Текст книги "Ищите Солнце в глухую полночь"

Борис Егорович Бондаренко
ИЩИТЕ СОЛНЦЕ В ГЛУХУЮ ПОЛНОЧЬ

НОВОЕ ИМЯ

Появление в литературе нового имени всегда вызывает интерес. Что несет автор? Что расскажет такого, чего ты еще не знаешь? Чем порадует? Обретешь ли в его лице писателя, за творчеством которого внимательно станешь следить? Ведь бывает и так, что автор – человек случайный в литературе, сам обманувшийся своими скудными способностями и невольно (а то и вольно) обманувший читателя.

Первая книга молодого писателя Бориса Бондаренко «Ищите солнце в глухую полночь», безусловно, привлечет к себе внимание. Нельзя сказать, что автор произнес новое слово в литературе, блеснул мастерством, изяществом стиля. Повесть характерна и сильна совсем другим – тем, что Лев Толстой считал выше искусства, – правдой жизни. Есть такие книги, содержание которых нельзя сочинить, его только можно излить из перестрадавшей души. К таким и принадлежит «Ищите солнце в глухую полночь». В ней с потрясающей обнаженностью показана судьба человека – судьба настолько трагичная и поучительная, что ее нельзя забыть. Она и составляет главную ценность произведения. Переворачивая страницу за страницей, забываешь об отсутствии у автора литературного опыта, прощаешь ему и крупные и мелкие шероховатости, характерные для всякой первой книги.

Повесть «Ищите солнце в глухую полночь» заставляет о многом задуматься – это уже достоинство немалое. Я сокращенно приведу из нее одну цитату. Герой повести Андрей Шелестин поставил пластинку «Реквием» Верди, слушает и размышляет:

«… „Реквием“ Верди – музыка необыкновенная. Это действительно музыка о смерти. Но ведь смерть можно ненавидеть, а не покорно склоняться перед ней, можно с гневом протестовать против нее, даже отчетливо сознавая всю бессмысленность этого протеста, и скорбеть о ней так, чтобы эта скорбь взывала к мужеству, к любви…

И Верди написал такую музыку – необыкновенную повесть о жизни. И, слушая ее, начинаешь понимать, что смерть – это еще не конец, еще не все, что после тебя остаются люди, и они помнят о твоей жизни, им остаются твои дела – и то, что ты успел сделать, и то, чего ты не смог сделать…»

«Ищите солнце в глухую полночь» – это повесть о мужестве человека, обреченного на смерть. Главному герою Андрею Шелестину всего двадцать два года, он студент физфака Московского университета. У него тяжелое мозговое заболевание, врачи настрого запретили ему учиться и во имя спасения жизни рекомендуют спокойную, «тихую» работу, например, в библиотеке. А Шелестин – прирожденный ученый, и он отказывается от «сорока гарантированных лет» жизни, от тихого счастья с любимой женой (а такая у него есть, красавица Маша), а берет всего пять лет, но вместе с напряженнейшей и губительной для него работой.

Автор с беспощадной прямолинейностью поставил вопрос: какая жизнь достойна человека? Долголетие с «полувыключенным» мозгом или укороченная жизнь, до последней минуты отданная любимой творческой работе, работе до самозабвения, хотя это и грозит сумасшедшим домом, трагичным концом?

Андрей Шелестин выбрал последнее: такова природа подлинного ученого, борца науки.

К счастью для Бондаренко, он не из породы «сочинителей». Все, что у него идет от жизни, все резко очерчено твердой и верной рукой. Такова Галя – студентка МГУ, которую сперва полюбил Андрей, а затем разлюбил и которая сначала не любила его, а затем полюбила. Такова семья Шелестиных с ее страшными раздорами, дрязгами, сутяжничеством, связанным с наследованием дома, собственностью, и как бы являющаяся напоминанием о проклятых пережитках.

Начинающие писатели обычно стараются втиснуть в свое первое произведение как можно больше из того, что они увидели, и конечно, это отягощает их книгу событиями. Безудержной бывает и фантазия их – они много «придумывают», что также идет в ущерб произведению.

Не избежал этих недостатков и Бондаренко. Очевидно, он боялся, что любимый им Андрей Шелестин не будет выглядеть достаточно героичным. Ему мало показалось того, что Андрей, жертвуя жизнью, отдал себя науке, он еще заставляет его поехать на Север в геологическую экспедицию, хотя к основной работе его это не имеет никакого отношения.

В Сибири Андрей претерпевает ряд приключений. Именно он нашел «краевой прогиб», который искала экспедиция. Именно он принял командование над небольшим отрядом, когда начальник Серебряников получил сотрясение мозга и повредил берцовую кость. Именно он обратил в бегство медведя, от которого ему и пижону-истерику Вальке Маленькому – антиподу главного героя – грозила смерть. Именно он, будучи совершенно больным, пробрался сквозь непроходимую тайгу за вертолетом в Троицк, чтобы спасти завидующего ему друга, «прожигателя жизни» и неудачливого соперника Олега Рахманова, и несколько дней полз, как и подобает настоящему романтичному герою. (Может, эту черту характера безошибочно чувствовали в нем женщины? В двух любовных романах, которые показал нам автор, две девушки, отвергавшие всех поклонников, немедленно ему покорились.)

Обычно впоследствии, в зрелом возрасте, писатели возвращаются к тому кругу вопросов и тем, которые они трактовали в первых своих произведениях, и уже излагают их более обоснованно, скупо и ярко. Возможно, вернется к ним и Борис Бондаренко. Тогда новые произведения его приобретут композиционную стройность, и он легко избежит тех недостатков, которые допускал на первых порах. Ведь эти недостатки – что-то вроде болезни «детства», своеобразной кори.

Будем надеяться, что умная, безусловно интересная в своей основе повесть Бориса Бондаренко «Ищите солнце в глухую полночь» найдет своего читателя, который внимательно станет следить за его творчеством.

Виктор Авдеев

И пусть я упаду на пути – только бы упасть на своем пути.

Р. Роллан

Часть первая
Год 1961

1

Я видел, как падает снег, когда подходил к окну, и иногда останавливался, чтобы посмотреть, как мягко ложатся крупные хлопья на белую землю. Потом опять принимался ходить по коридору из конца в конец. В одном – гладкая бело-коричневая стена с голубой полосой посредине, в другом – широкое холодное окно, выходящее на пустырь. В дальнем углу пустыря виднеется серое здание морга, и иногда я вижу, как по белой земле, из которой торчат тонкие черные прутья замерзших акаций, катится тележка, накрытая простыней, и тогда невольно приходит в голову, что в этой больнице умирает слишком много людей.

В коридоре всегда холодно и безлюдно, и можно ходить, ни на кого не натыкаясь, и никто не мешает думать.

И я хожу – изо дня в день, вот уже целую неделю. Должно быть, я прошагал за это время не меньше ста километров – ведь я хожу и утром, и днем, и вечером. Приятно ходить после того, как почти месяц пролежал на койке. А когда лежишь целыми днями, и слушаешь одни и те же нескончаемые разговоры о болезнях, и знаешь, что сам серьезно болен, тогда становится совсем скверно. И когда мне разрешили вставать, я стал много ходить.

Семьдесят три шага – от стены до окна. И семьдесят три шага обратно – от окна до стены.

А в палатах все та же шелестящая негромким говором жизнь, и один день в точности похож на другой. Старые неумные анекдоты, плоские шутки; и все неизменно возвращаются к одному и тому же – у кого что болит и у кого сильнее болит. И почему все они так любят говорить о болезнях?

– После вас придется заново красить полы.

Это говорит сестра. Традиционная шутка, на которую полагается улыбаться.

Я улыбаюсь.

– Идите в палату – уже четвертый час.

Я опять улыбаюсь и иду в палату.

На мое счастье, там уже все спят. А мне в это время никогда не удается уснуть. И становится как-то уж очень не по себе. Начинается это после четырех, когда уже нет света и еще нет темноты, и приходится лежать, смотреть на матовые прямоугольники заледеневших стекол и слушать дыхание спящей палаты. И лезут в голову мысли, от которых некуда деться, и начинаешь понимать, насколько плохи твои дела…

Дверь тихонько скрипнула, на пороге появилась неясная фигура в белом.

Светлана, «сестренка», как все зовут ее здесь. Симпатичная девушка, общая любимица. Ей уже восемнадцать, и ей кажется, что это очень много – во всяком случае, вполне достаточно, чтобы считать себя взрослой женщиной. Может быть, так ей кажется потому, что у нее никого нет – она из детдома.

В нашей палате всего четыре человека, все выздоравливающие больные, большие любители поесть и поспать. Светлана приходит ко мне в это время – она знает, что я не сплю днем, – и мы шепотом разговариваем. Она любит слушать мои рассказы об университете, страшно смущается, когда делает мне уколы, и совсем по-детски сердится, если приходит Галя.

Светлана немного постояла в дверях и на цыпочках подошла ко мне.

– Андрей, спишь? – позвала она шепотом.

– Сплю, – сказал я. – Но если увижу, что у тебя накрашены губы, проснусь и дам взбучку.

Она обиженно вздыхает, присаживается на корточки перед тумбочкой и кладет туда сверток. Потом садится ко мне на койку.

– А Гали опять не было, да?

– Да… А что это за контрабанду ты мне подбросила?

– А это такие оранжевые шары, – хитрит она. – Кажется, они называются апельсинами.

– Опять?

– Ну что опять, Андрюша… Я же вчера зарплату получила. Надо же мне куда-то деньги девать… Женщина я одинокая, бессемейная, а одной много ли нужно?

Кажется, это она у меня научилась так говорить.

– Хочешь, я очищу тебе апельсин? – спрашивает она.

– Хочу. И говори потише, а то и так все отделение знает, что ты влюблена в меня.

– Нахал!

Она сердито хмурит брови и тут же смеется. Наклоняется близко к моему лицу и тихо шепчет:

– А если это правда?

– Тогда мне придется жениться на тебе – не могу же я разбить твое юное сердце…

– Если я пойду за тебя замуж…

– А ты пойдешь за меня замуж?

– Пойду! – И она заливается беззвучным хохотом, ласково выговаривая мне: – Болтун… Трепач…

Потом вдруг с плохо разыгранным испугом говорит:

– Ой, я и забыла! Там тебя ждет какой-то парень.

– Во-первых, не ври – ничего ты не забыла, а во-вторых, кто это?

– Я не знаю.

– Длинный, черный, лохматый?

– Да, и очень симпатичный, не то что ты, противный бородач. Что, получил? Будешь знать, как говорить гадости. А кто это, Андрюш?

– Человек.

– У-у, противный! Жалко сказать, да?

– Отличный малый, Светланка. Хочешь, я выдам тебя за него замуж?

Она стукнула меня кулачком по груди.

– И когда только ты научишься разговаривать с женщинами?

– Послезавтра. А теперь иди, Веточка, – я буду одеваться.

Она провела рукой по моим волосам и на цыпочках пошла к двери.

2

Олег осторожно приоткрыл дверь в коридор.

Сестра не заметила его: она была поглощена странным занятием – стирала с губ помаду. Когда она повернулась на его призывное покашливание, Олег понял, что здесь у него вряд ли что выйдет – такой строгостью дышало ее лицо, а выражение досады на этого непрошеного соглядатая не обещало ничего хорошего.

– Сестренка, Шелестина можно?

Она с любопытством рассматривала его и, вскинув тоненькие брови, осведомилась:

– Вы грамотный?

– Вообще-то да…

– Тогда, в частности, прочтите, что здесь написано.

Было написано: «Тихий час».

И вот так каждый раз. Обход, обед, процедура и – тихий час. Интересно все-таки, почему он всегда приходит не вовремя? И что делать? Состроить жалобную физиономию или выкинуть какое-нибудь коленце?

Олег без улыбки сказал:

– Сестренка, милая, родненькая, позовите этого негодяя Шелестина, и я облобызаю все ваши пальчики.

Она сдержала смех и участливо спросила:

– Вы сумасшедший?

– Да, – сказал Олег, – а что?

– Да нет, ничего. – Она все-таки рассмеялась, и Олег решил, что фокус удался. Но она сказала: – Братишка, не огорчайтесь. В следующий раз приходите вовремя. А пока – ждите.

– Долго?

Она взглянула на часы.

– Сорок две минуты.

Олег спустился на лестничную площадку и сел на холодный подоконник. Ему не верилось, что наконец-то он в Москве, снова вместе с Андреем.

Но Андрей появился минут через двадцать.

«Однако, – подумал Олег, с улыбкой разглядывая друга, – этот тип выглядит довольно оригинально…»

По лестнице спускалась большеголовая бородатая личность в черных очках с разбитым стеклом. Личность эта – вероятно, по ошибке – была вдета в куцую больничную куртку с подвернутыми рукавами и полосатые штаны. Ей, личности этой, больше пристало бы рубать уголек в шахте, а не отъедаться на бесплатных харчах, так как всякому непредубежденному человеку было ясно, что по лестнице спускается совершенно здоровая, абсолютно невозмутимая и безмятежная личность.

– Привет!

– Привет!

Это говорится совершенно равнодушным тоном. Так здороваются двое случайных знакомых и тут же забывают об этом.

Так здороваются они.

– Сигареты принес? – спросил Андрей.

– Да.

– А «Литературку»?

– Тоже.

Курить Андрею нельзя, но все равно найдется по меньшей мере с десяток добровольных помощников, которые с удовольствием сделают для него все. Для него все делают с удовольствием, и, насколько Олегу помнится, так было всегда.

Андрей, не глядя, отодвигает в сторону пакет с апельсинами, за которыми Олег простоял в очереди целый час, закуривает и углубляется в газету. На Олега, кажется, совсем не обращает внимания. И хотя Олег уверен, что Андрей с самого утра ждал его, принимает это как должное.

– Ну, и как моя статья? – спросил Олег.

– Хорошая статья.

Вот так. Очень пространно, не правда ли? Олег в таких случаях немедленно начинает комментировать, опровергать и обвинять. Андрей слушает, молчит, думает. И только потом начинает бить его. Или соглашаться с ним. И то и другое делается так основательно, словно Андрей успел расщепить всю статью на корпускулы – все проанализировать, взвесить, и вот, пожалуйста, выдает по частям и с соответствующими этикетками. Его высокоорганизованный мозг физика не терпит анархии, и поспешность Олега частенько выходит ему боком.

Почти час идет неспешный разговор о том, о сем. О зачетах Олега, о курсовой Олега, о его же семинарах и просто об Олеге. И ни слова о самом Андрее, о его болезни. Так, наверное, надо…

– Галя была? – спросил Олег.

Вопрос чисто риторический – само собой разумеется, что не бывать здесь она не может. Даже когда Галя работала над дипломом в Звенигороде, она приезжала сюда через день и тратила на дорогу пять часов. А потом сидела ночами и считала интегралы – Олег как-то увидел в ее комнате десятки листов, исписанных цифрами и формулами, и поинтересовался, когда она успевает проделывать такие вещи. Она устало улыбнулась: «Ночи-то длинные сейчас…»

– Нет, – сказал Андрей.

Это что-то новое.

– Почему?

– Да так.

Это значит, что его лучше сейчас не расспрашивать. Пока по крайней мере. Может быть, он расскажет потом – все или несколько незначительных деталей. А может быть, не скажет ничего.

Олег поднялся.

– Ну ладно, старик, я поехал. Зайду еще завтра – зачеты кончились, и на ближайшие пять с половиной суток я свободен. Ешь апельсины, будь здоров, не кашляй.

– Не надо больше ко мне приходить. Завтра я сам буду дома.

– Ты что, выписываешься?

– Да.

Вот так, Все очень просто. Целый час болтать о чем угодно, а под конец, мимоходом, выкладывать такие вот новости. С такой же скучной и безразличной физиономией Андрей заявил месяц назад: «А знаешь, Олег, я, кажется угодил в нокдаун. Ложусь в больницу». И, заметив растерянность Олега, почти весело добавил: «Не беспокойся, Рахманов, я подымусь прежде, чем судья скажет „десять“. Не в первый и не в последний раз».

Сейчас Олег внимательно посмотрел на него – Андрей выглядел так же, как обычно. Но Олег-то знал, что за этой обычностью могло скрываться все что угодно.

– Ты что, выздоровел? – спросил он.

– Да как тебе сказать…

– Значит, нет. Тогда какой смысл уходить отсюда?

– Валяться на койке я могу и дома.

– Тоже верно, – сказал Олег.

И подумал: «И все-то ты врешь, Шелест. И уж мне мог бы не говорить, что дома ты будешь валяться на койке…»

– Ну иди, Олег, я еще здесь покурю.

А Олегу совсем расхотелось уходить. Андрей легонько подтолкнул его.

– Рот Фронт, старина!

От этого старого, еще со школы оставшегося приветствия Олегу стало совсем невесело. Он улыбнулся.

– Рот Фронт!

3

Олег ушел, а я еще долго стоял на лестнице и курил. Потом поднялся в палату, сел на койку. Это была отличная койка – с двумя матрацами, парой мягких подушек и великолепным теплым одеялом. И вообще моя тюрьма была прямо-таки образцовой. Первый раз я попал в заключение семь лет назад. Помню, когда мне становилось совсем плохо, Александр Михайлович, мой сосед по палате, бывший летчик, говорил мне: «Держись, человече! Помни слова мудрого итальянца: „А все-таки она вертится!“ И улыбался, а сам уже шесть лет не мог подняться с койки. А когда мы прощались, он сказал: „Не теряй мужества, мой мальчик, – худшее впереди!“ И опять улыбнулся, а глаза были серьезные и грустные. Он умер через месяц после того, как я выписался из больницы.

Я держался…

Когда считаешь, что впереди у тебя как минимум полсотни лет, просто глупо огорчаться из-за каких-то двух потерянных месяцев. Так, неприятное приключение!

Но при поступлении на физфак я на всякий случай промолчал о своей болезни. И совсем забыл о ней, когда начались занятия. Было слишком много книг, которые надо прочитать, и была лаборатория, из которой я с удовольствием не уходил бы даже ночью. Сбылось, кажется, все, о чем я мечтал в школе. Но кончилось тем, что я свалился опять. Это было уже совсем некстати. И просто глупо – не люблю повторений.

Через месяц я поднялся и вполне мог бы наверстать упущенное, но мне ничего не удалось доказать врачам. На прощанье они советовали подумать, стоит ли мне вообще оставаться на физфаке. Оказалось, что есть факультеты, где учиться легче. Я вежливо поблагодарил за такую заботу о своем здоровье – хотя мне хотелось послать их к черту со всеми их советами – и вежливо ответил, что предпочитаю физфак всем остальным факультетам, вместе взятым.

На восемь месяцев я оказался свободным. Я уехал домой, в Уфу. Когда же я вернулся, ЭМУ уже стояла в лаборатории Малинина – новенькая, красивая, словно невеста на смотринах. И я стал каждый день ходить к ней на свидания. Но, бог ты мой, как она измучила меня! В какие дебри теории мне приходилось забираться из-за этой электронно-моделирующей установки!

А потом пришла беда – умер отец. Этот удар едва не сбил меня с ног. Тогда-то я и встретился с Галей…

А моя милая болезнь так и не захотела расставаться со мной. До сих пор она приходила неожиданно, а в тот раз предупредила заранее: началось с бессонницы. Утром в лаборатории я потерял сознание и упал. Так в третий раз я попал на больничную койку.

Отличная койка, великолепная палата, но я не собирался долго задерживаться здесь. Все было точно рассчитано – я должен подняться прежде, чем судья скажет «десять». Я даже заранее наметил срок выписки – двадцать восьмое декабря. А сегодня двадцать седьмое, и завтра буду дома. Все идет по плану, по моему великолепному, точно рассчитанному плану. Вот только сессию сдавать не придется. Судья оказался весьма строг – ввиду явного преимущества противника бой прекращен, и еще раз придется взять академический отпуск. А что? «Дважды академик А. Шелестин – ведь это звучит, а, малыш?» Так наверняка сказал бы Валентин Малинин, мой шеф и наставник… Черт, чуть не забыл! Надо позвонить ему, чтобы завтра он оставил ключ от лаборатории.

В ординаторской телефон был занят. Я сел на диван и принялся ждать. Коридор пуст, стены сияют ослепительной чистотой. Отличнейший мягкий диван, я не раз сидел здесь по вечерам и смотрел, как мечется во дворе испуганный ветром одинокий фонарь, а тень его прыгает по красной кирпичной стене.

Завтра – прощальный визит к врачу. Заранее знаю, что будет говорить мой доктор: что нужно еще раз хорошенько подумать, что это немыслимо – учиться при таком устрашающем диагнозе – воспаление мозговой оболочки, и что надо отдыхать, не волноваться и вообще быть паинькой.

Я все это слышал, доктор. И я не люблю повторений.

4

Олег ехал в дрожащем от холода трамвае и думал об Андрее.

Они знакомы одиннадцать лет. Полжизни. И даже больше, если взять в расчет годы младенчества. Почти все, что помнил Олег, так или иначе было связано с Андреем, остальное как-то сгладилось и забылось.

В шестом классе они дали клятву – идти всегда вместе и не покидать друг друга в большом и сложном мире. Именно так они тогда и говорили. Было время, когда казалось: это слова, и только. Но и тогда они не расставались. Вместе переходили из класса в класс, из школы в школу. Олег неплохо учился, но ни в какое сравнение с Андреем не шел. С ним вообще никого не сравнивали – его превосходство было бесспорным. И Олег никогда не делал попыток выйти вперед – он знал, что такая задача безнадежна.

В десятом классе он заметался. Неизменный вопрос семнадцатилетних – что дальше? У Андрея все было ясным – физика, только физика, ничего, кроме физики. А Олег наудачу двинул в нефтяной институт – и провалил. В общем-то без особых огорчений – эта специальность мало привлекала его, как, впрочем, и все остальные. Он просто не знал, что ему нужно.

В том году они впервые расстались. Андрей уехал в Москву, Олег работал на заводе в Уфе. Были письма – шутливые, небрежные, иногда печальные и растерянные. И только тогда Олег по-настоящему понял, кем был для него Андрей. Он решил ехать к нему в Москву. Они встретились раньше – Андрей приехал зимой, когда получил отпуск.

А летом они снова разъехались – и надолго. Олег надел солдатскую форму и отправился на Сахалин. И опять были письма – долгожданные весточки из далекой Москвы. Олегу тогда приходилось несладко – и не раз поддерживала его дружеская рука Андрея, протянутая через огромный материк. О себе Андрей молчал, и только сейчас, когда они встретились в Москве, Олег начал кое-что узнавать. Оказалось, что Андрей очень болен. Сам он не признавался в этом до тех пор, пока и без признаний все не стало ясно.

Олег решил заночевать в комнате Андрея. Не раздеваясь, он лег на диван и быстро уснул – последнее время ему редко удавалось выспаться. Проснулся Олег от резкого света настольной лампы, ударившего прямо в глаза.

Напротив него сидела Галя.

– Я разбудила тебя, извини, – сказала она, жмурясь.

– Ничего. – Олег поднялся.

– Ты был у него?

– Да, сегодня.

– Как он себя чувствует?

Олег пожал плечами.

– Наверно, достаточно хорошо, если собирается завтра выписываться.

– Вот как?..

Галя внимательно глядела на него и ждала, что он скажет еще.

Олег молчал.

Она встала, подошла к окну.

– Что он говорил?

– Да так, всякое…

– А все-таки?

Олег молчал.

Она вдруг близко наклонилась к нему.

– Ну расскажи мне о нем, не молчи! О чем вы говорили? Как он выглядит? Почему выходит из больницы? Ведь я была у врачей, и они не собирались его выписывать. Обо мне он говорил что-нибудь? Ну скажи, говорил?

Олег покачал головой.

Галя прижала ладони к лицу и медленно заходила по комнате.

«Что у них могло случиться?» – подумал Олег и спросил:

– А почему ты сама не пришла в больницу?

– Он написал, чтобы я больше не приходила, – бесстрастно сказала она. – И что вообще пора кончать эту затянувшуюся историю.

Она смотрела в окно, и Олег не видел ее лица. Слова падали безжизненно и глухо. Олег видел только ее плечи и узел темных волос на затылке. Галя казалась хрупкой. Слишком хрупкой и слишком красивой по сравнению с тяжеловатым и медлительным Андреем.

Галя повернулась, и Олегу стало не по себе от ее беспомощного взгляда. Глаза у нее темные, почти черные, и, может быть, от этого отчаяние в них казалось нестерпимым.

– Может быть, ты все-таки расскажешь?

– Что? – растерянно спросил Олег.

– Да что-нибудь, что-нибудь…

– Но я действительно не знаю… Он ведь и вообще-то не слишком разговорчив, а сейчас – особенно.

– Ну ладно, – медленно проговорила Галя. – Нет так нет… Извини, что потревожила. А когда Андрей вернется, передай ему. – Она бросила на стол ключ. – Это от его комнаты.

– Слушай, а почему вы до сих пор не поженились? – спросил Олег. – Кто не хотел – ты или он?

– Кто не хотел? – Галя задержалась в дверях. – Долгая это история, Олег, и, в сущности, довольно обычная… До свиданья…