Текст книги "Неправильные герои. Сборник рассказов"

Настя зашла в палату, куда её определили, подошла к своей кровати и вывалила содержимое планшетки на одеяло, пытаясь ответственно выполнить поручение главврача. Перед ней лежало много писем и несколько фотографий с портретами женщин и детей. Точнее портреты были двух женщин. Обе они оказались Сашиными любимыми. Была Лилия из Алма-Аты, которая, судя по письмам, была официальной женой Саши, и в письмах в основном описывала свою жизнь вместе с Сашиными дочками – десятилетней Дорой и трёхлетней Розочкой. А ещё было много писем от задорной смешной курносой девушки из Москвы – Веры, которая была коллегой Насти, тоже медсестрой. Из писем следовало, что Вера, работая в Боткинской больнице, в прошлом году ухаживала за Сашей, когда он лечился в Москве после очередного ранения. У них случилась любовь, и Вера ожидала вот-вот родить ребёночка и всё обсуждала его имя с Сашей в зависимости от того, кто будет. Если мальчик, то она непременно хотела назвать ребёночка Сашей, а если девочка, то требовала девочку назвать Света. А ещё Вера очень ждала своего Сашу с фронта.

Настя аккуратно сложила письма обратно в планшетку, а фотографии сложила ровной стопочкой, которую перетянула аптекарской резинкой. Принесла всё обратно главврачу и, подавая стопочку фотографий, попросила их присоединить к Сашиному партбилету и удостоверению НКВД. Главврач удивлённо взглянул на её посуровевшее, потерявшее эмоции лицо, перевёл взгляд на портрет молодой женщины на первой фотографии, и молча взял из её рук, то что она приготовила, видимо всё понял.

Жизнь снова опустела для Насти. А дальше возникла боль, в рейде она застудила придатки, у неё началось воспаление и всё усугубилось тем, что она оказалась беременной. С температурой и страшными болями в животе её тоже эвакуировали с фронта. Долго, бесконечно долго везли в санитарном поезде в тыл, а она корчилась от боли, вызванной встряской на каждом стыке рельс. Через неделю, через две, а может через три – в бреду от температуры и боли она не могла оценить время, её сгрузили с поезда, на носилках куда-то принесли и бросили на кровать. «Ещё нам профурсеток не хватало!» – услышала она чей-то возглас. Через некоторое время увидела головогрудь паука в кипе и пенсне, нависшую над ней. Паук, видимо сжалившись, навалился на неё всем своим многотонным телом и отправил в небытие, ввёл в беспамятство. В какой-то момент бреда у неё случился выкидыш. А когда она снова стала ощущать мир и начала самостоятельно ходить в туалет, гнусавый старый гинеколог вынес ей страшный медицинский приговор – она никогда не сможет иметь детей.

Война заканчивалась для неё долго. Ещё полтора года после победы она работала медсестрой в госпитале, где выходили её. Потом вернулась в Москву, в свою комнату. За время её отсутствия Яков Семёнович сделал своими все комнаты их коммуналки. Все остальные жильцы исчезли, благодаря заботам опытного следователя. Впрочем, семья Якова Семёновича и он сам не мешали ей жить, видимо он хорошо помнил, что тогда, до войны, она была освобождена из под ареста. Ведь такое редко встречалось, а значит неспроста.

Боевые пауки, отпраздновав победу, начали делать доселе невиданное – они стали плести паутину. Их паутина окружила Настю, сжало время, создав квазипокой кокона: работа, ночные дежурства и много-много стояний в очередях. Через полгода после демобилизации отменили карточки и в магазинах возникли дорогие продукты. Только очереди меньше не стали, а даже увеличились. Жители всей страны стали съезжаться в Москву за продуктами и за одеждой, поскольку нормальное снабжение едой и одеждой власть смогла создать только в одном столичном городе. Немало её пришлось посидеть в очередях к кабинетам начальников для того, чтобы получить свою отдельную квартиру.

Получила она однокомнатку в Черёмушках, а потом ещё несколько взмахов вздохов в паутине-коконе и вышла на пенсию. Устала, тяжело дежурства в больнице стала переносить, ноги заболели. Да и передвигаться стало трудно, постоянно преодолевая натяжение паутины.

Безделье пенсионерки оказалось одиноким и тоскливым. Поскучав несколько месяцев, вспомнила речи паука агитатора из детства и нашла себе замечательную работу – стала следить за красотой, устроилась смотрительницей в Пушкинский музей. Четыре часа в день созерцания картин и посетителей, приобщения к таинству творений, поглазеть на которые приходят люди со всего мира.

Вначале её дежурства проходили в зале английской живописи. Там она увидела первое чудо – портрет русско-польской графини Воронцовой, нарисованный карандашом. Общее объединяло судьбы её и Воронцовой. Та, кажется, недолго любила поэта Александра, Александра Пушкина, как и она недолго любила своего Александра. Обычно она тихонечко, чуть подремывая, сидела в углу зала, напротив розовой шторки, закрывающий рисунок и наблюдала за сотней не любопытных посетителей, проходящих мимо. И если она замечала любопытных, захотевших приоткрыть сокровище, то немедленно подходила, сама открывала шторку и любовалась вместе с людьми на рисунок графини, сделанный на холсте. Впрочем, она не могла долго выносить снисходительный взгляд, нарисованной барыни. Ей всегда казалось, что Воронцова спрашивает: «ну и как, вправду ли улучшилась ваша жизнь? С боевыми пауками вам и в самом деле лучше? Ведь столько лишений вы приняли из-за них, для чего вы за них боролись?». А если смотреть дольше и пристальней, то из чёрных глаз портрета начинали выползать маленькие злобные скарабеи, убежавшие из мумий, хранящихся в древнеегипетском зале на первом этаже.

Она очень обрадовалась, когда возникла возможность перейти в зал импрессионистов. Там было тепло, солнечно и светло от их картин. Особенно полюбила она картины Ренуара, и их ежедневное разглядывание нисколько не наскучило ей. Она любила сидеть напротив одного из многочисленных портретов любовницы художника Жанны Самарии и любоваться её образом. Смотря на портрет, она вспоминала себя и свою жизнь, ведь в молодости она была очень похожа на эту девушку, которая также превратилась в бабушку и давно умерла. Ей становилось хорошо и спокойно от полуулыбки образа на портрете. Она воображала будто именно её любил и писал художник. В этом зале она забывала о пауках и паутине, только хорошее чувство красивой абстрактной бабочкой танцевало в её душе.

Впрочем, и в зале импрессионистов иногда появлялись боевые пауки. Как правило, они сопровождали важных сановников, не чуждых искусству. А однажды, при виде боевого паука она почувствовала тревогу. Его появлению предшествовали вереницы огромных муравьёв-солдат, прозрачными тенями зашнырявших на стенах под картинами. Тела муравьёв заставили её вспомнить войну, смерть и тут появился боевой паук. Его огромное прозрачное тело нависло прямо перед ней, он принялся её пристально рассматривать, по обыкновению шевеля мандибулами, и не позволял подняться с места. Вслед за пауком в зал вошёл Саша, старый, лысый, но всё такой же прямой, спортивный, поджарый. Одет он был в дорогой серый костюм, а на левой стороне пиджака весел большой прямоугольник, составленный из множества орденских планок. Его сопровождали две немолодые холёные женщины богато одетые и пахнущие дорогим парфюмом. «Дочери его, наверное», – подумала она и стыдливо провела ладошкой по остаткам своих волос, окрашенных хной, – «а поредели волосы, надо бы вымыть, уложить, не угадала, что к сегодня». Саша и холёные женщины неторопливо прошли через зал, равнодушно и высокомерно скользя взглядом по картинам. Оглядели и её, готовую вскочить и обняться, расцеловаться с Сашей, познакомиться с его дочерьми, вспомнить их недолгую любовь. Нет, не захотел Саша прикоснуться к ней, лишь равнодушно взглянул на неё, а может, не узнал. Боевой паук, выждав, когда троица важных людей, подойдёт к входу в следующий зал, метнулся от неё в следующее помещение. «Как хорошо, что не узнал», – усмехнулась она себе, – «а с волосами просто беда. На войне была беда от грязи, а сейчас от старости», – и постаралась забыть этих посетителей.

Через две недели после той мимолётной встречи, она вышла из квартиры, чтобы поехать на работу и в почтовом ящике обнаружила письмо из военкомата. В письме писали, что, мол, уважаемая Анастасия Васильевна, приезжайте в военкомат и получите вашу заслуженную награду – «Медаль за Отвагу», давно вас ждёт, ещё с войны. «А ведь узнал, Саша, узнал!» – воскликнула она себе, и на душе у неё стало почему-то мерзко. Саша ей власть свою показал, а о внимании и уважении он даже не подумал. Противно. Всё-таки Саша плохой, наверное, не человек он, а паук, притворившийся человеком. Пауки всегда твердили о светлом будущем. «Вы уж потерпите, а там…», – их любимое изречение, которое они придумали только для того, чтобы самим хорошо жилось. Зачем ей сейчас эта медаль, когда начальники, сросшиеся с пауками, заставили войска убегать, драпать из ГДР, бросая на произвол судьбы лучшего союзника. Всё для того, чтобы кроме власти ещё богатство заиметь, чтоб можно было кичиться так же, как было до появления пауков-хозяев. И не стыдно им, что западная часть побеждённой Германии, которую они всегда называли врагом, привозит нищему населению продовольственные пакеты гуманитарной помощи. А господа, получая эту гуманитарку для бедных, полюбили ездить на дорогущих немецких машинах, потому, что других они не признают, завидуя тем, кого постоянно официально клеймят перед воевавшим за них населением. Так победители ли они в войне с Германией? А наградой за её подвиг явилось искреннее уважение врага, уважение настолько сильное, что суровые немецкие воины, понимая, что она поднялась на неминуемую смерть вслед за любимым, сентиментально отпустили отряд. Не для медали был тогда её порыв. Признание подвига врагом – не лучшая ли награда? А Саша даже поздороваться не пожелал. С такими сумбурными мыслями продиралась она через паутину от дома до метро, а потом от станции Кропоткинской по Волхонке до музея. К неудовольствию сменяемой смотрительницы опоздала на пять минут. Та ещё прошипела: «Ты больше, Настя, так не делай! В следующий раз я опоздаю на целых десять!». Расписалась в журнальчике о том, что приступила к дежурству и присела на стульчик отдохнуть.

Её любимый портрет Жанны Самари с обаятельной полуулыбкой, портрет как будто написанный с неё молодой, отогнал от неё дурные мысли. Она забыла о награде, от которой бы была счастлива пятьдесят лет назад, но сейчас не нужной. Окружающие картины подарили теплоту и покой. На одной из картин в изображённой жнице, вдруг разглядела образ мамы. Себя представила девочкой, которой часто любовалась в альбоме репродукций Ренуара – маленькой девочкой с колосьями.

– Мама, мама! – она личиком уткнулась в чистый подол маминого сарафана, пахнущего мылом и сеном. Почувствовала, как тёплые руки гладят её волосы. Задрала голову и соединилась взглядом с серо-зелёными ласковыми мамиными глазами, которые несут радость.

– Ты, доченька, заслужила счастье и покой, – нежно сказала мама и взмыла в небо, растворяясь.

– Я, мамочка, останусь здесь, – прокричала вслед Настя и почувствовала, как вселяется в портрет, так полюбившийся ей, становясь вечно молодой и игривой, с великолепными каштановыми волосами, которые хороши даже растрёпанными, чтобы в вечном покое с умиротворённой полуулыбкой рассматривать мир добрыми глазами цвета рассветного неба.

Павлик Морозов

Павлик общался с папой мало, потому что Морозов старший уезжал на службу затемно, когда Павлик ещё спал и возвращался поздно вечером. Зато Павлик знал, где папа хранит мешочек с бриллиантами. Была у Павликиного папы страсть: менял он денежные бумаги, заработанные упорным трудом, на брюлики. И когда ему удавалась сделать очередное приобретение, поздним вечером, после ужина, садился он за массивный письменный стол, сделанным из ольхи, и любовно рассматривал в большую лупу каждый из экземпляров своей антикризисной коллекции. В такое время Павлик подходил к торцу стола и молча, тихонько посапывая, рассматривал с папой бриллианты.

Ещё в жизни Павлика был дедушка. Дедушка приходил в гости по воскресениям. Всегда с гостинчиками для него в виде конфет, шоколадок или тортика. Он строго спрашивал об успехах в учёбе и почти никогда не улыбался, был суровый. Павлик опасался дедушку, потому что кожа под одеждой у него была синей и чешуйчатой. Мама говорила, что у дедушки псориаз и лечит он его настойками серебра, потому и посинел, но Павлик ей не верил. Павлик догадывался, что дедушка был рептилией из космоса.

Больше всего времени Павлик находился в квартире с мамой. Но он был у мамы на втором месте, а на первом – любовник дядя Лёва. Дядя Лёва работал вначале ментом, а потом стал полицейским, но продолжал называть себя гордым словом мент. Дятя Лёва часто приходил к маме днём, они запирались в спальне и возились там. Мама просила Павлика не рассказывать папе о своём друге, если он её хоть немножечко любит. Павлик любил маму, но ненавидел дядю Лёву, потому что он чувствовал несправедливость к папе, к тому же дядя Лёва при встрече всегда хлопал ладошкой по его щеке.

Однажды, когда Павлик только вернулся из школы домой, в дверь позвонили. Мама была в ванной, поэтому пришлось открыть Павлику. В квартиру зашёл дядя Лёва и, как обычно, со словами «ну здравствуй, здравствуй», стал похлопывать Павлика по щеке, смотря куда-то в сторону.

– Перестаньте меня трепать по щеке, и вообще не дотрагивайтесь до меня! – отважился прокричать в тот раз Павлик.

Дядя Лёва удивлённо и впервые взглянул на Павлика, пожал плечами, выпячивая грудь, и молниеносно прижал его к стене прихожей, схватив одной рукой за горло, а ладонь другой сунул ему между ног и больно там сдавил.

– Я, щенок, что хочу, то и делаю, мне можно, – прошипел дядя Лёва, зло глядя в глаза Павлику, – понял?

Павлик испугано кивнул и дядя Лёва его тут же отпустил. Мальчик попятился назад в комнату и, чувствуя, что он сможет убежать от мужика, если тот снова кинется на него, сглотнув, сказал то, о чём подумал:

– Я убью вас, дядя Лёва. Найму бандитов и убью.

Дядя Лёва обидно засмеялся и сквозь смех спросил:

– На какие шиши ты найдёшь бандитов? Бандиты нынче дорого стоят. А чтоб мента замочить, возьмут впятеро дороже те же менты. Только мент в авторитете. Нас все боятся. Ведь мы, сопляк, власть.

От обиды, что его угроза оказалась шутовской, Павлик честно развил свою идею:

– Продам папины брильянты и убью.

– Брильянты? – с интересом переспросил дядя Лёва.

Из ванны показалась мама, одетая в жёлтый махровый халат. Она стремительно, но плавно подошла к дяде Лёве, а тот обнял её и поцеловал в щёку.

– Иди к себе в комнату, Павлик, – со смешком сказала мама и продолжила хихикать дальше от того, что дядя Лёва, приобнимая её за талию, настойчиво устремлял их движение по направлению к спальне.

Вечером приехал папа, Павлик дождался, когда он умоется и поест, и пришёл к нему в кабинет, чтобы вместе с ним порассматривать коллекцию.

Неожиданно в дверь долго и настойчиво позвонили и, не прекращая звонить, начали в неё колотить. Из прихожей раздался испуганный голос мамы. Папа с Павликом бросились на шум. Мама как раз открыла дверь. В прихожую ворвалось трое мужчин, среди них был дядя Лёва. Один из ворвавшихся был в форме полицейского.

– Вот ордер на обыск от прокурора, – строго сказал дядя Лёва маме.

Он быстро достал из внутреннего кармана куртки какой-то лист бумаги. Быстро взмахнул им и убрал обратно.

– Позвольте взглянуть, – сказал папа, протягивая руку к дяде Лёве. Дядя Лёва вдруг оказался сбоку от протянутой руки и резко ударил папу в скулу.

– Где брюлики, козёл? – обратился он к оседающему папе.

У папы изо рта потекла кровь, и он сплюнул на пол. Плевок упал со стуком и Павлик увидел на полу в образовавшейся лужице вспененной крови белые осколки зубов.

Мама вдруг закричала, завыла звук «АААААААААААА!». Из её глаз брызнули слёзы, она схватила Павлика, подняла, прижала к себе и бросилась к нему в комнату. Бросила его на кровать, села рядам и принялась навзрыд рыдать.

Павлик слышал шум из других комнат квартиры. Глухой и тяжёлый стук падающей мебели, редкие, хрипящие вскрики папы и почти неслышные удары в его тело.

Несколько раз испуганный Павлик порывался бежать спасать папу, но плачущая мама не пускала его.

В какой-то момент шум прекратился. Хлопнула входная дверь и это послужило сигналом для мамы с Павликом. Они пошли на кухню, из окна которой была видна дверь в их подъезд, не включая свет, посмотрели в окно и увидели, как трое непрошеных гостей проволокли безвольное тело папы от подъезда к полицейскому микроавтобусу, стоящему рядом, бросили его вовнутрь, и зашли туда сами. Микроавтобус плавно тронулся и уехал. Мама накапала валокордин Павлику, заставила выпить. Отвела в кровать. Павлик лёг и тут же уснул.

Разбудил Павлика резкий звук дверного звонка. Он открыл глаза. В окно светило яркое весеннее солнце. Первая мысль, которая его посетила, было то, что он опоздал в школу. Потом он подумал, что это не важно, а важнее другое, что-то страшное, настолько ужасное, что и вспомнить жутко и тут же осознал, что ночью дядя Лёва избил, искалечил папу, увёз его в тюрьму, а может, убил, забрал папину коллекцию бриллиантов и мамины драгоценности.

С ощущением тоски и безысходности, Павлик поднялся с постели и пошёл в туалет пописать. Стоя у унитаза, он услышал доносящийся из кухни голос дедушки. Спустив за собой воду, Павлик пошёл на кухню. Там, к нему спиной стоял дедушка, а у окна, перед ним, мама со стекающими по щекам слезами.

– Доигралась, сучка, блядина, – возбуждённо и зло говорил дедушка, – убью курву.

И сделал шаг к маме. Мама вскрикнула, открыла окно и, сделавшись маленькой и плоской, шмыгнула наружу. Ветер её подхватил и она, как кленовая семечка, кувыркаясь, взлетела в небо. Одежда, которая была на дедушке, внезапно упала вниз, из неё вырвался сноп переливающегося синими искрами, аквамаринового газа и тоже устремился через открытое окно вслед за мамой. Дедушка лежал на полу и не дышал. Его синяя кожа на глазах серела. Умер, – понял Павлик, и ему стало спокойно.

Он прошёл к себе в комнату. Оделся. Вышел из пустой квартиры, тщательно запер дверь на два замка и почему-то несколько раз подёргал её, проверяя хорошо ли она закрыта. Он ощутил ответственность от того, что он теперь единственный хозяин в доме и подумал, что мама с папой и дедушка одобрили бы эту его ответственность. Бегом спустился вниз по лестнице. Вышел из подъезда. Прошёл через двор, стараясь не глядеть по сторонам, боясь увидеть мёртвую маму. С удивлением отметил про себя как тихо и пустынно во дворе их дома в этот утренний час, когда те, кто обязан уже отправились на работу и в школы, а пенсионеры и молодые мамки ещё только лениво готовятся выйти во двор. Он впервые очутился здесь в такое классное время.

Зашёл за гаражи и проследовал к полуразвалившемуся зданию заброшенной ремонтной мастерской.

Там, за заржавевшей, неподвижной, навечно открытой на треть железной дверью, под трухлявой крышей, между старых стен, выложенных из красного кирпича, крошащегося от времени, был вмонтирован рельс. К рельсу была привязана верёвка с петлёй. На этой верёвке старшие мальчики любили подвешивать за шею собак, а потом отрабатывать на их телах удары руками и ногами. Вот и сейчас верёвку натягивало тело собаки с переломанными костями.

Он подкатил под тело сосновый чурбан, поставил торцом, взобрался на него, и левой рукой обнял мёртвую собаку, приподняв её, а правой снял с неё петлю. Хотел было сразу бросить освобождённую плоть на грязный бетонный пол, но подумав, что не хотел бы, чтоб так обошлись с ним, спрыгнул с чурбана и донёс собаку до стены. Аккуратно положил. Вернулся. Засунул голову в петлю и прыгнул. Ещё успел подумать, что, наверное, ребята немного удивятся прикольной новой макиваре.

Козёл

Петя шагнул из прокуренного тамбура вагона в дверь, распахнутую проводницей, спустился по двум металлическим ступенькам и спрыгнул на потрескавшийся асфальт перрона. Пошевелил плечами, потянулся и с удовольствием вдохнул свежий и вкусный осенний холодный воздух. Поезд за его спиной тронулся, и не торопясь, устремился вперёд. Петя оглянулся по сторонам и увидел в начале платформы дежурную по полустанку. Это была толстенькая немолодая брюнетка, одетая в чёрную железнодорожную шинель, застёгнутую на жёлтые латунные пуговицы. В левой руке она держала свёрнутые в трубочку красный и жёлтый железнодорожные флажки, а правой доставала из кармана семечки, лузгала их, сплевывала шелуху и задумчиво глядела на набирающий скорость поезд. Петя подошёл к начальнице и вежливо поинтересовался, как проехать в местечко Выселки. Тётка отвлеклась от созерцания поезда, развернулась и с интересом взглянула на него.

– А что за дела на Выселках у столичных молодцов? – поинтересовалась она.

Петя вспомнил рассказы о том, что в провинции все должны всё знать о приезжих, тогда народ будет доброжелателен, и вежливо ответил, что приехал сюда на несколько часов от фирмы подписать контракт на поставку оборудования для колбасного цеха.

– Ишь, ты, каких красавцев присылают-то! – заулыбавшись, проговорила женщина.

Оценивающе, словно куклу в магазине, снова оглядела его, и Пете показалось, что её карие глаза на мгновение недобро блеснули. Помолчав, сказала, что надо обойти домик с железнодорожной кассой. За ним будет шоссе, а там и автобусная остановка, на которой можно дожидаться автобуса.

Петя уже более часа тупо сидел на лавочке остановки, нервно барабаня пальцами по портфелю, в котором хранились документы, спортивный костюм и зубная щётка. Людей вокруг не было. За этот час по дороге проехал только один автомобиль, грузовик с жёлтой цистерной, на которой синей краской было написано «молоко», к тому же молоковоз проехал в другую сторону. Петя поднялся со скамеечки, решив вернуться на платформу, уточнить у перронной тётки, когда всё-таки будет транспорт до Выселок, и тут вдали показался автобус. Это был некогда белый, а теперь запылённый и во многих местах кузова ржавый ПАЗик. Автобус поравнялся с остановкой, стоящим в ожидании Петей и, не сбавляя скорости, поехал дальше. Петя заорал, замахал руками, потрясая портфелем, и побежал вслед. Метров через пятьдесят автобус затормозил, и запыхавшийся Петр запрыгнул на подножку открывшейся двери. Кроме хмурого, жилистого мужичка-шофера лет пятидесяти в ПАЗике никого не было. Петя плюхнулся на жесткое сиденье и, перекрикивая сильный шум мотора, попросил довести до Выселок. Шофер утвердительно кивнул и, быстро взглянув на него, попросил за провоз двадцать рублей. Протягивая водиле деньги, Петя попытался порасспросить его о местной жизни и о Выселках, но тот оказался неразговорчив и даже невежливо попросил не мешать разговорами работе. Петя насупился и стал молча рассматривать чахлые тополя да осины, густо растущие вдоль дороги. Через полчаса езды автобус остановился, и водитель буркнул себе под нос: «Выселки». Кроме будочки остановки и деревьев Петя не увидел ничего, поэтому спросил, где же всё-таки посёлок, на что водила, помолчав, выдавил, что Выселки будут метров через пятьсот, надо только миновать небольшую рощицу, пройдя по расхоженой тропинке.

Дорожка между берёз и клёнов действительно скоро вывела Петю в посёлок. Улица, по которой он шёл, когда-то была заасфальтирована, а теперь состояла в основном из ямок между редкими островками вспученного и потрескавшегося асфальта. «Хорошо, что сухо и нет луж, иначе кранты пришли бы новым ботинкам и бельгийским шерстяным брюкам», – размышлял он, рассматривая небольшие щитовые деревянные домики за палисадничками, тесно выстроившиеся по обеим сторонам улицы. Домики явно предназначались под казённые нужды, уж очень они были одинаковые и когда-то покрашены зелёной краской, теперь сильно облупившейся. Петю удивило, что из домов выходили женщины, казалось только для того, чтобы посмотреть на него. Много женщин. Все тётки были очень похожи друг на друга, крепко сбитые, коренастые, лет сорока, а то и старше, словно клоны той, которую он встретил на перроне. Многие из них были одеты в чёрные телогрейки, юбки и кирзовые сапоги. Разнообразие в одежду жительниц вносили только косынки разных расцветок и тонов на их головах. Проходя мимо молча пялившихся на него женщин, Петя чувствовал себя всё неуютнее. Возникало ощущение, будто он топает через какую-то бабскую зону. Взоры жительниц словно раздевали его. Он физически чувствовал взгляды, которые липко обволакивали, пропитывали одежду и прилипали к коже. Петя осознавал, что те, мимо которых он прошёл, не расходятся, а продолжают глядеть ему в спину. Вдруг его пронзило открытие, что на улице только женщины, ни единого мужика, только он один здесь представитель противоположного пола, и ему стало совсем страшно.

Стараясь не сорваться на бег, Петя шёл по улице, и дорога скоро привела его к высокому кирпичному забору, прямо к распахнутым ржавым железным воротам, за которыми он увидел трехэтажное здание, а в глубине двора ещё несколько построек. Он понял, что достиг цели своего путешествия, что именно здесь и располагается кооператив, с которым он собирался подписать контракт. Ему стало спокойней, и он смело вошёл в здание. Увидел дверь с надписью «Директор», открыл и встретился глазами с женщиной неотличимой от тех, кто на него глазел минутой раньше на улице. Только теперь до Петра дошло, с чего же ехидно улыбнулся его друг из департамента соцразвития, выдавая адрес этого поселения. Он ведь, гад, видимо, знал, что за общество с ограниченной ответственностью располагается здесь. Впрочем, друг не наврал, и переговоры оказались выгодными. Четыре женщины-босса в кирзовых сапогах, которые собрались на встречу с ним, благосклонно выслушали и согласились с его предложениями, подписали все бумаги, даже не обсуждая скидки и откаты. Они явно им любовались, обволакивая взглядом так же, как раньше делали местные на улице. За чашечкой чая, завершающей переговоры, они рассказали историю этого местечка. Ещё пять лет назад здесь был режимный психинтернат для женщин. Пациенток лечили женщины-врачи, а их всех вместе охраняли вохровки тоже женского пола. А потом дурдом закрыли, кому некуда было деться – остались здесь. Вот и живут, занимаются хозяйством, выживают.

Уже вечерело. Директриса и её соратницы стали уговаривать Петю поужинать с ними и переночевать в их офисе. Они смотрели на него ласковыми, зовущими глазами и говорили, что вечером возвращаться опасно, что ему надо остаться, что для них честь принять столичного коммерсанта. Петя, вдыхая запах их стареющих тел, отнекивался и предпочёл покинуть гостеприимную бывшую лечебницу. Тем более, через два часа к местному полустанку должен прибыть поезд, который отвезёт его обратно домой к маме и ласковой подруге Вике. В сумерках он снова прошёл по поселковой улице под раздевающие взгляды аборигенок. К его радости посёлок он миновал быстро, и знакомая дорожка через лесок вывела его к автобусной остановке. Уселся на скамеечку, ожидая транспорт, который, как ему сказали, должен скоро быть. Размечтался о барыше, который получит как посредник на поставках оборудования в это странное местечко. Вспоминая, как гладко прошли переговоры, подтвердил себе, что не зря так спешно и тайно отправился сюда, что будет и на его улице праздник и много-много баблоса.

На небе появилась первая звёздочка, он знал, что это Венера. Автобус не спешил подъезжать. Петя начал понемножку замерзать и решил помочиться. Поднялся. Зашёл за будочку остановки и увидел женщин. Десяток женщин в телогрейках, делающих фигуры бесформенными, и брюках, заправленных в кирзовые сапоги, с синими сатиновыми платками на голове тихо стояли в метрах пяти и молча смотрели на него. Он попятился от них, от остановки. Ему всего лишь хотелось отлить, но он не решался это сделать на глазах у тёток. Он пошёл к деревьям, но чувствовал, что женщины идут за ним. Ускорил шаг и понял, что преследовательницы также увеличили темп. Петя побежал, женщины побежали следом, не отставая. Он пробежал несколько десятков метров и оказался в поле. Здесь бежать было быстрее. Подмёрзшая земля не проваливалась под весом и приятно пружинила, давая толчок всем четырём ногам. Он понимал, что бегущим за ним также легко и приятно отталкиваться от земли, поэтому они не отстанут. Они не должны отстать. Петя призывно мекал, подбадривая бегущих сзади. Вот и сарай, в который они должны забежать. Ворота открыты. Петя влетел в помещение и сумел затормозить только у дальнего угла, потому что копыта скользили по бетонному полу. Овцы, бегущие за ним, также скользили по полу и мягко налетали на него. Они были нежные, от них пахло теплом и прелой травой. От соприкосновения с их телами становилось горячо и ласково. Но Петя не поддавался чувству. Он следил, чтобы все вбежали в сарай, слушал топот ног, определяя, сколько ещё овечек осталось за воротами. Когда забежали все, в сарай зашёл водитель ПАЗика, который подвозил Петю несколько часов назад. Он закрыл ворота, пару раз хлопнув створками, подгоняя их друг к другу, и вложил длинный брус в пазы створок, чтобы те не раскрылись. Подобрал у двери кусок короткой верёвки, подошёл к одной из овец, ухватил за заднюю ногу, завязал верёвку узлом над копытом, резко крутанул овцу, переворачивая, и связал задние ноги друг с другом. Присел, внезапно выпрямился, рывком поднимая блеющую овцу, и подвесил её на один из крюков во множестве вбитых в балку под потолком. Овцы блеяли, те, кого ещё живодёр не связал, прижимались к Пете, а мужик их одну за другой связывал и вешал вниз головами на крючья. Петя заворожено смотрел на процесс, понимая, что готовится массовое убийство, перебирал ногами, стуча копытами, мекал и не понимал, что ему делать. Его сердце бешено колотилось. Мужик развесил всех овец, подошёл к одной с большим ножом, ухватил её за голову, потянул вниз и полоснул блестящим лезвием по горлу. Крик жертвы в секунду сменился хрипом и бульканьем, а затем подвешенное тело начало молча биться в судорогах, поливая бетонный пол кровью. Блеяние висящих овец перешло в плач, в вопли страха. Реальные слёзы сочились из их чёрных глаз.

Петя не мог мириться со своей участью наблюдателя. Он разбежался и со всей силы боднул в бок мясника, перерезавшего горло второй овце. Мужик упал, выронил нож. Через мгновение поднялся, схватил своё страшное оружие, и, хромая, пошёл к вновь забившемуся в угол Пете. Петя попытался снова боднуть убийцу, но тот оказался ловчее. Схватил его за рога, умело крутанул и опрокинул на пол. Заорал: «Ну, ты, козёл, достал». Развернул его хвостом к себе, пнул под рёбра, левой рукой рванул вверх его правую заднюю ногу, раскрывая мошонку, и Петя осознал, что сверху, от потолка сильная рука направляет ему в пах окровавленный нож. Петя рванулся всем телом так быстро, так мощно, что в глазах у него потемнело и там возникли белые искры, поэтому он не увидел, куда бьют его копыта, которыми лягнул, вскакивая. Он не ощутил жёстких рук живодёра, это дало ему свободу несколько раз скакнуть и со всего маха врезаться основанием рогов в дверь.