Текст книги "Плохие слова (сборник)"

Падая в любовь

И тогда они поняли, что не могут жить друг без друга, ни одной минуты и ни одной секунды.

Обессиленные, они лежали, слипшись телами, и дышали друг другу в губы.

Сна почти не было уже неизвестно сколько суток, вместо него приходило тягучее парящее забытье; если засыпала она, он немного отстранялся и смотрел на нее со стороны, пока она не открывала глаза и не тянулась к нему; она же нежно гладила его волосы, и он улыбался во сне.

Учеба в школе и институте, друзья и родители, новости политики и спорта, день и ночь, страны и цивилизации, времена года и фазы луны, дикие и домашние животные, мотоциклы и велосипеды, федеральные и местные власти – все это осталось там, за тяжелыми, плотно задернутыми шторами, а внутри ничего этого не было.

Вскоре он точно знал, сколько на ее теле больших и маленьких родинок, а она начала различать оттенки запахов его кожи. Они произнесли все слова любви на всех известных им языках, забыли их, и произнесли снова, и снова забыли. Они перепробовали разные позы и разные игры и вернулись к самым простым, находя друг друга, как левая рука находит в темноте правую. Само время то нависало над ними огромными дрожащими секундами, то бросалось бежать, и тогда дни неслись один за другим.

Когда он уходил от нее в туалет, она плакала, несколько раз ходила вместе с ним, но он стеснялся, и тогда она стояла за дверью, держась за ручку, и ждала его, чтобы к постели идти вместе.

Иногда они выбирались на кухню, чтобы приготовить и съесть какой-нибудь еды. Не размораживая, они сварили бройлерного цыпленка, съели макароны с сыром и кетчупом, толсто чистили и варили картошку, делали яичницу. В конце концов они вылили на подсоленный хлеб растительное масло, а остаток хлеба съели просто так. Когда казалось, что еда кончилась, в кухонном шкафу нашлись банка зеленого горошка и банка лосося в собственном соку, и это стало их маленьким праздником.

Когда есть точно стало нечего, они, не страдая от голода, обходились несколько дней без пищи. Лишь почувствовав в себе слабость и сердцебиение, она попросила есть, сказав, что иначе может умереть, не до конца подарив ему свой жар и свою нежность. Он нашарил в куртке двести сорок рублей с мелочью, и они решились на вылазку. Их томно перепутавшаяся одежда валялась по всей квартире. Надевая колготки, она не смогла вспомнить, зима сейчас или лето, и решила, что скорее всего – весна или лето, потому что на вешалке висела не дубленка, а джинсовая куртка. Он зажал деньги в кулаке, и они шагнули за порог.

Она прилепилась к нему, обхватив тело обеими руками, а он обнимал ее плечи. Она испуганно шарила под рубашкой, словно пытаясь туда спрятаться, а он прижимал ее к себе; и так они медленно шли, спотыкаясь друг о друга и вызывая недоуменные взгляды прохожих и сердитые сигналы водителей.

В продовольственном магазине они растерянно уставились на заполненные едой витрины, голод вдруг вылез из их животов и подпрыгнул ко рту.

– Чего возьмем? – спросил он, глотая слюну.

– Не важно, – прошептала она. – Но только так, чтобы не готовить. Я не хочу больше ничего варить или жарить. Я хочу только одного…

– Пельменей?

– Пожалуйста, нет. Чего-нибудь… совсем простого.

И тогда он решительно подозвал к себе неряшливую толстую продавщицу и сказал:

– Дайте нам, пожалуйста, четыре килограмма какой-нибудь колбасы и хлеба на все остальные деньги.

– На какие такие остальные деньги? – с подозрением спросила неряшливая толстая продавщица.

– Всего на двести сорок рублей. С мелочью.

Продавщица пробежала пальцами по калькулятору и объявила:

– Хлеба получается одиннадцать батонов. Берете?

Он в отчаянии посмотрел на нее, и тогда она пришла ему на помощь:

– Нет. Дайте нам восемь батонов, а на остальные деньги колбасы.

Продавщица плюхнула на весы два увесистых розовых цилиндра, подложила еще маленький кусочек и подала хлеб.

– На двести сорок ровно. Пакет нужен?

– Да, пожалуйста.

– Тогда получается как раз на двести сорок с мелочью.

И продавщица, пожевав губами, сложила еду в пакет.

И они, шарахаясь от машин, бережно понесли колбасу, хлеб и свои расплавленные сердца к дому, к забвению и неге, прочь с этой улицы и от всех этих людей.

Признайся, дорогой читатель, не криви душой, ты ведь теперь ждешь, что они умрут?

Ты опасаешься, что в последней строке они окажутся неизлечимо больны и вот-вот наступят их последние сутки?

Или, прожив в этой квартире все до единой свои прошлые и будущие жизни, они взялись за руки и бестелесно-бестрепетно-безвозвратно шагнули с балкона?

Или, на худой конец, опомнились их родные и близкие, вызвали милицию с вертолетами и пожарных с лестницами, вытащили их из-за тяжелых, плотно задернутых штор и распихали по лечебницам?

Нет, дорогой мой друг, все вышло иначе, хотя и не менее грустно.

Оба они были совершенно здоровы, не считая слабого искривления позвоночника у него, скрытой пока еще язвы желудка, подорванного школьными завтраками, у нее и, разумеется, общего на двоих физического и нервного истощения.

Не произошло и самоубийства, они были слишком молоды, слишком хороши и слишком любили именно эту, а не какую-нибудь другую жизнь.

Родные и близкие их также не нашли, хотя и искали целыми днями.

Случилось другое.

К тому времени, когда кончилась вся колбаса, а хлеба оставалось два с половиной батона, они, наконец, подарили друг другу, разделив точно пополам, весь жар и всю нежность. Выпили все сладкие соки и досуха исчерпали колодцы.

Пришел час – и последний оставшийся хлеб покрылся плесенью, и они не захотели больше видеть друг друга ни одной минуты, ни одной секунды и ни одной тысячной миллисекунды.

Тогда, приподнявшись на цыпочки, она широко распахнула тяжелые синие шторы с желтым арабским рисунком и увидела свежую солнечную осень, а он нервно курил на кухне третью подряд сигарету, прикидывая, успели его выпереть из института или еще не успели.

Она ловко надела колготки, юбку и, взглянув еще раз в окно, перебросила через плечо джинсовую куртку и щелкнула дверным ключом, а он ее не удерживал.

Они не виделись больше никогда в жизни.

Падая в любовь – расставайтесь с вашими любимыми.

Гоните их прочь. Дайте им на время уйти. Позвольте им стать немножко сволочами и дурами. Известно много способов продлить любовь.

Это самый простой. Есть и другие, более надежные.

Краткий курс немецкого языка

Багровый от злости прапорщик Баранов бегает взад-вперед по казарме. Прапорщик Баранов почем зря кроет японцев вообще и инструкцию к часам «Касио» в частности. Прапорщик Баранов невысок ростом, коренаст, кривоног и очень подвижен.

Утренний развод.

– Суки узкоглазые! – кричит налитой кровью прапорщик Баранов, потрясая в воздухе часами с металлическим браслетом. – На хрен знает скольких языках инструкция! А по-русски – ни слова! Что мне теперь с этими часами делать? В какое место засунуть? А?!

– Разрешите взглянуть, товарищ прапорщик!

Рядовой Андрей Топорков с трудом узнает собственный голос.

Секунду назад он, вытянув руки по швам в первой шеренге, незаметно щипал себя за ногу и силился окончательно проснуться. Притом что на самом деле хотелось совсем другого: упасть на пол, удариться головой о серую плитку и проснуться дома. А вместо этого какая-то сила дернула его нарушить первую заповедь молодого бойца.

– Ну…

Прапорщик Баранов сует под нос часы. Кулак прапорщика пахнет земляничным мылом.

– Нет, инструкцию…

Прапорщик Баранов достает из кармана коробочку.

Андрей разворачивает сложенную бумажку.

– Вот. Есть инструкция на английском языке. Я могу перевести.

Первая заповедь молодого бойца гласит – не высовывайся; делай то, что делают все; если все жрут дерьмо – не пытайся воротить нос; если не жрет никто, умри, но не становись первым.

– Ишь ты! – Прапорщик Баранов смягчается. – А ну, выйти из строя!

Андрей делает два шага. Зачем? Зачем? Чтобы поспать лишние десять минут?

– Держи часы и дуй в канцелярию! – распоряжается Баранов. – Я сейчас подойду. Только часы не поломай! Голову отверну!

Рота провожает Андрея неодобрительными взглядами. Прогнулся, солобон.

– До обеда управишься?

– Так точно.

– Но смотри. Если сломаешь…

Поспать удалось почти два часа.

Андрей сделал письменный перевод инструкции и настроил часы. На щеке отпечаталась матерчатая пуговица канцелярского дивана. Надо смочить это место холодной водой и растереть. Иначе можно получить хороший втык.

Вернувшийся прапорщик Баранов доволен. Он вытягивает перед собой руку и шевелит пальцами.

– Как-то они чуток болтаются. А?

Андрей уменьшает браслет на одну дырочку.

Вечером его позвали в каптерку.

По вечерам в каптерке пьют чай те, кому «положено». К чаю тушенка, немецкие печенье и карамель.

Водки в каптерке не пьют. Водку пьют ночью на кухне, но не каждый день. В дежурство прапорщика Баранова или капитана Сергеева даже те, кому «положено», предпочитают не борзеть.

Андрей догадывается, о чем пойдет речь.

Замкомвзвода старший сержант Фаитов многозначительно отодвигает локтем кружку с чаем и смотрит с недобрым прищуром.

Андрей отводит глаза.

– Ты у нас, значит, иностранными языками владеешь, – насмешливо говорит Фаитов. – Правильно я понял, товарищ солдат?

– Немного знаю английский.

– А немецкий?

– Немецкого не знаю.

– Почему?

Андрей пожимает плечами. Что значит «почему»? Потому. Но лишнего лучше не говорить.

– Придется выучить.

Андрей вопросительно смотрит на Фаитова.

– Гребенщикова комиссуют, грыжу у него нашли, – лениво поясняет Фаитов. – Так что будем учиться, студент.

Гребенщиков считается знатоком немецкого языка. Деды берут его с собой продавать немцам бензин, гоняют за пивом и водкой. По ночам он с грехом пополам переводит им телевидение ГДР и ФРГ. Рассказывал, что восточные немцы по части комедий, эротики и ужасов опередили западных, но те, в свою очередь, отличились рок-концертами, боевиками со Сталлоне–Шварценеггером и антисоветской серией про Джеймса Бонда. Телевизионная приставка и комнатная антенна после ночных сеансов тщательно прячутся от командования и передаются дедами из поколения в поколение.

– Вот тебе словарь, вот самоучитель. – Фаитов вытаскивает откуда-то две растрепанные книжки. – И вперед. Через неделю должен знать немецкий язык. Будешь с нами катать.

«Катать» означает выкатывать за пределы части бочку с бензином для продажи гражданскому населению дружественной страны.

В первый момент Андрей ничего не может понять.

– Погоди, Рустам! – пытается объяснить он. – Язык нельзя выучить за неделю. Это занимает по крайней мере полгода! Не меньше! Ну, месяца три, если интенсивный курс. За неделю совершенно невозможно. Я…

Фаитов прищуривается еще сильнее.

– Стоп, – обрывает он Андрея. – В армии нет слова «невозможно», понял? Через неделю ты должен знать немецкий язык. И не просто знать, а свободно владеть. Иначе тебе лучше повеситься. Я обещаю.

– Урою, сука, – злобно шипит Ташматов. – Зубами съем!

– Надо напрячься, – сочувствует Березин.

Боже, какие настали трудные времена после увольнения в запас москвичей Сорокина и Груничева! При них была хоть какая-то защита. Приходилось, конечно, летать и делать все, что полагается, но такого беспредела не было. Теперь всем заправляют татары, из девяти дедушек их четверо, а Фаитов к тому же замкомвзода. И терпеть придется еще больше двух месяцев. Если, конечно, это вообще можно вытерпеть.

– Рустам, я постараюсь, но…

– Все. Свободен. И никаких «постараюсь». Или ты будешь знать немецкий, или я тебя реально прибью. Реально, понял? Кругом марш…

Последние слова произносятся вполголоса, почти небрежно. В этом особый сержантский шик: молодой боец и так услышит и все сделает, а напрягать горло командами заслуженному воину ГСВГ, ожидающему приказа об увольнении в запас, не к лицу.

Андрей прижимает к груди книжки, выходит из каптерки и делает несколько сомнамбулических шагов по коридору.

Немецкий язык.

Придется учить. Говорят, второй язык дается вдвое легче первого.

В голове все смешалось.

Андрей бредет в умывальник, садится на батарею и листает самоучитель. Самоучитель нашпигован непонятными чужими текстами. Строчки, как змеи.

Никаких шансов. Через неделю просто убьют.

Фаитов давно имеет зуб, вот, нашел повод придраться. Ну что за дурак? Зачем вылез утром с этими часами? Что теперь делать? Идти к командиру части, писать заяву? Если поднять большую бучу, рано или поздно переведут в другое место. Но где гарантия, что до этого его не успеют разметелить так, что для перевода будет выдан мешок с костями? И потом – здесь осталось всего два или два с половиной месяца мучений, а на новом месте многое придется начинать с нуля. И чем в бригаде – а если переведут, то скорее всего в бригаду – лучше? Такой же беспредел, даже хуже. С новичка вообще три шкуры спустят. Здесь хотя бы все знакомо.

Андрей опускает взгляд на первую страницу.

Вступление… вклад в мировую культуру… язык Шиллера и Гете, шли бы вы оба в баню… по-немецки говорят около ста миллионов человек… гады, фашисты проклятые… карты ГДР, ФРГ, Австрии и Швейцарии, чтоб вам всем вместе провалиться… алфавит, буквы знакомые, некоторые с точками наверху…

Глаза машинально отсеивают ненужное. Из глубин зашнурованного сознания проступает привычка учиться. Учиться быстро, за день до экзамена, запоминать с первого раза, недоученное восполнять бойким языком и общим образованием. Как любил говорить профессор Гозман, хороший студент не тот, кто учится, а тот, кто умеет пользоваться справочной литературой. А справочная литература – вот она. Пользуйся – не хочу.

Андрей открывает кран и пьет воду. У воды кислый металлический привкус. Прежде чем пить, нужно долго сливать.

Разрез головы в профиль с зубами и языком – отставить.

Прикоснитесь кончиком языка к нижним передним зубам… Так, прикоснулись, дальше…

В умывальник заходит ефрейтор Пищенко, чмошник на втором году.

– Ну что, учишься? Учись, студент.

Дать бы ему в морду! Но пока нельзя. Откуда только узнал, скотина?

Воду до конца не закрыл, капает, звенит…

Андрей затягивает кран. В бытовке было бы удобнее. Но бытовка рядом с входом. Дежурный по части или другой офицер, зашедший в расположение роты, может внезапно сунуть туда нос. И задать ненужные вопросы.

Апфель – яблоко, эпфель – яблоки.

Эссен – кушать, есть.

При образовании долгих немецких согласных губы сильно округляются и выдвигаются вперед, а кончик языка прикасается к нижним губам. В общем, с кончиком языка все ясно – постоянно прикасается к нижним зубам.

Андрей прикасается кончиком языка к нижним губам и произносит несколько общеизвестных немецких слов:

– Хенде хох! Цурюк! Нихт ферштейн!

Листаем дальше, за произношение тут оценку не снизят.

Ist das alles?

Ja, das ist alles.

Что ж, какое-то сходство с английским есть, это радует.

Скоро про Андрея знает вся рота.

В умывальник заходят любопытные. Некоторые пытаются подбодрить.

– Вот звери! – с оглядкой плюет на пол Тютчев. – Надо же так докопаться! Лучше уж сортир каждую ночь чистить!

Андрей неопределенно пожимает плечами. Чистить сортир тоже удовольствие сомнительное.

– Не паникуй! Тебе нужен словарный запас максимум двести слов, – советует Нурушев, тоже студент, призванный после первого курса. – Про всякие спряжения-окончания и думать забудь. Потом выучишь. Если желание будет, хе-хе…

Neu – новый.

Baum – дерево.

Ага, стало быть, Розенбаум – розовое дерево, та самая флора, которая здесь повсюду растет вдоль дорог. Надо же, кто бы мог подумать. Звук «ч» у них четырьмя буквами пишется. Вот уроды.

Deutschland.

Deutsche Demokratische Republik.

Дальше…

Спряжение глаголов в презенсе.

Ich lerne – я учу.

Это точно, учу. Ихь лерне в полный рост. Ихь лерне так, что врагу не пожелаю.

Du lernst, er lernt, wir lernen.

Kommen – приходить,

lieben – любить,

spielen – играть…

Все. В голове каша из буквочек с точками. На часах половина третьего.

Андрей закрывает учебник и оглядывается. Этого нет. Завтра утром он проснется дома, в своей постели. Будет славное зимнее утро: темень и слякоть. Нужно вылезать из-под одеяла, одеваться, пить чай, есть бутерброд с сыром и идти на остановку. Ноги вязнут в слякотной снежной массе. От соли на ботинках остаются белые разводы. Автобус изгибается и скрипит резиновой серединой. Спрессованная пассажирская масса раскачивается на поворотах. Пахнет мокрыми шапками, духами и перегаром. Никто из пассажиров не знает и не ценит, как хорошо им живется…

В спальном помещении Андрей прячет книги под матрас. Он уже почти спит, но тут вспоминается Фаитов и вся компания. «Я тебя реально прибью…»

Андрей топчется на месте, вытаскивает самоучитель и бредет в умывальник.

Дневальный провожает его сочувственным:

– Аллес гуте.

– Данке шен, блин…

Ich bin.

Du bist.

Er ist.

Es ist.

Дас ист фантастиш… Ясно.

Wir sind.

Ihr seid.

Дальше, дальше…

Порядок слов в предложении: подлежащее, сказуемое, второстепенный член. Второстепенный член…

Сидишь ночью в умывальнике и дрочишь немецкий язык. Как самый второстепенный член… В то время как главные члены давно уже спят… И второстепенные тоже в общем-то спят. Кроме нескольких человек, которые что-то там шьют в бытовке.

Интересно, бывает ли в каком-нибудь предложении третьестепенный член?

Четвертый час. Чего только не придет в голову…

Ага, цифры. Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять.

Eins, zwei, drei, vier, тут все просто.

Drei und vierzig – то бишь три и сорок, все навыворот.

Артикли пока пропускаем… Смотрим словарик…

Die Frau, der Mann, все понятно.

Попробуем прочитать маленький текстик.

Hallo, Freunde! Mein Name ist Hans Weber. Ich bin 45 Jahre alt, ich bin Ingenieur von Beruf…

Вот что такое грызть гранит науки. Пожалуй, надо вернуться к артиклям.

Под утро Андрей возвращается в кровать. Кружится голова, набитая шершавыми немецкими словами.

В ту же минуту «подъем» немилосердно стряхивает его с постели.

Андрей, как и все молодые бойцы, уже умеет вставать, одеваться и убирать постель, практически не просыпаясь. Пробуждение головного мозга наступает позже, когда руки и ноги произвели уже массу всякой полезной работы.

Андрей вспоминает про немецкий язык. Про Фаитова, самоучитель, про ночное бдение в умывальнике. Но в голове полный вакуум. Вертится фраза «вир геен цу безух». И больше ничего. Что такое? Какой безух?

Капитан Сергеев ходит перед строем, разводит роту. Андрей щиплет себя за ногу, чтобы не спать.

– …всем остальным рыть траншею…

Траншею роют третий день. Где-то лопнула труба, в части нет горячей воды. По немецкому плану коммуникаций 1936 года ищут место аварии.

Мы идем в гости, вот что такое «вир геен цу безух». В какие гости? Кто идет? Ладно, теперь это не важно. Все равно за неделю ничего выучить невозможно.

Капитан Сергеев таращится в старинный план канализации с острыми готическими буквами. Капитан Сергеев – классический строевой отец-командир. У капитана Сергеева щегольские усы и зычный «командирский» голос. Фуражка его изогнута, как лыжный трамплин. Личный состав Сергеева побаивается, но уважает и прощает ему самодурство и рукоприкладство. Потому что Сергеев в случае чего не продаст и просто так, ради собственного удовольствия, гнобить не станет.

– Примерно здесь должно быть сочленение. – Капитан Сергеев тычет пальцем себе под ноги. – Приказ такой: роем яму, ищем трубу и движемся по ней в обе стороны до пересечения с другой трубой. Вопросы?

Вопросов нет.

– Выполняйте!

Одна труба нашлась почти сразу, а другой нет. Траншея разрослась на пять метров в каждую сторону.

– Землемер хренов, – ругается Андрей. – Пифагор недоделанный…

– Андрюха! – отзывается Нурушев. – Ты лучше залезай в эту сраную канаву, так, чтобы тебя не видно было, и учи язык.

Андрей смотрит на остальных. Молча кивают, хотя траншея достала всех.

Спасибо, ребята.

Lena lernt Deutsch fleißig – Лена прилежно учит немецкий.

Знала бы ты, Лена, что значит по-настоящему прилежно учить немецкий!

Morgen, Morgen, nur nicht Heute, sagen alle faule Leute…

Каким-то образом вспоминается пройденное вчера. Наверное, от страха включились резервы головного мозга.

Спряжение возвратных глаголов.

Стоп, назад. Кто такие возвратные глаголы?

Dann gehe ich nach Hause – потом я иду домой. А вот как сказать «скоро я поеду домой»? Bald fahre ich nach Hause, так, наверное. Bald fahre ich nach Hause.

Даже на этом змеином языке звучит как музыка.

Вечером из госпиталя привозят Гребенщикова, Андрей сразу бежит к нему:

– Комиссуют? Точно? Поздравляю.

Гребенщиков рад до чертиков, хотя радоваться особенно нечему, грыжа в какой-то опасной стадии. Но все равно повезло: обнаружили, поставили диагноз. Другой бы с этой же грыжей и дальше служил, пока не загнулся.

– Ничего сложного в немецком языке нет, – вальяжно успокаивает Андрея Гребенщиков. – Если бензин продавать пойдете, там все просто: цвай хундерт литер – цвай хундерт марк, по марке за литр, значит. Это тариф, все немцы в курсе. Если клиент новый, то может спросить: райн одер мит ойл. Ты сразу говори: райн, камрад, райн. Чистый, значит, без масла.

– Как? Как?

– Райн.

– А пишется как?

– Да на хрена тебе писать? Райн – и все, не усложняй. Если в гаштет пойдете, там вообще все просто: драй хундерт водка унд драй гросс бир, битте. Ну, или фир водка и фир пива, если вчетвером будете. А потом каждый раз – нох айнмал дасселбе, то бишь повторить. Тут у них не принято сразу много набирать. Все элементарно.

– А еда?

– Еда у них дорогая, никто не берет. Разве что арахис соленый. Так и скажешь: «Арахис».

Андрей вздыхает:

– А телевизор переводить?

– Это вообще как дважды два. Придумывай по сюжету, что хочешь, лишь бы похоже было. Главное – поуверенней, они ведь все сами по три слова знают, проверить тебя никак не смогут.

Хорошо, если так.

– Лучше всего боевики, – продолжает делиться опытом Гребенщиков. – Ори что угодно. Я убью тебя, получай, скотина, и все такое. Про любовь тоже просто: ля-ля, когда мы, наконец, встретимся, когда перепихнемся. Про Джеймса Бонда сначала бывает сложно, когда он только задание получает, а дальше тоже все по накатанной. Стрельба, погони, бабы, в общем, все нормально…

Андрей ободряется. Если так, может быть, и получится выкрутиться.

– А ты сам как немецкий учил?

– Как все: в школе, в техникуме.

В коридоре навстречу попадается Фаитов. Андрей делает усилие, чтобы не очень сильно сутулиться и не втягивать голову в плечи.

– Как успехи? – ехидно интересуется Фаитов.

– Стараюсь, – сдержанно отвечает Андрей.

– Понятное дело. Жить-то небось охота.

Гад, все настроение испортил.

Гребенщиков прав, нужно выписать из словаря самые известные слова, заучить их безо всяких модальных глаголов и не выпендриваться.

Бензин – Benzin.

Масло – Öl.

Покупать – kaufen.

Хе, Коля Кауфман получается покупатель. Или купец. А Шура Зильберман тогда, интересно, кто? Silber – серебро. Ага, серебряных дел мастер. Для будущего дантиста фамилия подходящая. Сволочь, письма совсем перестал писать.

Бутылка – Flasche. Фляжка, стало быть, отсюда.

Пиво – Bier.

Водка и так всем понятно.

Арахис – Erdnuss. Гребень, халтурщик, как же тебя с твоим «арахисом» немцы понимали? Пальцем небось тыкал. Тоже, кстати, способ общения, не стоит забывать.

Вечер – Abend.

Завтра – morgen…

И парочку упражнений, пожалуй.

Entschuldigen Sie bitte, aber leider muß ich schon gehen.

Das ist aber schade.

Müssen Sie wirklich schon gehen?

Вирклих, вирклих, да что же это такое, вертится ведь в голове…

Утром капитан Сергеев манит пальцем:

– А ну-ка, комм цу мир, товарищ зольдат!

И пристально смотрит в глаза.

– Что, тяга к знаниям проснулась?

Андрей пожимает плечами и делает самое простое лицо.

– Скучно, значит, без иностранных языков служить в вооруженных силах?

Андрей молчит. Уже стуканули.

– В общем, так: если что-нибудь узнаю про бензин – комиссую вместе с Гребенщиковым. С переломами рук и ног. Множественными. Понятно?

– Товарищ капитан…

– Понятно, я спрашиваю?!

– Так точно…

Сегодня траншею роют другие.

Андрею повезло, он едет к немцам на пилораму. С немцами есть какое-то шефское соглашение. Осенью они в обмен на рабсилу подгонят в часть пару тонн картошки и сунут пару сотен в карман прапорщику Зинько. Зинько же обычно и назначает, кто поедет к немцам. Отдает предпочтение рослым и здоровым бойцам славянской внешности.

Работа на пилораме легкая и монотонная. Самое лучшее времяпрепровождение. Главное – не заснуть и не сунуть руку под циркулярную пилу.

Но лучше всего на этой работе даже не цивильная обстановка, а обед.

Настоящий гражданский обед.

На столах клеенки в розовую клетку со смешными желтыми цыплятами, салфетки и перечницы. В бутылочках с маслом плавает какая-то травка. От одних запахов можно, как нарком Цюрупа, упасть в голодный обморок.

Кормят тушенной с овощами картошкой, копчеными сосисками, салатом. Бери сколько угодно, никто слова не скажет.

Немцев в столовой много, человек тридцать. Андрей старается есть не слишком жадно.

Подходит работяга в синем комбинезоне, что-то говорит и ставит на стол четыре пузатые бутылочки пива. Потом лезет в карман и добавляет пачку цивильных сигарет с фильтром. Двое других немцев, тоже в спецовках, салютуют такими же бутылочками от своего стола.

– Данке фюр бир, – неожиданно вырывается у Андрея.

Ребята смотрят с уважением. Немец усмехается в светлые прокуренные усы, достает из-за пазухи несколько листков, подмигивает и тоже кладет на стол. Смешные мультяшные порнографические картинки.

Ребята выворачивают шеи.

– Soldaten lachen, – говорит немец, Андрей с удивлением чувствет, что понимает его.

– Филен данк, – бойко отвечает он.

Пиво выпито за минуту, бутылки сразу в мусорку. На всякий случай.

Кружится голова. Еще бы, первое пиво за восемь месяцев службы. Брюхо так набито вкусной немецкой едой, что вот-вот лопнет. Четыре сосиски, тарелка картошки и немного салата. Куда все поместилось? Невыносимо клонит в сон. Но лучше не терять времени.

Глагол wissen.

Ich weiss.

Du weisst das nicht.

Так, в этом языке имеются падежи, чтоб им провалиться. Именительный, родительный, дательный и винительный.

Падежи пока отложим. Без них тошно.

Вечером Андрея ставят дневальным по роте. Дежурит младший сержант Березин, тихий долговязый сибиряк.

– Вымоешь полы и дуй на урок, – разрешает Березин. – Я часов до трех постою.

– Спасибо, Коля.

– Как успехи вообще-то?

– Помаленьку.

На улице сухо, и полы почти не грязные. Шнелль, Топорков, шнеллер!

Степени сравнения прилагательных и наречий.

Klein – kleiner – kleinst.

Jung – junger – jungst.

Отлично!

Guten Tag, meine Damen und Herren!

Это точно не пригодится.

Heute machte ich Sie mit unserer Stadt bekannt.

Гады, надо же так предложение раком ставить!

Ich führe Sie…

Как же хочется спать!

Строчки плывут, буквы шевелятся, как муравейник.

Березин ушел спать.

Андрей притащил стул и сидит рядом с тумбочкой. В это время из офицеров точно никто не придет, а часов в пять стул нужно будет отнести обратно в бытовку.

Du wirst mir helfen…

Du bleibst hier stehen…

Нет, хотя бы часок нужно вздремнуть, иначе потом день на ногах не выстоять. Андрей садится на стул, прислоняет голову к тумбочке и сразу же проваливается в сон.

Березин будит его затрещиной.

– Дурак, подъем проспал! Половина седьмого!

Андрей вскакивает и хлопает глазами.

– Бегом, поднимай роту! На тумбочке я пока побуду. Живо!

Андрей бежит в спальное помещение.

– Рота, подъем! – Голос сиплый ото сна, срывается. – Подъем!

Вроде бы обошлось.

На завтрак пшенная каша с длинной желтой жилой. К жиле прилепился кусочек мяса. Шайбочка масла. Четыреста двадцать один день, боже мой, четыреста двадцать один. Дедам – пятьдесят шесть, тоже нужно помнить на всякий случай, хотя следить за дедовским календарем обязаны бойцы первого периода. Ладно, через пару месяцев службе исполнится год, а там все будет по-другому.

Только бы пережить этот немецкий язык.

Траншею сегодня закапывают обратно. Найденное вчера соединение оказалось ненужным. Начальство в растерянности. Решено вызвать немцев, пусть сами разбираются в своих довоенных трубах.

Der Tag hat 24 Stünde.

Die Stunde hat 60 Minuten.

– Андрюха, ты где? Бегом строиться!..

Командир части майор Лазян строит роту и, попирая субординацию, в хвост и гриву разносит прапорщика Баранова. Загорелось стрельбище соседней части, оттуда позвонили и попросили помощи. Прапорщик Баранов отправил две пожарные машины и сам выехал вслед за ними. На бензовозе. Солдаты тайком посмеиваются. Капитан Сергеев отвернул в сторону лицо и тоже вовсю ржет. Только прапорщик Баранов мог поехать на пожар на бензовозе. Потому что – прапорщик Баранов. Персонаж практически былинный.

Заодно по шапке получает зампотех старший лейтенант Ивлев. Пожарные машины почти не дали пены, и тушить пришлось песком и всякими подручными средствами. Техвзводу дан приказ – в три дня все перекатчики, бензовозы и пожарные машины должны быть в полной исправности. Рота охраны злорадствует: водилам опять придется по ночам воровать друг у друга аккумуляторы, коробки передач и прочие запчасти. А в итоге сколько было исправных машин, столько и останется. Закон сохранения массы вещества.

Баранов мрачнее тучи, сейчас его разнос аукнется всем.

Es waren einmal zwei Brüder. Sie liebten einander sehr und wollten immer zusamen sein…

Вечером Андрея ставят в караул. Очередь не его, сейчас через день ходят другие два отделения. Но кто-то заболел, и наугад берут Андрея. Очень вовремя – озлобленный Баранов как раз заступает дежурить по части и наверняка устроит парочку ночных построений.

Начальником караула, правда, Фаитов. Тоже возможны осложнения.

Между инструктажем и разводом есть пятнадцать или двадцать минут свободного времени. Как раз в это время по телевизору обычно, кроме выходных, идет аэробика. Все валят смотреть. Казарменный сюр – группа солдатиков в шинелях и с автоматами толпятся вокруг телевизора, тянут шеи и таращатся на размахивающих ножками девушек, время от времени отпуская всякие сальные замечания. Это традиция. Если личный состав ни в чем серьезном не провинился, командование просмотру не препятствует.

Часть маленькая, поэтому устав внутренней и караульной службы серьезно адаптирован. Дежурство по части несут не только офицеры, которых кроме командира всего двое, но и прапорщики. Начальниками караула ходят сержанты, они же в ночное время являются разводящими. Днем караульных по очереди разводят двое часовых ночного поста. Ночной пост – привилегия старослужащих.

Отстоял ночью четыре часа – и вся служба.

Пока не стемнело, Андрей просится в первую смену.

На посту ему почему-то постоянно хочется шоколадных конфет. Настоящих, бабаевских или «Красного Октября». И ведь нельзя сказать, что на гражданке как-то особенно любил шоколад. А здесь настоящее наваждение, граничащее с галлюцинациями. Причем только на посту.