Текст книги "Душа не успокоится во век"

Борис Эскин
Душа не успокоится вовек…

Эскин Борис
Творческая биография

Родился 5 октября 1937 года в городе Днепропетровске (ныне Днепр, Украина). С началом Отечественной войны семья эвакуировалась на Урал. Отец, капитан гвардии Михаил Моисеевич Эскин, воевал на Кавказе, под Сталинградом, трижды был ранен, закончил боевой путь в Берлине.

Борис Эскин окончил днепропетровскую среднюю школу № 33, а затем Индустриальный техникум.

По окончании театральной студии (под руководством выдающегося педагога и теоретика сценического искусства В. И. Ковалевского) был приглашен на работу в Днепропетровский русский драматический театр им. М. Горького.

С 1960 года – актер театра Черноморского флота.

После ухода из театра Борис Эскин работал литературным консультантом в газете Черноморского флота «Флаг Родины», руководит эстрадным коллективом Севастопольского Матросского клуба, возглавляет Молодежный театр.

С 1965 по 1974-й годы – сотрудник газеты рыбаков и моряков юга страны «Труженик моря».

Окончив в 1969 году вечернее отделение Приборостроительного института (факультет судовых силовых установок), плавает на промысловых и транспортных судах котельным машинистом, мотористом, механиком. Тогда же увидели свет первые книги: сборники стихов «Рабочий океан» и «Травы пахнут морем», книги очерков «По закону моря» и «Плывет в океане завод», три повести для юношества (в соавторстве с М. Лезинским), вышедшие в Москве и в Крыму: «Мальчишка с бастиона», «Сын бомбардира, «Живи, Вилор!»

Десять лет, начиная с 1974 года, работал собкором редакции Всесоюзной программы радио «Для тех, кто в море». Много трудится на телевидении в качестве сценариста и ведущего передач.

Около пяти лет заведовал литературной частью Севастопольского театра им. Луначарского. Потом был назначен помощником мэра города по вопросам культуры.

В 1991 возглавил Севастопольскую телерадиокомпанию.

В 1994 году с женой и матерью репатриировался в Израиль, жил в Димоне, в пустыне Негев. В 1996-м переехал в Нацерет-Илит, на север страны.

В Нацерет-Илите Эскин создает театр «Элит», ставит спектакли на исторические и бытовые темы, редактирует газету «Город, проснись!»

Член Союза писателей Израиля, член Интернационального Союза писателей, лауреат премии Союза писателей Израиля им. Давида Самойлова, лауреат ряда литературных международных премий.

По лучику судьбы…

«Еще одна блаженная попытка…»

 
Еще одна блаженная попытка
Упрямо удержаться на канате,
Протянутом между распятым прошлым
И не воскресшим будущим моим.
Я снова оступаюсь на тропе,
Проложенной по лезвию обрыва
От безнадежности одной к другой.
Руками распростертыми пытаюсь
За пустоту пространства ухватиться.
Отчаявшись, теряю равновесье,
И падаю, цепляясь за канат.
Барахтаюсь беспомощно над плахой
Арены, что в тисках амфитеатра
Мгновенно сжалась в черную дыру…
 
 
Я зависаю в лютой тишине,
Заряженной испугом и восторгом,
Сочувствием, насмешкой, раздраженьем,
Которые спрессованы до взрыва
Аплодисментов, расценивших это
Падение, как остроумный трюк
Всех обманувшего канатоходца,
Скользнувшего по лучику судьбы…
 

«А тьма была до звезд и даже выше…»

 
А тьма была до звезд и даже выше,
И ледяная белая шрапнель
Строчила по асфальту и по крышам,
Безумствовала черная метель.
 
 
Она студёным пронеслась пожаром
По землям, не остывшим от жары.
И ветер гнал по трекам тротуаров
Сухих кустов планетные шары.
 
 
И было так, как, может, в Миг творенья,
Когда Небытия связалась нить,
Когда Творца постигло вдохновенье,
Чтоб этот мир в мгновенье сочинить.
 
 
Свихнулась ночь и становилась злее.
Луны огрызок превратился в слизь
На благостных подмостках Галилеи
Невиданные страсти взорвались.
 
 
Дуй ветер, дуй! Свирепствуй в царстве дури,
Не церемонься в королевстве лжи!
Разыгрывай шекспировскую бурю,
Кроши напропалую и блажи!
 
 
…Срывало с фарисеев покрывала,
Сметало кучи прелые грехов.
А сердце спотыкалось и дрожало
И млело в предвкушении стихов…
 

«Мои стихи на русском языке…»

 
Мои стихи на русском языке.
И снятся сны по-прежнему на русском.
На русском память – свет на маяке —
Сигналит о веселом и о грустном.
 
 
И даже если в череде открытий
Язык пророков мне познать дано,
Сумею радоваться на иврите —
Страдать на русском буду все равно.
 

«Я не ищу слова – они меня находят…»

 
Я не ищу слова – они меня находят,
Изводят и зовут, заполоняют сны.
Строка моя – курок недремлющий на взводе,
Обоймы метких рифм по гроб припасены.
 
 
Сражаюсь сам с собой. Все демоны печали
Кружатся над душой, в могильный рог трубя.
Не сдамся до конца, не разобью скрижали,
Последний грамм свинца оставлю для себя.
 

Дано прожить отныне жизнь другую…

«Благодарю за вечную печаль…»

За все – рассудку вопреки —

благодарю тебя, Россия»

Цви Маген

 
Благодарю за вечную печаль,
Благодарю за позднее похмелье,
За белую ромашковую даль,
За черные твои поверья;
За стон луны и за немой прибой;
За то, что было безысходно тошно
И безрассудно радостно порой,
И безобразно страшно;
                           и за то, что
Заглядывать не пристрастила в святцы,
И что от лжепророков отвратила,
За то, что вынуждала притворяться,
За то, что сытости не обучила…
 
 
Благодарю тебя за твой язык:
Торжественный и терпкий, и медвяный,
Благодарю за крест мой вечный – стих,
За Пушкина благодарю, за Левитана.
За то, что греб, как будто в полусне, —
Полувластитель, полураб галеры…
 
 
За русской женщины любовь, что мне
Дарована судьбою вместо веры.
За иудеев деда и отца,
Не усложнявших истины простые;
За то, что я в России родился,
За то, что не умру в России.
 
 
За ревностных друзей и за врагов,
Которым я прозрением обязан.
За сбереженья прожитых годов,
Которые и пепел, и алмазы.
За все подачки и за униженья,
За то, что Молох постигал вблизи
И за признание, и за гоненья,
И за изгнание —
Благодарю, Россия!
 

«Рассвет. Аэропорт Бен-Гуриона…»

 
Рассвет. Аэропорт Бен-Гуриона.
Еще ты полувольный-полупленный.
Отныне по неведомым законам
Кружить твоей планете во Вселенной.
 
 
В разлив зари, застенчивой и нежной,
Несется, околдованный дорогой,
Автобус, переполненный надеждой,
Автобус, распираемый тревогой.
 
 
Забвение – Всевышнего награда.
За окнами – библейская пустыня,
Где кактусов колючие каскады
Меж валунов угрюмых к ночи стынут,
 
 
Где вдалеке холмы на марше строгом,
И тонут пальмы в розовой купели…
Вот и земля, обещанная Богом!
Земля обетованная… но мне ли?
 

«Жар тишины и леденящий зной…»

 
Жар тишины и леденящий зной.
Тупое солнце, как гнилая дыня.
Я – невидимка. Нет меня со мной.
В душе – пустыня.
 
 
Небритые холмы из обожженной глины.
На желтой сцене – смерча фуэтэ.
А, может быть, податься в бедуины —
Алеко на верблюде и в фате!
Свихнуться в этой сауне пустыни,
Не знать былых привычек и одежд…
Горбатый горизонт – сплетённая корзина.
Могильники страданий и надежд…
 
 
Ну, вот и все.
О лысый Вертер, влип ты!
Дымятся лавы сумрачных баранов,
Кучкуются тоскливо эвкалипты
У сиротливой ленты автобана.
Пустыня-грёза – безысходный Негев!
Песчинка я в песках. Сдаюсь без боя.
Тону в дырявом Ноевом Ковчеге.
Цена покоя.
Зачем? Чего искал? —
Бессмыслица отныне.
Земли обетованной благодать!
 
 
В пустыню занесло.
И занесла пустыня.
Не откопать.
 

«Пока не празднует душа…»

 
Пока не празднует душа
Заветных праздников еврейства,
Все кажется лишь лицедейством,
Не стоящим и полгроша.
 
 
В душе пропахана межа.
В окно к счастливому семейству
Подглядываю чуть дыша,
Завидуя их иудейству,
 
 
Их детской радости бездонной,
Их незаслеженному чувству,
Их Богом данному искусству!..
 
 
А я по-прежнему бездомный,
Чужой на празднествах святых
Бессмертных пращуров моих.
 

«Из пекла Негева…»

Ларисе и Эдуарду Фроловым

 
Из пекла Негева[1]1
  Негев – пустыня на юге Израиля.


[Закрыть] – в снега Хермона[2]2
  Хермон – гора на севере страны.


[Закрыть]!
Придумщик сумасшедший Исраэль[3]3
  Исраэль – так звучит название государства на иврите.


[Закрыть].
Еще с утра – хамсинная Димона[4]4
  Димона – город в пустыне Негев, где часто бывают сухие жаркие ветры – хамсины.


[Закрыть],
Из пыльных бурь – в колючую метель.
 
 
Внизу, в ущелье – малахит кудрявый
Вовеки нестареющих лесов.
Стада песков и снежных баб оравы.
Страна пустынь и заливных лугов.
 
 
Гора Хермон в заоблачной запарке
На ипостасях лета и весны.
Я на краю затерянной на карте,
Как мир огромной, маленькой страны!
 

Первая свеча

 
Я зажигаю первую свечу.
Еще лишь первую, но не простую —
Свечу бесстрашия, свечу святую.
На крыльях боли в прошлое лечу.
 
 
И с высоты, где родился ТАНАХ[5]5
  ТАНАХ – священное иудейское Писание.


[Закрыть],
В моей души пространстве заэкранном,
Как будто дно сквозь толщу океана,
Виднеется палеозойский страх.
 
 
Извечный страх изгоев-йегудим[6]6
  Йегудим – евреи (иврит).


[Закрыть],
Постылый страх быть пойманным с поличным,
Постыдный страх не оказаться лишним,
Не оказаться первым, а вторым.
 
 
Себя победой обрекал на крах,
Не вписан в измерении трехмерном, —
Ведь даже нашей храбростью чрезмерной
Незримо правил неизбывный страх…
 
 
Я зажигаю первую свечу,
Переходя в иное измеренье,
Страшась (опять, опять!), что, к сожаленью,
Окажется оно не по плечу.
 
 
Мне в Хануку[7]7
  Ханука, Маккавеи – праздник в честь освобождения Иерусалима от римских оккупантов во 2 веке до н. э. войском Йегуды Маккавея.


[Закрыть] дарует шанс судьба —
В сердечном лабиринте иудея
Высвечивать Йегуду Маккавея,
По свечке выжигать в себе раба.
 

Радуга над Стеной Плача

 
Настойчиво сквозь старенькое сито
Процеживает небо облака,
Надеясь, что однажды будут смыты
С камней печальных горечи века.
Тысячелетнего терпенья глыбы,
Страданий тысячеголосый лад…
А над Стеною в вышине горят
Семь звуков радуги и семь улыбок!
 
 
Повисла звонкая дуга над нами,
Прорезав облаков молочный дым,
Повисла над бумажными кипами,
Над черным опереньем харедим.[8]8
  Харедим – ортодоксальные верующие.


[Закрыть]
Повисла радуга – причуда света,
Прочнейший мост от неба до земли!
По этому мосту от стен Завета
К великим истинам святые шли.
Я прижимаюсь мокрою щекой
К изваянным и счастьем, и тоской
Тем глыбам, что тепло сынов Давида
Еще хранят. И плачу от стыда,
И от беспомощности, и обиды,
Что не был иудеем никогда,
И от того, что был всегда евреем,
Что Родине был вечно не родным.
Я плачу по тому, что не согреет:
По юности надеждам неземным,
По приднепровским плавням и лиманам,
По колдовству причерноморских рощ —
Я плачу по годам самообмана,
Я плачу… или это просто дождь?
 
 
Стена скалою нависает грозной,
И струйки грустно шепчутся со мной.
Я плачу, что пришел к ней слишком поздно…
 
 
А радуга не меркнет над Стеной!
 

Баллада о последнем зелоте[9]9
  Зелоты – непримиримые борцы с римским владычеством.


[Закрыть]

1

 
Какое тревожное слово – зелоты!
Какое кинжальное, звонкое слово!
Земные страданья, земные заботы,
К зелотам, к зелотам всхожу я назло вам!
 
 
Наверно, Всевышнему так было надо:
Нежданно-негаданно странная сила
Змеиной тропою к руинам Мецады[10]10
  Мецада (Масада) – крепость, построенная царем Иродом на труднодоступной скале в районе Мертвого моря.


[Закрыть]
К зелотам, к зелотам меня заманила!
 
 
К ознобному звуку: «Царь Ирод, царь Ирод!..»
Великий строитель и рая, и ада,
Ты выстроил, прячась от целого мира,
Дворец в поднебесье и крепость Мецаду.
 
 
И думать не думал, в надменных покоях
Землей иудейской всевластно владея,
Что башни скалы неприступной укроют
Зелотов – мятежных сынов Иудеи.
 

2

 
Безумствуют римские легионеры
В развалинах Иерусалимского Храма.
Идет на подмостках обители Веры
Последнее действие дьявольской драмы.
 
 
Но в час роковой перед вечным изгнаньем
Последней надеждой, последним оплотом
Мецада, Мецада взошла на закланье
С последнею горсткою гордых зелотов…
 
 
Не месяцы – годы продлится осада.
Но Рока проклятие неумолимо.
И только победа, и только Мецада
Нужны императору грозного Рима.
 
 
Там воины все – от младенца до старца.
Там тысяча Богу единому верных.
И только молитвой осталось сражаться
С армадой язычников жестокосердных.
 

3

 
Последняя ночь оставляет Мецаду.
Последнее утро вползает по склонам.
Последнюю строят слова баррикаду:
 
 
– Собратья!
Неужто увидеть дано нам,
как стая шакалов, от крови хмельная,
у нас на глазах наших жен распинает!
Что выберем:
жизнь и пожизненно рабство,
иль вечной свободы
посмертное братство?!
Зелоты!
Давайте окажем друг другу
сегодня последнюю в жизни услугу:
и в час Авдалы[11]11
  Авдала – особая молитва для отделения праздничной субботы от наступающих будней.


[Закрыть] на исходе субботы
в могилы с собой унесем мы свободу.
Оставим врагам, захватившим Мецаду,
запасы воды и обильные склады.
Пусть видят,
ворвавшись в пустующий город:
на смерть нас подвигли не жажда и голод!
 

4

 
И вот уже брошен безжалостный жребий.
Он десять святых палачей назначает.
Свершает молитву последнюю ребе.
И – каждого смерть, как награда, венчает.
 
 
Их десять осталось. Безумных евреев
В одеждах, пропитанных кровью и потом.
Последней приходит черед лотереи.
И жребий последнего выбрал зелота.
 
 
Знакомое что-то в упругой фигуре,
В пытливых бровях и глазах его карих,
В еще без сединки шальной шевелюре…
Мне страшно. Похож на меня этот парень!
 
 
Мне страшно. Гоню от себя наважденье.
Нелепо!
Немыслимо!
И непонятно,
И жутко представить, что был до рожденья,
Что жил ты когда-то,
И неоднократно…
 

5

 
Свершилось. На площади – тысяча трупов.
Он в мире один. Бесконечно последний.
Последние руки.
Последние губы.
Последнее небо и день этот летний.
 
 
…Прощальный закат будет так целомудрен,
И в странной тиши застрекочут цикады,
И солнце прольется на буйные кудри
Последнего воина мертвой Мецады.
 
 
Взметнутся на башнях дымы ошалело.
Враги в опустевшую крепость ворвутся.
Избравшие гибель пожизненным делом
Избравшим свободу они ужаснутся.
 
 
И склады с едой, и в дворцовых подвалах
Сокрытые Иродом камни и злато,
Прохлада бассейнов в таинственных скалах
Награда заждавшимся римским солдатам.
 
 
Но им, торопливо трофеи гребущим,
Живой ни одной не дождаться награды!..
 
 
Я знаю, что в жизни своей предыдущей
Я был
        тем последним
                           зелотом
                                      Мецады.
 

Мимолетности

 
Над тель-авивской набережной гулкой
Просверлена дырища для луны.
У пирса яхты в душном закоулке
Досматривают ветреные сны.
 
 
Какой-то странный выдался покой:
Боль и блаженство, вера и тревога…
В такую ночь так странно, что до Бога
Не достучался ни одной строкой!
 
 
У ног отеля – улица Яркон.
Пииты-звёзды в облаках витают,
И самолёты на «Бен-Гурион»[12]12
  «Бен-Гурион» – главный аэропорт Израиля.


[Закрыть]
Ко мне в окно едва не залетают.
И жирными огнями Тель-Авив
Стекает в море, зыбко отражаясь
В прибрежной глади цвета спелых слив
 
 
Приходит время сбора урожая
Созревших рифм, метафор налитых,
И сбора истин, трудных и простых…
 

«Тону в обетованной мне глуши…»

 
Смешались увяданье и цветенье.
Обыденным становится смятенье,
И прозой – неустроенность души.
 
 
В смятенье небеса. Гроза. Туман.
И спутано вторичное с основой.
Смешалось всё. На Рождество Христово
Сошлись и Ханука, и Рамадан[13]13
  Рамадан (Рамазан) – месяц обязательного для мусульман поста.


[Закрыть].
 
 
Смешение любви и нелюбви.
Дожди. Простуда. Размечтались розы.
Средь кипарисов, над строками прозы
Израильские свищут соловьи…
 

«Мгновенья рая, вечный ад тревоги…»

 
Мгновенья рая, вечный ад тревоги.
Я вечно жду недобрых новостей.
Пожизненно у жизни на пороге,
Посмертно на задворках у смертей.
 
 
И никуда не спрятаться от мира,
От едких гроз и от засад тоски.
Моя Вселенная – моя квартира,
Мой стол, мое убежище – стихи.
 

«Ну что так беспричинно давит высь…»

 
Ну что так беспричинно давит высь —
Сквозная, без помарок голубынь?
И почему в душе опять сошлись
Все миражи мучителей-пустынь?
Прохладен гор курчавый малахит,
И солнце шелковисто и воздушно,
В каскадах хвои ветерок журчит —
Так отчего невыносимо душно?
Опять сомненья и опять усталость —
Пасущие мой жребий пастухи…
 
 
А, может, это просто идет старость,
И заплутались новые стихи?
 

«Всклокоченные розовые льдинки…»

Иде Ямщик

 
Всклокоченные розовые льдинки
Перетекли в небесный неогляд.
И как на люстрах пышных, на хвоинках
Хрусталики алмазные горят.
Задумалась земля про неземное,
И замерли деревья, чуть дыша,
И небо, не запятнанно-сквозное,
Как будто просветленная душа…
 

«Лазурь небес прозрачная такая…»

 
Лазурь небес прозрачная такая,
Что месяца просвечен завиток.
И под ресницы солнце протекает,
И по щекам сползает ветерок.
И сквозь меня проносятся машины,
Нисколько птичьих не глуша хоров,
И самолеты из иных миров
Блаженствуют на облачных перинах.
И заросли цветов пленяют склоны,
И сосны отбивают им поклоны.
Маслины сторожат у автобана
Удачных родов ждущие поля…
В долине – иудейская земля:
Пирог медовый – бурое с баканом!
Быть может, напиталась от заката,
А, может быть, от ржавого металла,
Или от крови, что подобно злату,
Не почернела, а засохла алой.
Но всё такою негой дышит странной,
Как будто мир – младенец в колыбели…
 
 
Послушай, сердце, а ведь в самом деле,
С тобой мы на Земле Обетованной!
 

«Пляшет перед скинией Давид…»

«Пляшет перед скинией Давид…»

Арсений Тарковский

 
Пляшет перед скинией Давид.
Радуется иудеев рать.
Через многие века хасид
Будет этот танец повторять.
 
 
Сгиньте, замогильные псалмы!
Мы народ веселого царя.
Мы посланцы солнца, а не тьмы,
Свет надежды – мудрая Тора.
 
 
Чертики в глазах, а не испуг.
Потому и выжить умудрились,
Что за все тысячелетья мук
Радоваться мы не разучились.
 

«В пустыне от любви зазеленели горы…»

 
В пустыне от любви зазеленели горы.
Там саженец и мой живет уже неделю.
Он в лунной лунке, словно в колыбели,
Спелёнатый в песчаные просторы.
 
 
Мой стебелек – призывный клич Деборы[14]14
  Дебора – древнееврейская слепая пророчица и воительница.


[Закрыть]!
Клочком земли в отрогах Иудеи
Отныне я пожизненно владею —
По праву, мне дарованному Торой.
 
 
Расти моя сосёнка, прорастая
Корнями в глубину души остылой.
Затеплилась надежда непростая,
 
 
Что это деревце, набравшись силы,
Природы устроение нарушит —
И новой жизнью напитает душу.
 

«В Израиле осень зимою.…»

 
В Израиле осень зимою.
В Израиле зимы не в счет.
Январские мойщики смоют
Хамсинов годичный налет.
 
 
И чудо случится со мною…
Воскрес неживой небосвод,
Он шали с лиловой каймою
Из сахарных нитей плетет.
Хермонских снегов маскхалат,
Сукно биллиардных долин…
 
 
Разверзся души неогляд.
Все видно сквозь аквамарин:
От сказочных детских палат
До свежих сердечных руин.
 

«Два почерка – как две мои судьбы.…»

 
Два почерка – как две мои судьбы.
Два почерка – на русском и иврите.
Один – как сколы острые в зените,
Другой – как в дюнах зыбкие следы.
 
 
Графологи, смотрите, не смотрите —
Тут микроскопы зоркие слепы.
Не идентифицировать беды.
Два почерка – два полюса в магните,
 
 
Два почерка – два непохожих века.
И просто, и не просто их прочесть.
Два почерка – два неоплатных чека.
 
 
Рожденье – смерть. Прощение и месть.
Два почерка – два разных человека.
Поверить бы, что это я и есть.
 

«Колокольный хорал на рассвете…»

 
Колокольный хорал на рассвете.
Гулкий клекот исламской молитвы.
Две стихии сошлись в Назарете,
На земле иудейской Атиквы[15]15
  Атиква – «Надежда», гимн Израиля.


[Закрыть].
Иудейства чумные потомки
Иудеям за первенство мстили.
Наркоманы в безумии ломки
Бога общего не поделили.
 
 
Шар земной – полушарья урана.
И уже не унять столкновенья.
В поэтических сурах Корана
Демон смерти нашел вдохновенье.
 
 
Нет на свете двуличней дуэта,
Чем намаз и псалом Назарета.
 

«Я еще не убит…»

 
Я еще не убит
В кишиневском погроме.
И кладбищенский лабрадорит
Не пометил, когда похоронен.
 
 
Я еще не сожжен
В кочегарке Дахау.
И еще продолжается сон
Про субботнюю сладкую халу.
 
 
Я вернуться успел
Из застенков Лубянки
В иудейский далекий предел
Под валторны «Прощанья славянки».
 
 
Я несусь по шоссе,
Я пытаюсь отныне
Караваны пророка Моше
В Иудейской настигнуть пустыне.
 
 
Мой автобус набит:
В нем восторги, печали…
Я еще не убит.
Мой автобус еще не взорвали.
 

Монолог погибшего танкиста

Л. и Т. Ковалик

 
Мы погибли в Ливане. В полуночной атаке.
Небеса захлебнулись в огнеметной крови.
Скрежетали от боли расщепленные траки.
Мы горели, как в топке, – экипаж «Меркавы»[16]16
  «Меркава» – израильский танк.


[Закрыть].
 
 
И запахла над нами раскаленная хвоя,
И растрескались шишки от горящей брони.
О, ливанские кедры! В золоченных покоях
Во дворце Соломона[17]17
  Соломон – третий израильский царь, сын царя Давида, строитель Иерусалимского Храма.


[Закрыть] красовались они…
 
 
В тике дергались звезды, как патока липки.
А холмы извергали вулканический дым.
Мы погибли в Ливане. По нелепой ошибке:
В заполошной атаке – от «огня по своим».
 
 
Мама, папа, не надо, не кляните их оба.
Допуск есть на погрешность у жестокой войны.
Нас убившие братья, не казнитесь до гроба:
В нашей смерти случайной нету вашей вины.
 
 
Мы опять отступили из треклятого рая.
Ничему Провиденье научить не смогло.
Мы погибли в Ливане, защищая Израиль.
 
 
Защитись же Израиль от себя самого.
 

Возвращение в пустыню

 
Так быстро жизнь вчерашнее в былое
Перетирает – как гранит в песок!
Пустыня Негев – забытье парное,
Мой первозванный, странный мой Восток.
 
 
Бесследно и песчинка не исчезнет.
Пески пустыни – искорки в груди.
Пустыня, как мотив далекой песни,
Опять, опять несется впереди.
 
 
Змея дороги уползает в горы,
В сыпучих растворяется холмах.
Холмы толкутся, как слепые годы,
Что без поводыря брели впотьмах.
 
 
От зноя полдня шар земной разверзся,
И за ночные околел грехи.
Пустыня, искалечившая сердце,
Пустыня, породившая стихи.
 
 
На состраданье и слезу скупая,
К злодеям равнодушна и к святым.
Вдруг оказалось: по тебе скучаю,
Как пленник по мучителям своим.
 
 
И праздную тебя, и проклинаю,
Пустынникам навеки побратим.
И тщусь любить, и в тайне понимаю,
Что сорок лет еще не добродил.
 

«Страна обетованная абсурда!..»

Дине Рубиной

 
Страна обетованная абсурда!
Страна, где замерзают от жары.
Страна всё помнящих, и все ж – манкуртов,
Безбожников – хранителей Торы.
 
 
Средь волн вражды – сиротский свиток суши.
Впервые в океане страшно мне.
Страна евреев, где еврей не нужен
Ни Богу, ни евреям, ни стране.
 
 
Две тыщи лет – года начальной школы,
Народ не научивший ничему.
По-прежнему – губительные ссоры
И поклоненье барскому дерьму.
 
 
По-прежнему мы с гордостью холопской
Печемся о любви своих врагов…
В безбрежном океане Юдофобском
Плывет корабль мудрейших дураков.
 

Страна Израиля

 
Она коммунальной квартирой
Мне кажется душной порой.
То вдруг – шпингалетом-задирой,
А то – безутешной вдовой.
 
 
Ухоженной и замарашкой,
Больной и живучей, как ртуть.
Заползшей на карту букашкой,
Которую запросто сдуть.
 
 
В начале всё и на исходе.
Преддверие к древним костям.
Страна с автоматом на взводе
И жуткой привычкой к смертям.
 
 
Её с колыбели вскормила
Жестокой надеждой Война.
Страна, не любимая миром,
Любимая Богом страна.
 
 
Её бестолковость сражает.
Терзаясь, кляня и любя,
Я в бездны её погружаюсь
И выси гружу на себя.