Текст книги "Террин из зайца"

Мне ничего непонятно, и в то же время все предельно ясно.

Как, например, если вам вдруг говорят: «Я ухожу», – и больше ничего.

Ничего не понятно, и в то же время все предельно ясно.

Или когда вам в онкологическом центре ни с того, ни с сего ставят диагноз «язва желудка».

Ничего не понятно, и в то же время все предельно ясно.

Или отправляют в секретную операцию, отобрав не только документы, но даже личный медальон.

Ничего не понятно, и в то же время предельно ясно.

Они идут взрывать. Взрывать все.

Я с ними или нет?

– Что именно вы идете взрывать? – задаю я совершенно лишний вопрос.

Это привычка. Принимать решение к определенному сроку.

Если решение требуется немедленно – нужно быстро шевелить мозгами.

Если завтра или через месяц – просто принять вопрос к сведению. Чтобы спокойно успел созреть правильный ответ.

Но нужно, разумеется, сейчас.

Владимир Сергеевич понимающе кривит губы. Он знает, что я знаю. И что я знаю, что он знает, что я знаю, что он знает.

– Мы идем взрывать все! – четко отвечает он. – Все это! К чертовой матери! Вы с нами?

Владимир Сергеевич больше не похож ни на итальянца, ни на великовозрастного московского шалопая. Он похож… ну, на генерала Брусилова, если говорить не задумываясь. Или на плакат, один из всем известных плакатов, призывающих то записаться добровольцем, то ответить на призыв Родины-матери, то дать двойную плавку стали, то беречь хлеб, то сделать всей семье прививку от гриппа. Так вот – Владимир Сергеевич сейчас похож на плакат, который меня, домоседа, сибарита и конформиста, способен призвать к великому свершению.

Они оба смотрят на меня. Катины глаза, как… Нет, мне все равно этого не передать, как не нарисовать черно-белую радугу. Позже, может быть, я найду нужные слова для этих глаз, прекраснее и губительнее которых я не видел ничего на свете.

Возможно лишь два ответа: да или нет.

Все остальное стало несущественным.

Да или нет?

Но почему так? Почему главный выбор всей жизни приходится делать над тарелками с недоеденной пищей? При чем здесь террин и салат? Зачем я выкладывал эти несчастные сыры? Как глупо!

Я понимаю, что ответ требуется немедленно. Иду я с ними взрывать или не иду? Да или нет? Но куда? Как? Что?

Сколько раз я мечтал взорвать все это! К чертовой матери, в тартарары! В кровь и песок! Чтобы искры до неба и все сначала! Спалить всю эту мерзость, ложь и пошлость! И все сначала!

Но что-то меня останавливает.

Что?

Я боюсь? Нет. Уже много лет я готов умереть в любой день.

Я боюсь за своих близких? Пожалуй, да. Мне свойственно заботиться о близких. Без меня им будет плохо. А что станет с ними при взрывах, которые задумала эта парочка, вообще неизвестно.

Я боюсь за свою репутацию? На это мне решительно наплевать. Вне зависимости от того, придется что-нибудь взрывать или нет.

Я не умею? Я никогда ничего не взрывал? Не важно. Нужно только решиться, а научат очень быстро.

Мне жалко всего этого? А вот и да. Жалко эту несчастную итальянскую кухню и подвал, полный пыльного алкоголя и ненайденных скелетов. Судите сами: многие поколения людей собирали немыслимую коллекцию вин, и взорвать их куда проще, чем собрать и заложить на хранение. То, что сделать трудно, всегда важнее того, что сделать просто. Построить, например, труднее, чем сломать. Вырастить вишневый сад труднее, чем его вырубить.

Хорошо.

Чего еще мне жалко? Наверное, половины пройденной жизни. Далеко не все в ней мне хотелось бы взорвать. Даже если отставить в сторону те немногие вещи, которые я считаю для себя по-настоящему серьезными, есть огромное количество всякого милого барахла, вещественного, умственного и чувственного, которое взрывать тоже жалко, как жалко выбросить ненужную, но долго служившую и ставшую привычной вещь.

Но ведь и взорвать!

Взорвать!

Разом свести все счеты! Все нагоревшее и накопившееся! И все сначала!

Чаши весов почти уравновешиваются.

– Взорвать все! – неожиданно жестко говорит Катя. – Подчистую! Чтобы – ни камня на камне! И все сначала! Ты сам этого хотел!

– Нет, – тут же отвечаю я.

Почему нет? Кто сделал за меня выбор, о котором я, может быть, не раз пожалею?

Гости разочарованны. Они, кажется, не ожидали столь скорого и небрежного ответа.

Владимир Сергеевич со вздохом, похожим на хрип, откидывается на спинку стула. Катя опускает глаза.

– Нет? – тихо переспрашивает она.

Я еще не до конца уверен. Но теперь менять решение глупо.

– Нет, – так же тихо отвечаю я.

Они некоторое время сидят безмолвно, как статуи.

– Я надеюсь, вы понимаете, что больше никто и никогда не предоставит вам такой возможности? – спрашивает наконец Владимир Сергеевич.

Я молча киваю. Мне трудно говорить.

Почему я сказал «нет»?

Может быть, оттого, что Катя вдруг стала очень решительной, очень жесткой? Я никогда не любил слишком решительных женщин. Или дело в ее «ты сам этого хотел»? У меня есть давний принцип – когда мне говорят «слабо?», я, не раздумывая, отвечаю утвердительно – слабо! Даже если на самом деле мне совсем не слабо.

Или было что-то другое? «Внутренний стержень», как пишут в плохих романах. Нет, не стоит себя обманывать. Никакого стержня у меня нет: собственная жизнь, всякие гуманитарные и религиозные предпосылки и благополучие близких людей – все это для меня иногда бывает менее существенным, чем желание взорвать все к чертовой матери.

Может быть, террин? Мне кажется, что каким-то образом к моему решению причастен террин. Не тот, который в виде сациви лежит сейчас перед нами, а некий «общий» террин, терриновая данность как таковая. Его ведь тоже придется взорвать к чертовой матери. Я опять-таки имею в виду не моего скромного зайца с орехами, а некий вселенский мега– и метатеррин. Но я даже не знаю, что это за блюдо. Наверное, еще и поэтому взрывать пока нельзя. От каких все-таки пустяков зависят важные решения!

Оттого, что маленькой гирькой, которая в нужный момент перевесила нужную чашу и выговорила за меня мое «нет», оказался нелепый и неведомый мне террин, становится весело.

– Я хочу, чтобы вы правильно поняли и не осуждали меня, – раздельно произношу я. – Я не могу идти с вами.

Голос мой хрипловат. Но я уже почти улыбаюсь.

Гости молчат несколько секунд.

– Да, разумеется, – отвечает Владимир Сергеевич. – Никаких проблем. Хотя, признаюсь, на вас мы возлагали определенные надежды.

Владимир Сергеевич как-то воспрянул и почти вернул себе прежнее расположение духа. Но Катя печальна. В ее глазах (теперь я, пожалуй, возьмусь хоть как-то описать ее глаза) – боль, любовь и смирение.

– Вы, Борис, действительно не знаете, что такое террин? – игриво вопрошает Владимир Сергеевич.

– Молчать! – властно кричит Катя и звучно бьет ладонью по столу. – Молчать, сволочь! Закрой свой поганый рот! Это ты все испортил! Снова на помойку захотел?! Пить с бомжами одеколон?!

Они разом встают из-за стола.

Владимир Сергеевич уже совершенно не похож на артистичного итальянца и тем более на московского интеллигента. Катя снова выше него на целую голову. Оба немного прозрачны.

– Посуду мыть не обязательно, – ехидно бросает Владимир Сергеевич.

Это напрасно. Ни к чему надо мной так запоздало и жалко глумиться. Я все-таки прилично выпил. Могу невзначай запустить бутылкой в голову.

– Я догадался, – сдержанно отвечаю я.

– Вот и молодец, – сипит через плечо сутулый Владимир Сергеевич.

Некоторым людям нужно обязательно оставить за собой последнее слово. Даже если это слово окажется просто пуком.

Катя не оглядывается. Ее спина совершенна. Я, как вы понимаете, имею в виду не только спину. Но теперь это не то, что вначале.

Они тихо уходят. Дверь остается открытой.

Я возвращаюсь к столу и зачем-то съедаю кусочек зайца.

Нужно обязательно выяснить, что значит слово «террин» и как готовится это роковое блюдо. Сильно ли я промахнулся со своим заячьим сациви или, может быть, оказался близок к цели? Вторая бутылка, старинная, осталась неоткупоренной. Почти нетронуты сыры. Гости, если это были гости, ушли, не попрощавшись. Но я не чувствую ни разочарования, ни досады, только усталость. Как они меня нашли? Меня, тишайшего и незаметнейшего? Но добрались и до меня. Можно только догадываться о том, сколько они нашли молодых и сильных. Сами знаете, как хочется иногда взорвать все и начать сначала! Они промахнулись совсем немного.

Я машинально убираю остатки еды в холодильник. Прикрываю крышками салат, мусс и террин. Обтягиваю пленкой разворошенные сыры.

От этого становится смешно. Смайл, смайл.

Я не дома, со стола можно не убирать.

Еще мне хочется прихватить с собой кусок необычного розоватого сыра. В память о неоцененной розе и розовом вине из подвала с невидимыми скелетами. Тоже смайл.

Я почему-то уверен, что скоро попаду домой.

Эта история заканчивается. Ничего подобного со мной никогда больше не случится. Хорошо это или плохо? Трудно сказать. Наверное, жалко, когда главный выбор твоей жизни уже позади, и ты еще не раз усомнишься в правильности принятого решения. Зато теперь спокойнее. Да, меня застали врасплох. Почти обаяли и обезоружили. И Катя… Кто бы не влюбился в Катю?

И все-таки они повели себя небрежно. Стоило бы оказать мне больше уважения. Хвалить мою еду, раз уж сами придумали ее готовить. Не так откровенно брюзжать по поводу выбранного вина. Неужели у них мало денег? Или это у меня мало денег? Не стоило развивать тему главного подвала. Скелеты, змеи, отрезанные головы. Что за детский сад? Ох, он ходил в главный подвал! А нас не пустили! А он ходил! И не испугался! Катя вместо этого могла быть более эротичной и где-то даже голой. Я в конце концов могу оценить в женщине не только глаза. И вообще стоило быть серьезнее, солиднее. Не жрать из миски вилкой. Держаться по-свойски, но не в такой холопской степени. Впрочем, для такого поведения у них могли быть основания. Не исключено, что они наводили обо мне справки и именно такой подход сочли правильным. Немного обидно, что меня изучили так поверхностно и оценили так дешево. Взрывать! Меня, врожденного пацифиста, позвали взрывать! Глупо. Или, наоборот, именно так у них принято и врожденных бойцов зовут строить?

Но теперь все кончено. Что сделано, то сделано.

Дверь открыта.

Мне нужно пройти по коридору, свернуть направо и подняться по лестнице. Там будет еще один коридор и моя комната. Собрать вещи и спуститься вниз. Внизу машина, такси. Поездка оплачена заранее, нужно только дать водителю пару монет.

Но что-то удерживает меня.

Ах, да.

Я недосказал историю про сладкую горчицу. Так вот.

На первом курсе у нас в группе был молодой человек, который армейскую службу проходил в рядах Группы советских войск в Германии, сокращенно ГСВГ, позже ЗГВ. И как-то раз в столовой, намазывая на хлеб горчицу, он сказал:

– А в Германии горчица сладкая…

Мы, недавние десятиклассники, дети советского режима, удивились. Сладкая горчица? Что за оксюморон! Разве такое бывает? Прошло некоторое время, и по всей стране с институтов сняли бронь. Шел 85-й год, подросли дети детей войны (то есть мы), и в стране образовалась демографическая яма. В армию стали брать всех студентов, всех больных и даже многих блатных. Косить внаглую тогда было не принято. К тому же неосторожным «психическим» откосом можно было испортить биографию. И наоборот, служба в «рядах» для биографии была очень выигрышна. А те, кто ухитрялся во время армейской службы вступить в КПСС, получали хороший жизненный трамплин в номенклатурные кущи. Но речь не об этом. Через несколько дней на сборном пункте я вытащил свой билет – в ту же Германию. Это не было каким-то особенным совпадением, в Германию тогда попадал каждый шестой призывник. Там стояло пять полностью укомплектованных армий – три танковые и две обычные. Сейчас, я думаю, это уже не военная тайна. Как только мне стало ясно, что я еду служить за границу, в моем перепуганном мозгу необъяснимым образом всплыла сладкая горчица.

Нас везли на поезде. В вагон набилось столько народу, что сначала было тесно даже стоящим в проходах. Потом как-то рассосалось. Все это время я утешал себя: «Ничего. Ничего. Зато в Германии есть сладкая горчица. Я еду в страну сладкой горчицы. Разве это не чудесно?»

Мне удалось найти отдельное лежачее место. Это притом что на нижних полках сидели по четверо, а на вторых лежали по двое. Я забрался на третью полку бокового купе. Там, где потолок вагона опасно изгибается и места совсем мало. Меня спросили, можно ли там лежать? Я сказал, что трудно, особенно при моем росте, но можно. Вид мой, наверное, свидетельствовал о том, что скорее «трудно», чем «можно», поэтому претендентов на это место больше не нашлось. Весь вечер и всю ночь я пролежал на полке, боясь ненароком уснуть и загреметь вниз. Там даже держаться не за что – третьи полки предназначены для багажа. И весь вечер, и всю ночь в душном вагоне, в сгустившихся миазмах свежей хлопчатобумажной формы и новых сапог, во всем этом полубреду и полусне, под стук, простите за банальность, колес, я раз за разом повторял себе: «Все образуется. Все будет хорошо. Пусть меня забрали в армию. И теперь я потеряю два года жизни, и, может быть, подорву здоровье, и почти наверняка подвергнусь унижениям, и мне придется ходить строем и терпеть всю эту бодягу. Зато там сладкая горчица. Разве не прекрасно попробовать сладкой горчицы? О, сладкая горчица! Как я хочу сладкой горчицы!..» И так раз за разом всю ночь. Сладкую горчицу я попробовал месяцев через десять. В самоволке мы пили пиво и ели толстые белые сардельки в немецком гаштете. Горчица действительно оказалась сладкой. Я съел целую плошку. С тех пор я люблю сладкую горчицу. И белые сардельки тоже. Мечта, которая сбылась и не разочаровала, дорогого стоит.

А теперь еще и террин.

Я обязательно узнаю рецепт и приготовлю террин во всей его красе. Только не из зайца. Зайцу я дал клятву. И где в Москве взять зайца?

Правильно, что я не пошел с ними взрывать. Лучше пнуть ногой головку сыра. Или, к примеру, грохнуть пару тарелок. Взрывать, это слишком… слишком, как бы это сказать… необратимо.

Never say Never, как завещал нам великий Шон Коннери.

Да, именно так – слишком необратимо.

6.15

Утро. Еще темно, но я знаю, что наступает утро.

Мне бы не хотелось, чтобы все закончилось на этой шикарной итальянской кухне. Она теперь вызывает у меня неприятные ассоциации.

Я открываю дверь. Коридор кажется полупрозрачным. Сквозь его стены уже просвечивает что-то другое. Но я все равно хочу успеть выйти отсюда.

Поворот, лестница, еще один коридор.

Мой номер.

Вещей немного. Паспорт, билеты, деньги – все на месте.

Снова лестница. Приемная стойка. Черноволосая и непропорционально толстозадая слегка заспанная женщина встает, шелестит бумагами и улыбается. Ее голос я не слышу. Я уезжаю. Откуда-то сбоку стремительно выбегает молодой парень, тоже брюнет, с расплывающимися чертами лица и пытается вырвать у меня из рук сумку. Я машу свободной рукой.

Вот еще. У меня почти нет вещей.

6.25

Стеклянные двери раздвигаются. Там солнечный свет и мое такси.

Холодец по-преображенски

Шел солдат со службы домой.

И довелось ему остановиться на ночлег в одном доме.

Смотрит солдат – а хозяйка мрачнее грозовой тучи сидит. Подала на стол, налила гостю чарку водки, а сама под ноги себе уставилась и молчком молчит.

Закончил солдат с трапезой, выпил свежего квасу, набил трубку табаком и спрашивает, как будто невзначай:

– Ну, рассказывай, молодица, что за горе у тебя приключилось?

Вздохнула хозяйка:

– Да горя-то, служивый, и нету никакого. Завтра ко мне внучка из города приезжает. На каникулы, стало быть. Внучка-то моя, Машенька, умница-разумница, в столичном университете на «отлично» учится. Вот только по дому сильно скучает. Весь год, почитай, мне письма слала: как я приеду к тебе бабушка на каникулы, как пойду в лес по грибы-ягоды, как Жучка от радости залает, как Маруська урчать и ласкаться станет…

– Ну и отчего же тебе тогда печалиться? – удивился солдат. – Радостный разворот событий ждет вас обеих. Нечего горевать, а лучше, битте-дритте, подобающим угощением озаботиться.

– Так в том и загвоздка! – Хозяйка в ответ застонала. – Машенька моя больше всего на свете мой студень домашний любит. Нигде, говорит, такого не пробовала. Ни в ресторанах городских, ни в буфетах на вокзале, ни в иноземных макдоналдсах. Только у тебя, говорит, бабушка, такой студень бывает.

– Эко диво – студень! – Солдат в усы ворчит и трубку свою раскуривать принимается. – Для такой доброй хозяйки никакого затруднения в этом контрпункте быть не должно.

– Затруднений-то никаких нет, касатик! Но и говядинки, чтобы этот мой студень делать, тоже нет.

– Как так? – удивился солдат.

– А так! – в сердцах отвечает хозяйка. – Обещали мне на нашем мясокомбинате хорошую говяжью лопатку! А сами взяли да и обманули! Сегодня утром приходят: мыши, говорят, съели. Экие бесстыжие рожи! Знаю я, что у них за мыши! Останется теперь внучка моя без студня своего любимого! Ни за что себе этого не прощу! Лучше бы я загодя в райцентр съездила да сама на рынке говядинки и купила. А я понадеялась на наших дармоедов, а все зря! Эх, да что теперь говорить!

Докурил солдат трубку, пепел выколотил и специальной медной щеточкой чашку трубочную вычистил.

– Горю твоему помочь можно, молодица, – степенно солдат говорит.

– Как же это так, кавалер ты мой заслуженный?

– А вот как! Перво-наперво, неси топор…

– Ты что это выдумал, служба?! Из топора, что ли, студень варить? Не смеши людей, не те нынче времена! Это раньше ваш брат солдат все подряд из топора варил!

Крякнул солдат от досады.

– Ну, тогда как знаешь! Я помочь тебе хотел! А ты вон чего: из топора, говоришь, студень варить! Меня, преображенского гренадера, за стройбатника комиссованного держишь, что ли?! Ну, нет!

Отвернулся солдат и брови нахмурил.

– Ой, прости, касатик! Все сделаю, что велишь. Лишь бы внучке моей драгоценной угодить! Она, поди, в науках своих совсем иссохлась! Говори, служивый, говори, чего хотел! Слова поперек не услышишь!

– Я-то скажу, – отвечает солдат. – Но сначала ты мне должна перед Господом Богом и святыми угодниками страшное обещание дать!

– Какое такое обещание? – забоялась хозяйка. – Мы люди мирные, никого не обижаем. Ежели что против государства в твоем студне есть, так нам того не надобно. Обойдемся.

– Да я не про то! А обещание такое – ни одной живой душе этот рецепт дальше не передавать! Сама готовь, а с другими не делись. Потому как рецепт этот секретный, самим государем-императором нашему полковому повару за особые заслуги пожалован. И готовят этот Преображенский студень только единожды в году, в годовщину Полтавской баталии. А уж повар-то перед увольнением в запас и мне секрет поведал. Земляки мы с ним были. На Халхин-Голе я его от верной смерти спас. Отблагодарил меня, значит. Ну, нечего лясы точить! Коли готова внучку свою побаловать, клянись перед святыми иконами никому царева секрета не передавать!

– Ох, служивый, ну и напужал ты меня! Да только где наша не пропадала! Ну, Царица Небесная, не подведи! Вот те крест, никому и слова, и полслова про твой холодец не скажу!

Подкрутил солдат усы.

– Тогда слушай меня как следует. Бери топор и секи куре голову.

– Ох ты скорый какой! Это кто ж из курей холодец варит?

Рассердился солдат:

– Хоть и добрая ты баба, а глупая! Кто, говоришь, из курей варит? Никто и не варит, кроме только особ царской да королевской крови! Да еще в гвардейском Преображенском полку единожды в год такой холодец варят! А больше никто в целом свете! А ну, пока я не передумал – бери топор и шагом марш курку бить! Ишь, разговорчивая нашлась!..

Не стала хозяйка перечить, схватила с антресолей топор и кинулась во двор. Через пять минут несет в горницу ощипанную и распотрошенную курицу.

– Молодец, быстро управилась. – Солдат одобрил. – Клади ее в котел и ставь на огонь. Только сначала кожу сними и жир лишний обрежь. А сама быстро в лес за белыми грибами беги!

Всплеснула хозяйка руками:

– Да кто ж в такое время за грибами ходит?! Совсем тебе, служивый, в экзерцициях мозги отшибли!

– Мозги у меня даже после Аустерлицкой конфузии целыми остались! – Солдат сердито отвечает. – А ты со мной не спорь! Места у вас хорошие, пару-тройку грибов запросто найдешь, а больше на студень и не надо! Ну – шагом марш! Шнеллер!

Послушалась хозяйка, побежала в лес и через полчаса приносит белые грибы. Раскрыл солдат свои походные часы с дарственной надписью от самого Ермолова, посмотрел на циферблат и говорит:

– В самый раз управилась! Мой грибки хорошенько и клади их к курице.

– Да виданное ли дело? Потемнеет ведь бульон-то, батюшка!

– Потемнеет, говоришь? Не боись! У других, может, и потемнеет, а у нас, преображенцев, никогда в жизни ничего не потемнеет!

– Ну, как скажешь…

Помыла хозяйка грибы, порезала крупно и к курице в котел подложила. Солдат себе вторую трубку табаком набил, по горнице прошелся.

– Вот и славно! С белым грибом самый лучший студень получается. А то ведь когда нам вдали от родины Преображенский холодец готовить приходилось – французский шампиньон из банки туда клали.

– Ох, страсть-то какая, прости Господи!

– Ну, ничего, тоже есть можно! А в Порт-Артуре довелось и китайский древесный гриб в холодец употребить! Но это все дело прошлое. А сейчас быстренько свари мне маленькую морковку и куриное яйцо вкрутую.

– В студень, что ли, служивый?

– В студень, в студень, куда же еще?! В карман, что ли? Да не зевай! Скоро будем курицу с огня снимать!

– Как же это, милок? И часу еще не варится!

Высек солдат искру из огнива, закурил трубку.

– Ровно час курицу варить и надо! В том весь секрет. Чтобы не размазня татарская получилась, а крепкие единообразные кусочки. Как при царском дворе подают. На взятие Шипки, помнится, наш повар всего на пять минут курицу переварил, а генерал Скобелев сразу это дело учуял и строжайший выговор нашему полковнику негласно объявил. Тот от огорчения даже стреляться хотел, но вовремя сумели его удержать. Преображенский холодец лучше пару минут недоварить, чем наоборот. Вот так-то!

– Погоди, батюшка мой! – В страхе хозяйка шепчет. – Так не застынет ведь!

– Застынет! – Солдат ее успокоил. – Куриное мясо быстро желируется. Это тебе не говядина. Но чтобы впросак ненароком не попасть, можно на всякий случай испытанным французским средством предохраниться.

– Это каким же таким средством, касатик? Нам непотребства иноземного не надо!

– А вот каким! – Полез солдат в ранец и маленький цветной пакетик вытащил. – Видала? Желатин называется. Разведи-ка его самую малость в стакане бульона и тогда уж наверняка спокойна будешь.

– Ох, батюшка! Научишь ты меня! Не случилось бы оплошности какой! Можно ли нам, православным, этот твой хранцузский, как его…

– Не сомневайся! Сам преподобный Жуков за три дня перед штурмом Берлина эту трапезу благословил и желатин в обязательное употребление ввел. Чтобы, значит, даже под артиллерийским обстрелом студень наверняка застывал.

– Тогда, конечно, дело верное. Отец Георгий худого не прикажет…

– Это точно. Вот гляди: пока ты за грибами бегала, я тебе чесноку нарубил. Два небольших зубка.

– Не маловато ли, служивый? На целую курицу-то?

– Довольно. Царский студень-то. А ну как посреди банкета с иноземным посланником или министром переговорить придется? То-то же.

Подошел солдат к котлу, осторожно потыкал курицу вилкой.

– Готово! Вынимай!

Выложила хозяйка курицу на поднос.

– Очищай от костей и режь. Только не очень мелко. С фалангу большого пальца кусочки должны быть размером. Поняла?

– Чего, батюшка? С какую такую халангу?

– Эх ты, деревня! Смотри! Вот такие куски надо делать, – показал на пальцах солдат.

– Не крупновато ль?

– В самый раз! Курица ведь, мясо нежное. А вот грибы, наоборот, помельче, помельче нашинкуй. Морковочку – тончайшими колечками. Яйцо, наоборот, крупно, на четыре части порежь и по разным углам разложи. Яйцо здесь как бы для украшения. Вот так…

Все сделала хозяйка, как солдат велел. Сложила составные продукты в судок.

– Теперь процеди бульон и пару долек лимона ненадолго в него брось. Цвет сразу и восстановится.

Так все и вышло. Только ахнула да перекрестилась хозяйка.

Солдат доволен:

– И еще свежей петрушки несколько листочков сверху.

Отщипнула хозяйка с грядки петрушки.

– Что еще?

– Все! Соль, чеснок и немного черного перца.

– Неужто все? Слава Богу! Великое дело сделали!

– Теперь заливай бульоном. Перемешивай с осторожностью. И ставь судок в холодное место, а сама готовься завтра встречать внучку. Ничего похожего она у тебя в жизни не ела! Ни в ресторанах, ни в вокзальных буфетах, ни в каких вражьих макдоналдсах!

Выколотил солдат трубочку, расстегнул портупею, снял с головы избитый пропыленный кивер и опять на часы посмотрел.

– А мне, хозяйка, уж извиняй, на боковую пора. Знаешь, как у нас говорят? Солдат спит – служба идет.

Лег солдат на кровать и в ту же минуту уснул крепким сном.

А хозяйка полночи не спала, ворочалась, все думала: как там студень, застынет ли, удастся ли? Очень уж ей внучке угодить хотелось. Чуть свет бросилась в погреб, распахнула дверь, открыла у судка крышку. А там – нежнейшее куриное желе с густым оттенком белых грибов, янтарные морковные колечки и зеленые петрушные лепестки сверху застыли, а из глубины яичные дольки выглядывают. Красота! А запах какой! Прямо голова у хозяйки закружилась от тончайшего аромата Преображенского студня. Тут она и поняла, что такое значит настоящий царский студень! Положила скорее крышку на место, бросилась обратно в избу солдата благодарить, а того уже и след простыл.

Только пятак медный на столе лежит – за ночлег, как договаривались.