Текст книги "Плохие слова (сборник)"

Неужели все-таки мстят Большие Предки? Мстят за вылазку в Город пять лет назад?

Ему тогда не удалось принять участия в экспедиции, член Совета – слишком заметная фигура, чтобы исчезнуть из Поселения на несколько недель, но Лот, Михаил и еще несколько человек сумели запутать следы и тайно добраться до Города. Времени было мало, и металл добыть не удалось. Зато были найдены еще более загадочные вещества из поздних эпох Больших Предков – стекло и пластик, продукты того, что они называли промышленностью, изобильным массовым производством.

Алексан с трепетом рассматривал предметы, к которым прикасались Большие Предки. Практической пользы от них не было, но Алексан чувствовал, что находка может оказаться рычагом, который перевернет общественное сознание. Большие Предки оставили не только Священные книги, но и след на земле, через века они протягивали своим наследникам руку помощи. Алексан готовился обнародовать чудесные открытия и истолковать их как свидетельства в пользу прогресса и просвещения.

Теперь все пропало.

Удары в дверь стихли.

Алексан почувствовал головокружение и сел на пол. Несмотря на перевязку, кровь продолжала течь. Еще в молодости она останавливалась плохо, и мечтающему о походах и сражениях с дикими зверями юноше пришлось стать прислужником при Совете Старых. Потом переписчиком в Библиотеке, а уж затем, через годы чтения и размышлений – и Алексаном Вороном, победителем птиц.

Алексан оглянулся. Все полки уставлены книгами. Ни единой книги больше не было в одном списке, все имели по нескольку копий. Последнее время он готовил для части копий новое хранилище в другом месте. Как будто предчувствовал, хотел сберечь Священные книги от неизвестной беды. Вот, не успел. Уже все равно.

Но сюда им не войти. Никогда…

Роды начались преждевременно и длились почти десять часов.

Я слышал, как, несмотря на анестезию, страшно кричит Лина.

Меня позвали и настоятельно попросили подойти и взять ее за руку.

Лина до крови вцепилась в меня. Она выглядела совершенно безумной.

– Они казнили всех Старых! – билась головой Лина. – Они сожгли Дом собраний! Убили пятьсот человек! Женщин! Детей! Вся стража перебита! Они убивают! Боже, прямо сейчас!

Мне велели выйти. По репликам врачей я понял, что Лина и ребенок в опасности.

В коридоре я впервые в жизни стал молиться. Я просил, чтобы проклятые карлики перебили друг друга до единого человека, сожгли дотла все свои жилища и потопили все корабли. Потом я испугался, что Лина этого не вынесет, и принялся просить, чтобы они, напротив, помирились, возлюбили друг друга и жили в согласии. В конце концов, раз в пятьсот лет вполне допустимо восстание. Пусть эти Ерши придут к власти и успокоят людей жестоким правлением! Пусть их народ станет грубым и сильным, пусть ищет собственный путь, а не пытается вернуться в золотой век. Пусть монахи, если хотят, сохнут над своими свитками в Библиотеке!

Лишь бы сейчас все обошлось.

Лине пришлось сделать кесарево сечение. Ребенок выжил, хотя несколько дней находился в реанимации. Лина молчала, уставившись в одну точку на потолке. Мне сказали, что у нее сильный послеродовой шок.

Когда принесли девочку, она прижала ее к себе, поцеловала в голову и не произнесла ни слова.

Наконец, я решился спросить ее о маленьких людях.

– Они все погибли, – разлепила потрескавшиеся губы Лина. – Ерши перебили всех своих врагов. От потоков крови они совершенно озверели. Они… они сгоняли людей на корабли и топили их в реке. Жгли дома, не позволяя людям выбраться…

Мне стало трудно дышать. За что ей это?

– Когда некоторые опомнились и попытались остановить товарищей, было уже поздно. Полчища дикарей напали на них со всех сторон. Они, видимо, давно следили за Поселением и выбрали для вторжения удобный момент. Ерши даже не успели забраться на стены. Дикари… съели… их всех. Даже трупы…

Я содрогнулся.

По щекам Лины текли слезы.

Я механически гладил ее волосы и сглатывал подступившую к горлу тошноту.

Ей пришлось провести в больнице месяц. Я был рядом.

Лина медленно приходила в себя, начала есть, разговаривала с нашей девочкой. Я старался делать для нее все возможное.

Перед отъездом домой я не удержался и спросил:

– Как… там?

Лина равнодушно пожала плечами:

– Никак. Все заросло травой.

– А дикари?

– Ушли. Про них я ничего не знаю.

– А… Библиотека?

На секунду она оживилась:

– Библиотека? А вот Библиотека не пострадала. Один из Старых, Алексан Ворон, заперся внутри и умер там. Да, совершенно точно, Библиотека по-прежнему в хранилище. Может быть, потомки этих дикарей когда-нибудь найдут ее.

Больше мы никогда не говорили о карликах.

Наша девочка подросла. Она стала очень похожа на мать, сначала я даже немного ревновал, хотя сам этого хотел. Лина тоже постепенно пришла в себя, хотя я с болью видел, что прежней она уже не будет. Но по крайней мере, она разговаривала и иногда улыбалась. Все свое время она отдавала ребенку. Я понимал, что ей тяжело, и старался беречь ее, беречь их обеих. Я даже отказался от выгодной работы за границей, чтобы не покидать семью.

Я еще надеялся, что мы будем счастливы.

Однажды сквозь приоткрытую дверь я услышал:

– …А они вооружились кухонными ножами и отбили нападение крыс. Крысы убежали. Но жить возле дома становилось все опаснее и опаснее. И тогда они решили переселиться за город, на высокий живописный холм, неподалеку от красивого леса, полного ягод и грибов. С холма спускался серебристый ручей…

– Мма-а!

– Да, милая, ручей…

В тот же день приехала машина и увезла Лину в лечебницу.

Все обошлось без сцен и истерик.

Я устроил ее в очень хорошую дорогую клинику и подробно рассказал врачам о жизни и гибели маленькой страны. К сожалению, мне пришлось много выдумать о поведении Лины, приписать ей рассеянность, внезапные приступы агрессии и кое-что еще, в чем мне стыдно признаться. Я щедро заплатил психиатру, чтобы он подтвердил мои слова.

Лина все время молчала и лишь на прощание чуть улыбнулась: спокойно, безмятежно, как раньше. Мне хочется думать, что в тот момент у нее уже были новые карлики или она сотворила какой-нибудь другой мир и поселилась в нем. Так ей было бы легче, и мне тоже.

Поверьте, у меня не было выбора.

Для Настеньки я нашел хорошую няню.

Когда она вырастет и спросит меня, я скажу, что мама умерла.

Этот кошелек был украден у Елены Котовой

– Кто это написал?!

Гадина, смотрит так, как будто весь класс готова убить.

Я даже дышать перестала.

– Я еще раз спрашиваю: кто написал?!

Как же, скажут тебе. Губу раскатала.

Липкин весь съежился, втянул голову в плечи.

– Ладно! – рычит Тамара. – Кто сегодня дежурный?!

Сорокин дежурный.

– Сотри с доски.

Сорокин вышел, взял тряпку и стал возить по доске. Стер сначала «ЛИПКИН», потом тире, а потом медленно, букву за буквой «ВОР».

Все зашевелились. Тамара обернулась к доске, но Сорокин уже дело сделал и нагло смотрит на Тамару. Такого не прошибешь. Ничего не боится.

– Садись на место.

Тамара переложила на столе бумажки, полистала журнал.

Потом спокойно говорит:

– Начнем урок.

Ребята его сначала били. Потом перестали – бесполезно.

Ворует все подряд: деньги, косметику, сменную обувь. Зачем ему косметика – непонятно.

В раздевалке шарит по карманам, тащит сигареты, перчатки. Ворует даже ручки и ластики.

Ну, деньги – ладно. Вещи дорогие – тоже понятно. Даже мелочь какую-нибудь можно задарма толкнуть бомжам. Но ластики-то зачем? Сволочь.

Месяц назад Райзман приносил показать Пал Петровичу старинную монету. Пал Петрович потом про эту монету пол-урока рассказывал. Вернее, сначала про саму монету, потом сбился на греческие колонии в Крыму, потом понес о влиянии эллинизма на мировую культуру. Это у него обычное дело. По классу бегает, машет руками. Тему урока и не вспоминает. А все варежки разинут и слушают.

Так вот, вернул Пал Петрович Райзману эту монету, а она у него в тот же день пропала. Райзман все карманы вывернул, вытряс на стол портфель, руки дрожат, воздух глотает как рыба.

Липкина, конечно, домой не пустили. Обыскали, прощупали одежду, залезли в его стол, в классе все углы тоже обыскали. Ничего.

А он стоит и, как всегда, твердит:

– Не я. Не брал. Зачем вы так со мной?

В общем, обычное дело.

И глаза чистые, голубые-голубые.

Первое время ему из-за этого даже удавалось выкручиваться. Не может, думали, человек с такими невинными глазами врать, ну не может. Оказывается, может, да еще как.

А Райзман взял и на колени перед ним при всех бухнулся. Липкин не выдержал, повернулся – и к дверям! Тут началось! Одни сразу его хватать, другие Райзмана поднимают. Полный дурдом!

Вся школа потом гудела две недели.

Приезжал райзмановский папаша, предлагал Липкину кучу денег. Говорил, что монету эту он все равно никогда и никому не сможет продать. Обещал не ходить в милицию.

Нет, ни в какую.

– Поверьте, меня оговаривают, – тихо так говорит, жалобно. – Клянусь, я тут ни при чем.

Смотрит в глаза, чуть ли не плачет.

Папаша Райзман только рукой махнул:

– Не знаю, что и думать. А вдруг действительно не он. Тогда что?

Так и не пошел в милицию.

Как же, не он!

Сколько раз мы у него свои вещи находили.

А он свое – я вчера купил, это мне подарили, это мне кто-то подбросил.

В общем, все знают, но сделать ничего не могут. Наверняка его за эти делишки выперли потихоньку из прежней школы. А с нами, наверное, будет учиться до конца. Меньше полугода осталось, кто его в другое место переводить будет?

Родители дергают Тамару за все места, говорят, что она растит преступника и создает в классе невыносимую обстановку. Она их всех посылает, я сама слышала.

После того дела с монетой его, правда, крепко побили. Даже Райзман зажмурился и пару раз приложился. Им эта монета досталась чуть ли не от прадедов.

На следующий день Липкин, ясное дело, в школу не пришел.

Тамара собрала нас после уроков и целый час полоскала мозги. Начала, как обычно, про сострадание и милосердие. Просила не отворачиваться и быть с ним рядом.

Ну-ну.

Рядом с ним может быть одна Кутаева, хотя у самой тоже месяц назад плеер пропал. Про них сначала посмеивались, версии строили, что он себе сообщницу завел. Сорокин их назвал Бонни и Клайдом. Потом оставили их в покое. Кутаева, она вечно то жучков каких-нибудь опекает, то кошек с помоек тащит домой. Может, пока она рядом, он меньше крадет.

А Тамара после сострадания и ответственности говорит, что это, мол, тяжелая душевная болезнь, и он в этом не виноват. Порассказала нам про разных психов.

Если болезнь, так пусть его берут и лечат, мы тут при чем?

А потом она вся напряглась и говорит:

– У него, чтоб вы знали, было две суицидальные попытки.

У Липкина то есть.

Тут все примолкли.

Только Пивоваров, дубина:

– Чего было? – кричит. – Какие попытки?

Ему тихонько объяснили, и Пивоваров тоже заткнулся.

Целую минуту, наверное, просидели в полной тишине.

Тамара откашлялась и говорит:

– Одна попытка была год назад. Еще в прежней школе. А другая совсем недавно. На наших, можно сказать, глазах.

Оказывается, это когда математичка поймала его за руку, когда он в ее сумочку залез. Она бабища здоровая, заорала, схватила его и поволокла в учительскую. Через весь коридор, лестницу и еще один коридор.

С ума сойти!

Никакой у него не грипп был, оказывается! В больнице его откачивали!

Мы сидим, переглядываемся. А Кутаева охнула, схватила сумку и выбежала из класса. Дверью так хлопнула, что мел со стола упал.

Когда он в школу вернулся, его обходили за три километра. Как чумного. Все воды в рот набрали, ходят на цыпочках, только шепчутся у него за спиной. Райзман даже перед ним извинялся, будто без его, Райзмана, сопливого участия, Липкина били бы меньше. Даже Кутаева со своим состраданием присмирела. Страшно, понятное дело. Псих, он и есть псих. Мало ли какие попытки у него могут быть. Сегодня суицидальные, а завтра еще какие-нибудь. Не дай бог оказаться с таким в одном лифте.

На время вроде бы прекратилось воровство.

Голубев сказал, что перчатки пропали, но потом их во дворе нашли, одну, вернее. У меня куда-то два диска задевались, но я точно не помню, брала я их с собой в школу или не брала.

Учителя его тоже почти перестали спрашивать. Если спросят – сразу кивают и ставят пятерки в журнал. Математичка выговаривает его фамилию так, как будто мышь глотает, и больше ни слова не говорит. Ясное дело, преподам этот геморрой тоже ни к чему. Только и ждут, чтобы из школы его выпустить. Немного осталось.

А дальше все по новой понеслось.

Сначала у Галыниной пропал портфель со всем содержимым, потом Липкина застукали с чужим пеналом, потом Пивоваров что-то свое у него увидел.

И пошло-поехало.

Если поймают – все по-прежнему: не я, не брал, не брал, за что вы так? И глаза голубые.

Подлая тварь.

Тут на него совсем обозлились. Зря, получается, мы его жалели за суицидальные попытки. Ворюга, он и есть ворюга.

Сегодня это ведь Сорокин написал про него на доске. Вот комедия. Сам написал, и самому пришлось стирать. Даже бровью не повел. Крутой.

Тамара после урока говорит:

– Этого больше не должно быть. Понятно?! Понятно, я спрашиваю?!

Понятно, понятно. Давно пора его в милицию сдать. Только никому это не нужно, ни Тамаре, ни директрисе – приводить в школу ментов и устраивать разборки за три месяца до выпуска.

Тогда я такую штуку придумала. Взяла свой кошелек, аккуратненько отогнула подкладку и разборчиво написала: «ЭТОТ КОШЕЛЕК ТОЛЬКО ЧТО УКРАДЕН ВИТАЛИЕМ ЛИПКИНЫМ У ЕЛЕНЫ КОТОВОЙ». И обратно подкладку пригладила, ничего не видно.

Здорово! Как до такой простой вещи раньше никто не додумался?

В школе утром сразу же показала кошелек Сорокину, Пивоварову и еще двоим-троим, кто точно не проболтается.

– А ты, Котова, сообразительная, – Сорокин говорит.

Я вытащила деньги, положила для веса рублей двадцать мелочи. И в куртке оставила, как будто забыла. Чтобы краешек из кармана выглядывал.

Как только клюнет, тут мы его с поличным и сцапаем.

А надпись – вот она.

Все, не отвертеться ему на этот раз.

Теперь кошелек – вещественное доказательство.

Вчера, за несколько часов до смерти, в интервале от четырнадцати до четырнадцати десяти он был украден погибшим Виталием Липкиным у Елены Котовой, одноклассницы.

Упражнения

Посвящается памяти Сони Русиновой. В этом рассказе остались ее стихи, и сама она всегда с нами

Нет ничего лучше, чем слякотная осень или морозная зима.

Прижаться боком к батарее и смотреть в окно на бегущих под дождем людей.

У моих снова гости, пьют чай.

Хозяева квартиры, неизвестно почему, сразу обозначились этим родственным словом – «мои», хотя менее близких мне людей нет, кажется, и в другом полушарии. Шумные и убогие одновременно. По крайней мере, больше не зовут к столу. А вообще к ним ходит едва ли не весь дом.

Проходной двор.

Выставляют свои тридцать три варенья и белый хлеб с маслом. Есть даже варенья из кабачка с лимоном и кабачка с апельсином.

Мерзость.

Невозможно смотреть, как они едят.

Если Бог есть, почему его до такой степени нигде не видно?

Как учитель, который задал домашнее задание, а сам заболел и не может его проверить. И дети рады, скачут друг у друга на головах. Лентяи радуются больше всех, им все сошло с рук. Отличникам обидно, целый вечер учили, а вышло впустую. А учитель, может быть, прячется в это время за дверью и тайком ставит в журнал оценки.

Потом придет другой учитель и скажет:

– Дети, вместо математики у вас будет пение.

В двадцать первой группе новенькая. Мара. Странное имя.

Ужас! Оказывается, я один не смотрел «Окна». Лола говорит, что это европейский мейнстрим. Максим скептически кривит губы. Если бы у меня папа был владельцем трех ночных клубов, я тоже кривился бы не переставая и плевал бы на весь европейский мейнстрим вместе с азиатским и американским.

Лежал бы в гамаке и читал книги.

Интересно, наверное, было родиться дворянином. Просто родиться и сразу быть не таким, как все. А еще лучше иметь титул: каждая секунда твоей жизни бьется кровью и разумом десятков поколений.

А потом стать революционером. Бросить бомбу в царя, с пороховым треском расстрелять в подвале маузер, топтать сапогами кровь и разум поколений, напиваться ею допьяна, а потом, напившись, строить новый, прямоугольный и громогласный мир.

Примерно об этом мы говорили позавчера. Лола привела какого-то азиата, кажется узбека. Азиат был великолепен, жаль только, что скоро ушел. Даже Максим при нем оставил свою улыбочку, слушал внимательно и выбирал выражения. Потом оказалось, что азиат прямой потомок Тимура, железного хромца. Он ушел, а мы стали говорить о нем. Лола сказала, что вот это и есть голубая кровь, мистические царственные гены. Я возразил, что дело не в крови и генах, что у него примерно такой же гемоглобин в крови, такие же красные и белые тельца и прочее мясо. Дело в мозгах, в самосознании. С раннего детства человек чувствует себя потомком великой личности, это его питает из года в год, выпрямляет его спину. Пошлость и глупость становятся для него физически невозможны, а ум и благородство, напротив, естественны.

Кажется, все впервые согласились скорее со мной, чем с Лолой. Она, правда, стала говорить о космосе и кармическом предназначении, но я был более убедителен, хотя и не столь изощрен.

А моя мать торгует яйцами под окнами собственного дома на вокзальной площади. Зимой бегает греться. Брат сидит в тюрьме за разгром вагона электрички, ожидает амнистии.

Летом пыль, зимой сугробы в человеческий рост.

Никогда туда не вернусь, даже на каникулы не поеду. Не хочу. Лучше в Болгарию, яблоки собирать.

Мои ждут с Севера сына. До сих пор есть, оказывается, какие-то большие стройки, куда люди ездят на заработки. Сын два года потратил на то, чтобы накопить на машину и первый взнос за квартиру в кредит. Два года своей единственной жизни ради жестянки на колесах и крыши над головой.

Не понимаю.

Мои говорят, что он сразу поедет в свою новую квартиру, а комната останется мне.

Хорошо бы.

Где я еще найду комнату за такие деньги?

У дома на вокзальной площади, как начала пути, тоже есть преимущества. Видно, к чему стремиться, от чего барахтаться. Сразу приходит на ум какой-нибудь тривиальный Наполеон или, скажем, Линкольн. Но по крайней мере, из всех наших я один не платил деньги за поступление. У Максима, например, уже все в порядке до самой старости.

Наверное, это скучно.

Впрочем, что есть путь?

Мара.

Оказалось, она наполовину цыганка. Очень некрасивая, большие губы всегда по-дурацки приоткрыты. Верхние зубы просто огромные, а между ними щель. Глаза, правда, тоже большие, какие-то марсианские. И грудь большая.

Забавно, сама маленькая, а у нее все большое.

Полдня ходил по улице в костюме сотового телефона. Жаль, что нельзя было читать. Зато можно неторопливо перекладывать в голове разные мысли. Как камешки. Обтесывать их, подгонять друг к другу. Строить свою башню.

Лола сказала, что это очень оригинально, смотреть на мир из телефонной трубки.

Что, если внутри каждого телефона живет маленький человечек?

Черно-белая эротическая фотография Божлевича.

Очередь в три витка, а мы непринужденно проходим внутрь, у Лолы всегда есть билеты.

Пошлое прикосновение к чужой избранности, завистливые взгляды толпы.

Лола трогала Кленевского за рукав и показывала взглядом: ах, смотри вон там! А вот еще!

Кленевский сдержанно восхищался.

На Лолу смотрело больше народу, чем на эротическую фотографию Божлевича.

В итоге я скептически пожал плечами. Это я придумал на тот случай, когда не знаю, что сказать.

Обычно помогает.

Мара.

После пафосного высказывания Кленевского о природе литературного таланта Мара извинилась и сказала, что это слова человека, ничего хорошего, кроме диктантов, в жизни не писавшего.

Все повернули к ней головы.

Она снова извинилась и покраснела.

Кленевский потом перехватил ее в коридоре и что-то горячо говорил. Я услышал только о единстве черных и белых клеток. Видимо, шахматных.

Мара еще плохо знает Кленевского. Он просто неудачно выразился.

В детстве я не умел подтягиваться на канате.

На уроках физкультуры я был уверен, что ребята, ловко залезавшие по канату до самого потолка, знают неизвестный мне секрет, а потом оказалось, что просто нужно тренироваться и быть сильным.

Мара забавная. Совсем неглупая, хотя и ведет себя очень скромно. Пишет стихи. Кленевский каким-то образом видел, говорит, что банально.

Скорее всего, не может простить ей то высказывание.

Получил сто долларов за перевод литературного чтива. Жухлов из двадцать четвертой группы подрабатывает этим в каком-то издательстве. Мой перевод его устроил, обещал время от времени подкидывать халтуру. Не так уж плохо, сто долларов за четыре вечера.

А ведь кто-то будет всерьез читать это дерьмо. Лола сказала, что это аморально и что я своим переводом добавил в мир еще одну каплю лжи.

Им легко говорить.

Буддисты не считают самоубийство грехом, а смерть – горем. Они рождаются множество раз, а бедных христиан судят на Страшном суде по их единственной жизни.

Здесь что-то не так.

Должно быть общее для всех правило.

Мара.

Что-то меня дернуло, и я попросил ее показать стихи. Она удивилась, спросила, откуда я знаю. Пришлось выдать Кленевского.

Стихи показались мне интересными.

Небесный свод слегка завышен.

Пришла весна. – Ко мне? – К кому же!

Автобус цвета спелых вишен

Без плеска рассекает лужи.

Или вот:

Хренушки, мой милый, хренушки

Воробушкам показывать, воробушкам…

Вскрывала я надысь себе венушки –

Быть может, ты теперь, дружок, попробуешь?

Венушки. Надо же. Интересно, это просто метафора или…

В ней что-то есть, я назвал это «волнение». Точнее, не назвал, а определил. Почувствовал это слово по отношению к ней.

У каждого слова есть запах и вкус. При добавлении других слов вкус может меняться, еще больше меняться, и так до бесконечности, до неузнаваемости. Хороший писатель не роет, подобно экскаватору, словесную руду, а составляет из тщательно отобранных слов изысканные блюда. А плохой варит в огромных количествах столовскую бурду: тушенка, гречка. Всякий сброд жрет эту тушенку и эту гречку, набивает брюхо, рыгает.

Нужно запомнить, при случае сказать.

Пришло письмо от матери.

Просит приехать, починить кран. Кажется, она совсем уже не в себе.

Мара была у меня.

Первым делом подошла к книжному шкафу. Есть в этом неосознанном движении к чужим книгам какой-то неуловимый признак, по которому безошибочно узнаешь своего. Я чуть не закричал, что на нижней полке не мое, а хозяев квартиры. Вся эта макулатурная Шахерезада, разноцветный четырехтомный Джек Лондон, какие-то непонятные друзья Пушкина и прочее барахло.

Нужно все это как-нибудь припрятать, а то еще увидят Максим или Кленевский. Или даже Лола.

Лолу на самом деле зовут Лариса. Красивое имя. Интересно, зачем ей понадобилась Лола?

Моя репутация квартиранта практически безупречна, и теперь ко мне могут приходить гости.

Мара сказала, что я никогда в жизни не молился, даже неосознанно, и это написано у меня на лице. Думаю над этим.

Я часто, особенно в детстве, загадывал желания. Некоторые из моих желаний исполнились. Я научился лазить по канату и сумел уехать из дома на вокзальной площади.

Но, наверное, даже самые сильные желания не имеют ничего общего с молитвой.

Или не так?

Мара считает, что в лозунге «возлюби ближнего» слово «ближний» такое же ключевое, как и «возлюби». Человек слаб, и Бог тем самым дает ему задачу по силам: не можешь любить весь мир, так люби хотя бы ближнего.

Какого ближнего? Того, что на кухне вслух читает передовицы из «Советской России» и ждет с Севера сыночка, которого я заранее ненавижу?

Зачем?

Пусть они сами друг дружку любят.

Мара.

Ходили с ней на «Окна». Мара сказала, что жалкое подражательство и жлобство. Не стоит выеденного яйца и потраченного времени.

Кажется, так оно и есть.

Катастрофа.

Кленевский в разговоре назвал Мару мартышкой.

От стыда я содрогнулся и вспотел. Вряд ли он хотел меня обидеть, нас, кажется, никто не видел вместе.

Мартышка.

Женщина все же не должна быть уродливой. Неужели ничего нельзя сделать хотя бы с этой огромной щелью между передними зубами?

Наверняка есть способы. У нее ведь обеспеченные заграничные родители.

Почему она этого не понимает?

Нельзя же, в самом деле, быть настолько некрасивой.

Кленевский сказал, что если Лола снова ему откажет, то он захочет Мару, хотя это почти скотоложество. Именно так и сказал. И снова назвал ее не Марой, а мартышкой. Максим засмеялся. Я на несколько секунд замер, а потом обнаружил, что тоже хихикаю.

Ужас.

Что здесь смешного?

Вспомнилось из Эдгара По, что истинная красота всегда неправильна, асимметрична и даже уродлива. Что-то в этом роде.

Приехал с Севера брутальный сыночек, весь в лучах дешевой брезентовой романтики. Мои носятся вокруг него, как встревоженные куры. Вытащил меня из комнаты знакомиться, сказал, что на пару недель мне придется съехать, а он поживет в моей комнате, пока заканчивается ремонт в его квартире.

Так я и знал.

Мара принесла показать новое стихотворение и спросила, что со мной случилось. Я рассказал про грядущую квартирную неустроенность, а она вдруг предложила пожить у нее. Родители в отъезде, дома только старшая сестра.

Меня будто током ударило, я замычал в ответ что-то нечленораздельное.

Мара смутилась.

Писать об июле опять? Да какая отрава

Сравнится с повторным глотком раскаленного полдня?

Уродуя перстень, уронит кристаллик оправа

В последний бокал – и попробуй его не наполни!

Так себе на самом деле.

Мои пошушукались и объявили, что уезжать не нужно. Они, оказывается, за меня беспокоятся, а драгоценный сынок уместится в своей новой квартире рядом со своим незаконченным ремонтом. Меня чуть не стошнило от того, что они обо мне беспокоятся. Впрочем, спасибо.

На радостях даже выпил с ними чаю. К чаю было варенье из абрикосов с ядрами из абрикосовых же косточек и варенье из целых маленьких яблочек с дольками лимона.

Вкусно, конечно.

На вареньях они просто помешаны. Варили все лето и всю осень. Банок двести до сих пор стоят по углам. Раздают его всем подряд, но требуют, чтобы обязательно возвращали пустое стекло.

Сладкая жизнь в буквальном воплощении.

Мара подходила ко мне, а я с энтузиазмом сообщил ей, что жилищная проблема решена.

Поймал себя на мысли, что радуюсь убедительной причине не ехать к ней жить.

При этом я зачем-то постоянно отворачивался. Выглядел, наверное, отвратительно.

А ведь в профиль она действительно похожа на обезьянку.

Снова приезжал сынок, на этот раз с женой и ребенком. Жена – толстая нелепая клуша, а мальчик – хамоватый балбес. Какой смысл в их жизни? Плодиться и размножаться?

Не понимаю.

Воспоминания на самом деле состоят из запахов, а картинка или рулон с сюжетом к ним только прилагаются. Если мне посчастливится путешествовать, обязательно запомню все запахи. Хочу старых знойных маслин и блестящей бьющейся рыбы.

Женщина на улице выронила маленький сверток, а мне что-то помешало крикнуть ей вслед.

«Что там?» – кольнуло в первый момент.

А в следующий: «Если кричать, то нужно было сразу».

И потом – желание убежать с этого места.

А сверток подобрала смешная остролицая старуха и позвала женщину. Та от радости всплеснула руками. Наверное, там было что-то важное.

Интересные новости: несколько раз видел Мару с Кленевским. Мара отводит от меня взгляд, а я испытываю странное чувство, будто они оба меня обманули.

Кленевский больше не называет ее мартышкой, напротив, говорит, что в ней есть изюминка.

Разумеется, есть.

Только не его пошлая изюминка, а мое невесомое воздушное «волнение». Забавно, но я по-прежнему чувствую вкус и запах этого слова.

Как он может быть с ней, если всего месяц назад называл это скотоложеством? Недостойно, я бы ни за что себе не позволил.

Знание должно вести к мудрости, а иначе это просто возмутительная трата времени.

Конечно, это могло выглядеть убедительно, если бы к вполне конкретному понятию знания прилагалось хотя бы приблизительное определение пресловутой мудрости.

У моих большое горе. Их ненаглядный сын погиб. Привел к себе какого-то нового северного знакомого, а тот ночью ударил его ножом.

Они даже почти не плакали. Начали как-то тихо шевелиться насчет похорон, квартиры. Каждый день приходило много людей, я ото всех прятался. Даже в туалет не выходил, пользовался двухлитровой пластиковой бутылкой, заворачивал пробку, ставил под кровать, а на следующий день потихоньку выбрасывал по дороге.

Мне стыдно, но, кажется, я их жалею.

Может быть, жалость и есть молитва.

Мара сильно изменилась. Теперь в ней не просто «волнение», а целое солнечное море с невысокими радостными волнами и прозрачными ветряными брызгами. Кленевский ходит за ней повсюду и совсем ее не стесняется, даже наоборот. Остальные тоже не видят в этом ничего особенного. Но и Мара теперь совсем другая.

А ведь Кленевский по большому счету никто.

Неужели это всего лишь физиология? Неужели женщину достаточно просто заливать спермой?

Гадость.

Что, собственно, гадость?

То, что я думаю об этом и даже пытаюсь себе представить. Вот что гадость.

Меня Мара совсем не замечает.

Хочется весны, воздуха.

Такое ощущение, что, похоронив сына, мои стали двигаться вдвое медленнее и говорить вдвое тише. Соседей ходит меньше. Стыдно признаться, но теперь мне живется гораздо лучше, хотя они снова постоянно зовут меня ужинать и даже приносят мне в комнату на подносе чай со своим бесконечным вареньем. Сегодня было грушевое с грецкими орехами.

Очень вкусно.

Может быть, теперь я их ближний.

Попробовал представить себя на их месте. Очень странное чувство. Пресловутые нищие духом? Тогда они должны быть блаженны, а они сгорблены и несчастны. Теперь они тоже скоро умрут.

Если Бог есть, зачем он забрал у них сына? Какой в этом смысл? Никакого.

Значит, Бога нет.

Мара уехала.

Кленевский ходит совершенно в воду опущенный, вокруг него все шушукаются.

Говорит, что накопит денег, добьется визы и тоже уедет. Интересно, помнит ли он, как при всех называл ее мартышкой?

Задние мысли, с которыми ты впускаешь в себя зло, – это не твои мысли, а зла.

Изумительно.

Может быть, лучше было бы сказать «тайные мысли»?

Кленевский говорит, что она ему не пишет и не звонит. Во мне шевелится тихое злорадство.

А если бы от Мары пришло письмо мне? Хотя бы с одним словом?

Что бы я стал делать?

Не имея судьбы, не имею ни силы, ни страха.

«Но Вам плохо?» (поскольку шатаюсь).

О нет, мне не плохо.

Я шатаюсь по улицам, где прорастает из краха

Осень жизни, закат мирозданья, короче – эпоха.

Нужно показать ее стихи Жухлову. Он тусуется со всякой богемой. Интересно, что они скажут?

Не буду показывать. Это мое.

Равнодушие есть самый страшный порок человеческой жизни.