни странно – еще более нежной.

– Маша, прекрати. – я глядел на нее со всей доступной строгостью. – Я же не робот, и литература – не конвейер, ты и сама все прекрасно знаешь. Потерпи, подышу немного, отдохну от всего и начну снова – как всегда. Это ведь не первый раз и не последний…

И она делалась еще более виноватой…

Как-то я пробездельничал целую неделю. Она ходила бледная, осунувшаяся, никакая. И я решил выяснить все до конца, мне уже стали приходить в голову всякие разные мысли и догадки, короче – взыграло любопытство и мужское самолюбие. Я просто продолжал бездельничать, хотя меня уже очень тянуло к книге, да и шла она в тот момент очень и очень неплохо. Замечательно даже… Я – перестал писать совсем.

Еще через несколько дней Маша так похудела и ослабла, словно чем-то серьезно больна. Она практически перестала выходить из дома, а лишь смотрела на меня изредка, и я делал вид, что не замечаю, как в уголках ее глаз…

…– Андрюша, я должна тебе кое-что сказать… – она села передо мной, сложив руки на коленях, поверх широкой цветастой юбки. Бледное, похудевшее лицо на тонкой, совсем беспомощной шее, и прежние, только ставшие огромными, серые глаза. Птенец. Это надо же – так себя довести.

– Да, Машенька, что случилось? Ты какая-то уставшая. Все в порядке?

– Да, ничего, не обращай внимания, просто я в последнее время… Ничего – неважно. Я не про это…

– А про что?

– Видишь ли, мне придется на некоторое время уехать. На месяц, может – на два. Тебе придется пока пожить одному…

– Ну, что же, не беда. Раз надо – поживу. Опыт у меня уже есть…

– Не сердись, Андрюша. Это не то, что ты думаешь, совсем-совсем не то…

– А что я, по-твоему, думаю, скажи?

– Это не другой мужчина. Да и не было его никогда, ни тогда, ни сейчас…

– Хм… А я догадался…

– Когда, давно?

– Если честно – только что. Ты, Машуня, врать, конечно, умеешь, и в этом, в общем, ничего особенного нет – взрослая ты уже. Но ведь и я, милая моя, тоже не мальчик… Давай, рассказывай, что ты там еще напридумывала, чтобы вновь усадить меня за книгу? Ведь дело только в этом – так? Признайся, ну… Ты просто каждый раз пытаешься любым способом снова заставить меня работать. Ты никак не хочешь понять, что это, ну… неэтично, наконец. Я понимаю, вначале была игра в этакую невинность. Пришла девочка и принесла себя в жертву – во славу литературы и заодно – меня. Вот – за просто так. А дальше, пока я писал, писал и писал, ты потихоньку прибрала к рукам всю мою жизнь, а я превратился в машину, в робота для написания бестселлеров и удовлетворения твоего скрытого честолюбия. Я почти потерял себя – понимаешь, что ты чуть не наделала? Я ведь не бездарен, а мог бы пропасть и кануть в безвестность, как многие. Разве не так? А потом ты поняла, что просто перегнула палку и ушла, чтобы не потерять – все. Выдумала какого-то мужчину… Но сразу же, как только я снова стал собой, ты вернулась. Для чего? Чтобы снова душить меня собой? Своей неуемной жаждой – чего? Славы? Известности? Сознания, что я зависим от тебя – во всем? Я не знаю… Только так продолжаться не может. Я самостоятельный человек, признанный писатель и им останусь. И перестань меня мучить, твои уловки больше не сработают. Просто – живи и дай жить мне, поняла?

Маша не сказала мне ни слова. Не возражала, не спорила, не пыталась оправдаться. Встала и ушла. Совсем. Я ее не искал.

Конечно, я ее вспоминал, конечно, мне было жаль. Иногда – очень. Но я понимал, что вернись она снова…

…Причиной Машиной смерти явилась острая сердечная недостаточность. Ее лечащий врач пожал плечами и, перебирая на столе бумаги, сказал:

– Да, я ее помню. Она действительно умерла от остановки сердца, да. Но… она пролежала у нас три недели, и у меня сложилось впечатление, что она просто не хотела больше жить. Такое бывает, редко, но – бывает. Хотя она ведь молодая совсем была, да? Кто знает…

В ее вещах нашли письмо – мне. Маша написала:

«Андрюша, любимый, постарайся не огорчаться слишком, ты не виноват. Это я тебя выбрала и была с тобой, пока была тебе нужна. Пока ты мог и хотел брать то, что я могла дать. У нас ведь все по-разному – ты помнишь? Ты брал – от жизни, от себя, от меня, и я была счастлива с тобой долго – целых десять, нет, одиннадцать лет. Я успела много, отдать тебе – себя. Чего еще может желать женщина, если она любит. К тому же, я обещаю иногда возвращаться, я это умею, ты знаешь. И ты будешь класть голову мне на грудь и произносить те же самые слова – каждый раз… Я уходила и ухожу от тебя только для того, чтобы остаться. И я – остаюсь…»

…Как бы это получше объяснить.

Вот растет у тебя под окном ромашка и растет себе. Тихо растет, никому не мешает, глядит себе на солнце, и на нее смотреть приятно – чем плохо? Так чего тебе, спрашивается, не сидится? Нет, обязательно надо этот цветок сорвать, и лепестки начать обрывать, приговаривая: любит – не любит, плюнет – поцелует… Вот и выходит – ни ромашки, ни любви. Да и больно ей – живая ведь… Цветок…