Текст книги "Воробей в пустой конюшне, или Исповедь раздолбая – 2"

И выперли меня без выходного пособия

Как-то один эксплуататор позвал меня к себе работать. Ему надо было сделать ремонт в доме, перестроить все сараи-гаражи и изобразить новую баню. Обрисовал он мне мою перспективу в виде райских садов в окружении золотых гор.

Времена были – я бродяжил где-то третий год из семнадцати, поэтому я этому Сергею поверил.

Начало было действительно интересное. В отличие от предыдущих эксплуататоров, Сергей поселил меня в доме, я имел нормальную кровать с постельным бельем, которое регулярно меняла его жена Лида. Кушал я за одним столом со всей семьей – еще был сын Санька, лет десяти, и семилетняя Ксюха.

Сергей в основном дома бывал по ночам – крутил какие-то свои дела. А Лида… ну, я просто чувствовал, что ей не нравится ситуация. Типа, бродяга без документов ходит по дому, как вроде имеет право.

В общем, однажды за завтраком я, как обычно, зачерпнул из банки полную ложку растворимого кофе. А Сергей с супругой пили просто желтую сладкую водичку. И Лида так мне скромно намекнула: «Борис, с твоими аппетитами мы только на кофе и будем работать». Я намек понял, он оказался последней соломинкой, и переселился я в сарай. Сергей, когда узнал, носом покрутил, но ничего не сказал – ночная кукушка… ну, ясно.

А Санька с Ксюшкой, можно считать, вместе со мной переселились. Дома только ночевали. Девчонка просто ходила за мной хвостом. А пацанчик все время приставал со всякими жизненно важными для него вопросами. Я чинил им игрушки, велосипеды, делал санки и прочее. Однажды слепил Ксюшке коробочку с чертиком – типа той, которой в «Бриллиантовой руке» Никулин Мордюкову напугал. Санька впал в такую глубокую депрессию, что мне пришлось срочно вешать во дворе подобие боксерской груши и уговаривать хозяина купить сыну боксерские перчатки. (А второго черта в коробочке все равно пришлось делать).

В общем, в конце концов Сергей меня выпер без выходного пособия. Он пришел ко мне в сарай и заявил: «Боря, я ничего против тебя не имею. Работаешь ты хорошо, вон сколько уже сделал. Но я не понимаю, кто отец моих детей! У них все разговоры только о тебе. Вот дядя Боря так сказал, а вот дядя Боря вот это сделал. Оно мне на хрен не нужно! Иди, куда глаза глядят!»

Ну, какие наши годы. Встал, отряхнулся, да пошел.

А потом Сергей нашел меня на своей «Тойоте» в совхозе, где я закидывал камышом и глиной железобетонные каркасы для кошар. Привез он водки, сала и вопрос – типа, почему его дети к нему не лезут со своими проблемами так, как они лезли ко мне. Ничего особо умного я ему не сказал. Просто объяснил, что он для детей – взрослый. Потому, что относится к ним, как к детям. А для меня дети – такие же равноправные партнеры – по уму. Знают они меньше, но соображают ничуть не хуже. А вранье, по мне, чуют даже лучше. Сергей, помню, выпучил глаза: «Ты че – Сашке и про баб рассказывал?» На это я ему ответил, что он чудак на букву «м». Сергей был когда-то кмс по штанге, и захотел постучать мне по голове. Но не успел. На кошарах я работал у чеченцев, которые и миролюбивыми могут быть, и суровыми.

Короче, извалтузили этого Сережу, потом облили холодной водой. Он очухался, сунули его в «Тойоту» и пожелали счастливого пути.

Все в этой жизни оставляет след…

Ежли человек официально числится в окружающей среде бродягой – с ним может случиться все, что угодно.

Вот я как-то влип в чужие дела очень смачно. Жил в то время в заброшенной баньке. А по соседству кто-то у родителей председателя местного суда унес под покровом мрака четырех месячных поросят какой-то благородной породы. Естественно, родной сын поднял на уши все силовые структуры. Ну, менты у нас там были люди простые и прагматичные. На хрена им кого-то искать, если рядом под рукой живет бродяга. Хапнули они меня, привезли в райотдел и начали… склонять к чистосердечному признанию. Убедительно у них получалось. После пары часов убеждений мне стало все до того по барабану, что я и в убийстве Кеннеди признался бы. Притащили меня к какому-то майору – типа, клиент созрел, во всем признался – а он посмотрел на меня, потом подошел вплотную, пальцем приподнял мне голову и как начал материться: «Мать-мать-перемать! Вы кого притащили-то? У него документов нету! И полкан линейного отдела предупреждал насчет него – если попадется, сразу отправлять к ним в отдел. Ищите другого, и чтоб хоть какой документ был». Майор вытер палец об китель притащившего меня мента и махнул рукой: «Пошли вон…»

В коридоре менты посовещались, и решили, что у них нет времени меня в линейный отдел везти. Да и видок у меня был… явно не товарный. Хотели просто выгнать. Но один из ударов сапога попал мне сбоку колена в самый что ни на есть сустав. И встать на эту ногу я не мог – падал. В общем, отвезли они меня к железной дороге и бросили в кустах. Ну, я, как человек привычный, для начала отключился в какую-то полудрему – организм потребовал. Очнулся я от явственного ощущения, что кто-то лазает у меня по карманам. После ментов там чего-то найти? Странные люди… Потом вдруг услышал явно девичий голос: «Ох, и ничего себе! Это что – дядя Боря, что ль? А ну, завязывайте шмонать!» Мальчишеский голос ответил: «А все равно ни х…я у него нету. А ты че, Нинк, знаешь его?» Девчонка рявкнула, как старшина на новобранцев: «Знаю! Ну-ка, быстро воды принеси в чем хочешь, а ты, Ляпа, беги ко мне домой, отца приведи».

В общем, меня, как раненого в кино, приволокли на куске брезента в какой-то дом. По дороге я пытался объяснить, что меня надо к вокзалу оттащить, а там хрен с ними, с вокзальными ментами, пусть забирают. Но родитель этой крутой девахи послал меня далеко и сказал, что в каталажку я всегда успею.

Неделю где-то я у них отлеживался в пустом курятнике на хозяйских харчах и самогоне. Оклемался, к общему удовольствию. А в процессе отлежки Нинка-картинка рассказала мне, откуда она меня знает, и почему прониклась таким глубоким сочувствием. Сам я с трудом вспомнил эту историю. Шел я как-то по своим делам, услышал яростный басовитый лай. А потом увидел – здоровенная дворняга с явными признаками овчарки зажала в щель между гаражами девчонку лет десяти. И собака не может в щель эту влезьть, и девчонка выбраться не может. А пес уже успел ей ногу располосовать. Ну, я по старой памяти скинул с себя куртку и намотал ее на левую руку. А в правую подобрал с земли обрезок арматуры. И говорю: «Слышь, кобель! Иди сюда, я тя перевоспитывать буду счас». Ну, пес явно обрадовался доступной добыче, и радостно ко мне бросился. А я сунул ему в пасть руку с курткой, и пока он ее пытался прожевать, приварил по балде арматурой. Все сходство с овчаркой сразу пропало. С жалобным визгом убегал от меня какой-то диванный мопсик. Оторвал я рукава от тельняшки своей, замотал девчонке ногу. На том мы и распрощались.

А вот гляди ж ты! Женская память-то…

Черной икорки не желаете?

В 70-х годах я сезонов восемь проработал в геологической экспедиции. Начинал рабочим у сейсмологов, потом – у гравиков. Дальше перешел верховым на самоходную буровую установку. Потихоньку подучился и стал помощником бурильщика. А через пару лет и сам встал за рычаги.

В те времена у геологии денег хватало. Посудите сами – контора экспедиции была в Москве. А производственная база находилась в Казахстане, в Гурьеве (который нынче – Атырау). И вот каждую весну шобла геологов садилась в поезд «Москва-Душанбе» и катила за государственный счет в Гурьев. А осенью, по окончании полевого сезона, таким же макаром возвращалась обратно. И каждый раз для геологов в тех местах, где планировались работы, устраивались комфортабельные землянки, обшитые изнутри тесом и обтянутые брезентом. Когда работы заканчивались, доски и брезент списывались (уходили к чабанам в обмен на што-нибудь типа верблюжьей шерсти). А на следующий год – все по-новой. Вот так и жили.

Когда я приезжал весной в Гурьев, в карманах у меня, как правило, и «рубь не ночевал». На аванс рассчитывать не приходилось – начальство было заинтересовано поскорее подготовить технику и выпихнуть всех с базы в поле. Вот и крутились буровички, как могли – выпить-то хоцца.

Сидел я как-то в общаге, и грусть-тоска меня съедала. Всех знакомых геологов и геологинь я обобрал, как только смог. Больше никаких вариантов не было. А головушка-то – бо-бо… И вдруг откуда ни возьмись заходит в комнату местный водила Антон. «Боря, че киснешь? А-а, понятно. Не-не, можешь и не спрашивать – денег у меня нет. Но, если поможешь мне в одном деле – три пузыря у тебя будут, как с куста.» Я встрепенулся: «Ты че, какой базар! Че надо делать?» «Икру продать.» Кто с географией знаком, тот может вспомнить, што Гурьев стоит на берегу реки Урал в том месте, где она впадает в Каспий. Каждую весну большая часть мужского населения готовилась к событию, которое всех очень интересовало и радовало. Это – нерест севрюги – одной из разновидностей осетровой породы. Представляте себе? Плывет по реке страшное количество рыбы, а в пузе у нее – как в банке – лежит черная икра! И сама по себе эта рыба после небольшой переделки становится уже не рыбой, а копченым балыком, от которого, если попробовал – оторваться очень тяжело.

И каждую ночь во время хода рыбы на реке шла натуральная война. Рыбнадзоровские катера с поставленными вдоль бортов мешками с песком – защита от дроби и картечи – таскали по дну реки на тросах всякие крючья, цепляя и сгребая браконьерские снасти. А браконьеры палили с берега по рыбнадзору из обрезов. В те годы за эту рыбку запросто раздавали по два года общего. Но по-любому у каждого нормального местного жителя всегда в погребе стояли трехлитровые банки с икрой и висели вороха копченых севрюжьих балыков.

Так што предложение Антона меня не удивило. Интересно было – зачем я ему? Антон объяснил так: «Продавать надо на вокзале. Я же не буду по залу ожидания или по перрону ходить с банками и орать – кому икру! Там беседка есть на отшибе, вот я там и притырюсь. А твое дело – клиента найти. Причем такого, который возьмет по стольнику три трехлитровых банки сразу. Усек?» Я надрывно вздохнул: «Усек…» Антон фыркнул: «Ладно. Я за банками пощел, принесу тебе поллитра бражки. Для вдохновения…»

Вдохновение меня, конешно, посетило. Бражка ядреная оказалась. Но вот коммивояжер из меня получился настырный, но невезучий. Битый час я шлялся по залу ожидания, но… Одни меня просто посылали на хутор бабочек ловить. Другим икра была нужна, но не в таком количестве. Но… как очень точно подметил Козьма Прутков – усердие все превзмогает. Клиент подошел ко мне сам. Усатый кавказец в «аэродроме», он сразу взял быка за рога» «Я у тебя все возьму. Но – надо пробовать.» «Ясный пень. Пошли.»

Привел я покупателя к Антону в беседку, скрытую от посторонних глаз кустами. «Вот человек сказал, што возьмет все, но надо попробовать.» Антон пожал плечами и одну за другой достал из рюкзака три трехлитровых банки. Все они были с закатанными крышками. Антон сказал: «Вот, командир. Все банки я открывать не буду. А то ты передумаешь, а кто у меня открытые возьмет? Выбирай любую.» Клиент кивнул: «Все правильно. Давай… вот эту!» Антон тоже кивнул и повернулся ко мне: «Петя, погуляй там, штоб никто не приперся.» Я двинулся на выход, они проводили меня взглядами.

Где-то минут через десять из кустов вылез клиент с тяжелым рюкзаком и довольной мордой. Я нырнул в беседку. Антон сказал: «Боря, валим отсюда.» Я удивился: «А магазин?» «На базе все купим. Ноги, Боря, ноги! Потом все объясню.»

Объяснил, дай Бог здоровья. Оказывается, «аэродром» не ту банку выбрал. И, когда Антон отсылал меня на стреме стоять, он банки поменял. Иллюзионист хренов. Оказывается, только в одной банке была икра. Да и то – свежего посола было только на глубину ложки. Остапльная прошлогодняя. А в остальных двух банках – охренеть можно! – была угольная крошка с мазутом.

Долго я на Антона смотрел молча. А он неловко засмеялся, хлопнул меня по плечу и сказал: «Да ладно. Пролезло ведь. На тебе на пять пузырей, и приходи за балыком.»

Долго я – даже в Москве – напрягался при виде кепок – «аэродромов». Уж очень у меня морда приметная…

«Ты хочешь целым доехать?»

Эй! Писатель… липовый. Для начала всегда надо чего-нито умное сказать. Или непонятное. Чтобы сразу было видно – пишет человек образованный.

Плакартный вагон – это миниатюрная модель нашего общества.

Уселся я на свою нижнюю полку, сунул вовнутрь походную сумку и успокоился. Теперь худо-бедно доеду. До возможности понаделать на Мангышлаке очередню порцию дырок-скважин, за которые осенью на моей сберкнижке будет лежать материальное обеспечение моего зимнего хулиганства.

Появился первый сосед. Здоровенный поджарый мужик пролетарского вида. Он буркнул: «Здорово. Если пиво будут носить – толкни, ага?», залез на верхнюю полку и, после тяжкого длинного вздоха, затих.

Второй сосед оказался совсем другой разновидности. Сначала в проходе появился объемистый живот, а потом все остальное. Этот дядя с плохо замаскированной брезгливостью осмотрел все вокруг и осторожно опустился на полку напротив меня. Посидел, посидел, потом снизошел: «Я вас приветствую. Имею честь представиться – доктор исторических наук, профессор Генрих Францевич…» Фамилия у него получилась как-то невнятно. Я, не вставая, прищелкнул каблуками: «Оч-приятно. Шлагбаум, Абрам Семеныч. Мыслитель.» Сверху сосед фыркнул, а мой визави приподнял брови, но промолчал.

Ну, в общем, вагончик тронулся, перрон остался. Едем. Одна верхняя полка так и сталась пустой. Похмельный страдалец отлеживался наверху – пиво так и не появилось. А профессор благоустроился и сходил в туалет, откуда вернулся уже в богатеньком халате. На столик он поставил китайский термос приличных размеров, откуда начал потреблять какую-то черную жидкость. Судя по запаху – кофе с коньяком. При чем коньяку в термосе явно было больше, чем кофе.

В начале полевого геологического сезона у меня всегда бывало состояние кающегося грешника. После хулиганской зимы я сам себе клялся и божился начать новую жизнь. Вот прям сразу.

Профессор явно пришел в благорастворение, ему захотелось общения. Углядев, что у меня в руках Библия, он интеллигентно покашлял: «Уважаемый… Абрам Семенович! Если вы в самом деле мыслитель – как же вы можете читать все эти фантазии?» Я поерзал спиной – вот ведь народ! Ну, не дадут… посамоусовершенствоваться. Я спустил ноги на пол: «А вы что – не верите в Бога и вечную жизнь?» Профессор изящно развел руки: «Помилуйте, батенька! Ну, как я могу верить в то, что даже умозрительно себе представить не могу? Бог, как и вечность – это понятие непостижимое для человеческого мозга. По крайней мере, для той его мизерной части, которой человек на самом деле пользуется. А вы говорите – вечная жизнь…»

Смотрел я, смотрел на его благообразную физиономию: «А и хорошо, что ты в вечную жизнь не веришь. Стал быть, хватит с тебя и временной. От люльки до гроба. Ежли Господь меня к себе заберет на Святую гору – не будет там такой зануды рядом.» А ему я сказал: «Извините, не расслышал – ваша фамилия не Ванценбах? Знавал я одну даму, Луизу Францевну. Лютеранка, некоторым образом.» Наверху опять фыркнули.

А исторического профессора, похоже, с коньяка понесло – он меня и не слушал: «Неужели вы думаете, что Бог, если бы он на самом деле существовал, не смог сотворить в виде человека что-нибудь… поприличнее, чем вот это?» И он кивнул на моего соседа сверху. Я почувствовал, что мое библейское умиротворение начало исчезать. Забродило во мне язычество и желание жертвоприношения.

Не успел я ничего ответить. Сверху свесилась лохматая голова: «Слышь, хмырь! Ты хочешь целым доехать, куда там тебе надо? Поменяйся с кем-нито местами. Пока не поздно». Сказано это было очень внушительно и правдоподобно.

Что не отнять у этого профессора – дык это хорошо развитого инстинкта самосохранения. Через полчаса на его месте появилась мама с десятилетней дочкой. Я уступил девчонке свою полку, чтобы они с мамой не теснились на одной, и залез наверх вместе с сумкой.

Не вынесла душа поэта. Вез я в подарок своему старшему мастеру две бутылки армянского коньяка. Сказал сам себе: «Прости, Юрий Иваныч, не довез. Не корысти ради…» И мы с соседом, не слезая с полок, потихоньку этот коньяк извели под корень.

Побочные дети Гиппократа

Ох, медицина… Во всяких ипостасях приходилось мне ее встречать. Но одно из самых ярких воспоминаний – это медобслуживание в бич-приемнике.

В моих девяностых казахстанских годах меня закрывали в эту каталажку по три-четыре раза в год. И никого не волновало, что все знают меня, как облупленного, и ответы на запросы формы один в Москву – откуда я родом – все равно не приходят. Я просто был нужен для количества, и в качестве бесплатной рабсилы.

До, извините за выражение, начала гуманизации местной пенитенциарной системы, нары в камерах представляли из себя деревянный помост высотой с полметра, занимающий где-то половину хаты. В углу стояла сорокалитровая молочная фляга, которая выполняла обязанности параши. И – все. Вся, можно сказать, мебель. На этот спальный помост нормально помещались шесть человек. Но в служебном рвении менты частенько набивали в хату по пятнадцать – двадцать человек. Так что спать приходилось по очереди, и с боку на бок поворачиваться… мнэ-э… одновременно.

Это уже в новом веке началось благоустройство – появились дальняк-толчок с китайской стеной, умывальник, стол, вмурованный в пол и двухэтажные шконки.

Медицину в этой конторе олицетворяла собой жена одного майора. Вроде бы – по образованию фельдшер. Очень симпатичная и аппетитная казашка, которая супротив менталитету всегда была малость поддатая.

На любые жалобы бичевской клиентуры она, тихо икая, утешала бродяг: «Ну, потерпите. Вы же не дома у мамы». И выдавала пациенту от всех болезней две пилюльки аскорбинки. А самым нытикам предлагала сделать клизму из полведра скипидара с патефонными иглками.

А потом красотка эта вообще ходить перестала. Потому, что, когда она в очередной раз сунула голову в кормушку, один крендель от большого ума помахал у нее перед носом своим стручком. Медицина смертельно оскорбилась и пропала с концами, а муж-майор сначала изметелил в спортзале этого… нескромного, потом закрыл на два года в местную зону за чужих поросят.

Бродяги по велению души – из тех, кого я знал – на здоровье жаловались редко. И уж тем более на каталажкину помощь не рассчитывали. Но частенько попадались бомжи и бичи, которые плыли по жизни, как какашки по реке. Вот у них постоянно были серьезные проблемы со здоровьем.

Лежишь, бывалыча, на нарах, стиснутый соседями, и знаешь, что они тебя обязательно наградят тремя видами вшей, а то и чесоткой и тубиком. Но – деваться было некуда, поэтому я относился ко всему философски.

Только куда вся моя философия делась, когда к нам закинули одного молодого парня. Первое, что он стал выяснять у меня – как у самого старшего – это возможности свалить на больничку. И начал перечислять – желудок, типа, больной, кашель сухой, одно ухо не слышит. Я его утешил: «Если ты с такими болезнями побеспокоишь ключника – у тя и второе ухо слышать перестанет. Были бы у тебя какие-нибудь страсти-мордасти. Ну, типа, сифилис…» И вдруг этот крендель радостно так кивает: «У меня есть сифилис!» Раздевается по пояс – боже ж ты мой! Весь он в засохших язвах! Штаны приспустил – и навесное оборудование у него такое же… живописное.

Свят-свят! Ка-ак я подлетел с нар, и давай долбиться в дверь. Сначала по коридору прокатилась могучая волна матюгов, потом открылась кормушка. Я завопил: «Саня, вы кого к нам закрыли?! Он же сифилитик!» А ключник Саня зевнул: «Он в этой стадии незаразный. Еще раз стукнете, мля – у всех носы провалятся». И ушел. В результате большая часть сидельцев предпочла спать на холодном цементном полу.

А потом медицинская обстановка в каталажке малость изменилаь. Один бомж ночью просил скорую – типа, с сердцем плохо. Получил полный рот пиписек от ключника и к утру отъехал. В результате приехала из столицы комиссия, здешние менты получили по полной и стали к сердечникам относиться очень внимательно. Вплоть до того, что задержанных в бухом виде на утро сам начальник вызывал к себе в кабинет и там похмелял.

И вот однажды неплохому человеку на этой почве удалось вовремя попасть на похороны матери. Он так туда торопился, что при пересадке с электрички на автобус забыл в вагоне сумку, где были документы. Проверка – и он у нас. Сидел он, за голову схватился. Аж бичуганы все в сочувствие впали – мать для всех святое.

И что мы придумали. Я объяснил дядьке: «Скажешь докторам, что приступы сильной боли посередине груди. За грудиной. И левая рука отнялась». А сами не пожалели утренний запас, и забодяжили полную кружку чифира убийственной крепости. Я еще, помню, спрашивал у него: «А на самом-то деле, как у тебя мотор? А то ведь и правда крякнешь… от такого напитка…»

Побарабанили ключнику, объяснили – новичку мотор прихватило. Ключник пошел скорую вызывать. Брателла засундулил сам на сам весь чифирбак.

А потом вытащили его из хаты, и мы слышали, как врачиха вопила: «Срочно в стационар! Предынфарктное состояние!»

Я этого дядьку потом на базаре встретил. Говорил – полежал, полежал, пока кардиолога вызвали. Тот приехал, сделали кардиограмму, врач глянул – ну и на хрена меня будили? Пусть полежит до утра, и обратно отвезите. Отвезли. А начальник приемника ему сказал: «У тебя в нашем городе родня есть? Это хорошо. Вали отсюда с глаз моих. Хватит с меня жмуриков.»

Так что успел сын на последнее свидание с матерью.