Текст книги "Воспоминания о моей жизни"

7 октября я перенес штаб полка далее в глубь позиции, в самую деревню Мезенец, оттянув при этом в полковой резерв свой 4-й батальон. Он расположился с наступлением темноты у меня под рукой – в парке замка Мезенец.

Целый день австрийцы подготавливали артиллерийским огнем новую атаку, а под вечер произвели несколько атак по всему фронту полка. Атаки снова были отбиты, но на участке левого батальона противнику удалось ворваться в наши окопы и удержаться в них. Как только это известие дошло до меня, я лично пошел к 4-му батальону, стоявшему в резерве, и приказал командиру, подполковнику Пургасову, немедленно двинуть батальон к потерянному нами участку позиции и штыковой атакой, без огня, выбить австрийцев.

Иван Иванович Пургасов был офицер редких достоинств: лично храбрый, понимавший и любивший военное дело, самолюбивый, умный и подвижной, даже всею своею сухою и подтянутою наружностью – типичный солдат. Я едва имел время с ним познакомиться, как и вообще с офицерами полка, но все же сразу почувствовал в Пургасове надежного и незаурядного помощника.

Блестящим выполнением этой первой важной задачи, полученной от меня, Пургасов подтвердил мое впечатление. Ночная контратака эта удалась, мы выбили противника, захватили много пленных и пулеметы. Я был рад представить его потом за это дело к Георгиевскому кресту, который он и получил, в данном случае по достоинству и по заслугам.

К утру 8 октября, после упорного четырехдневного боя Козловский полк продолжал удерживать свою «лысину» и все пункты порученного ему сектора обороны.

Но 8-го артиллерийская бомбардировка усилилась. Было видно, что к прежним батареям прибавились новые и что огонь тяжелой фортовой артиллерии сосредоточен на нашем участке. Очереди 8– и 9-дюймовых гранат и периодически посылаемые 12-дюймовые «чемоданы», летевшие томительно долго, с гулом приближающегося паровоза, изрыли почву вдоль и поперек. В некоторых местах окопы были сравнены с землей, засыпаны.

На этот раз штаб полка обходился без блиндажа: телефоны поместили в подвале каменного костела. Я лично предпочитал держаться наверху, стоя за восточной стеной церкви. Оттуда можно было, по обстрелу, следить за ходом боя. Тут же неподалеку, за живой изгородью открыто стояли наши верховые лошади. Почти как на маневрах мирного времени. Погода была чудесная, солнечно, ясно и далеко видно.

Костел, расположенный на горке, естественно, привлекал к себе внимание противника. Здесь мог быть артиллерийский наблюдательный пункт. Я сказал бы: должен был быть. Но, повторяю, в этом бою полка мы не имели ни одной батареи, которая специально защищала бы нас и не видели в районе полка ни одного артиллериста-разведчика или наблюдателя.

Противник этого не знал и потому направил огонь своего 12-дюймового орудия на костел. «Чемоданы» стали ложиться вокруг, взрывая огромные воронки и подбрасывая вверх столбы черной земли, смешанной с дымом. Снаряды ложились все ближе и ближе, и, наконец, костел был удачно взят в вилку. Близкий недолет потряс здание так, что оно буквально покачнулось – сначала в одну сторону, потом в другую, точно в раздумье: упасть или нет, и затем стало на место. Лишь осколки пробили крышу костела и нас обсыпало градом черепков.

Затем перелет ударил поблизости от нашей коновязи. Несколько людей и лошадей было убито и ранено. Легко ранены были мой конь и мой вестовой, взятый из академического полуэскадрона и носивший громкую фамилию Пушкина.

Примерно около полудня положение на участке стало критическим. Резервов у меня никаких не осталось, и отбивать противника контратаками было нечем. Не располагал резервами и штаб дивизии, так как Шипов, получив от меня по телефону тревожное донесение, мог предложить в качестве резерва только самого себя.

– Хотите, я приеду к вам? – спросил он меня. Конечно, я отказался от этой поддержки – чисто нравственной, – прося найти роту или две с пулеметами.

Между тем австрийцы повели атаку по всему фронту. Главное давление было вдоль шоссе. Мой крайний правый фланг, вытесненный из своей основной позиции, зацепился за кладбище. Неприятель теперь обстреливал его, имея в виду им овладеть. Как раз в это время мне донесли, что прибыла рота, присланная по настоянию Шипова из соседней дивизии. Я вышел к этому «последнему» резерву навстречу и решил лично направить его для усиления слабого гарнизона кладбища и, если бы понадобилось, повести в контратаку. Рота по числу людей оказалась полуротой, и командовал ею фельдфебель. Какого она была полка, не помню, но знаю, что второочередного, с синими отличиями, то есть второго по номеру в дивизии.

Я взял с собою полкового адъютанта и кое-кого из связи. Сначала мы пошли по пахоти целиной, от закрытия к закрытию, но было очень вязко, нога утопала в глинистой почве; скоро это мне надоело, и я сказал сопровождавшим меня, чтобы они продолжали движение – осторожно и целиной, а я пойду прямо по шоссе.

Я встретил тут новую роту, шедшую согнувшись в пришоссейной канаве, в этом случайном ходе сообщения, приближавшем к кладбищу. Поздоровавшись с людьми, я пошел впереди них вместе с фельдфебелем. Противник заметил наше движение и открыл огонь – шрапнельный вдоль канавы и пулеметный во фланг, со стороны лесистой горки. Пулеметные пули густо шлепались на шоссе, поднимая взбрызги пыли, как это делают первые тяжелые капли дождя. Одна шрапнель разорвалась очень метко и низко, как раз над головой нашей маленькой цепочки.

Она так окутала дымом фельдфебеля, что я думал, он убит. Но дым рассеялся, и я увидел фельдфебеля живым и даже не раненым. Мы продолжали движение.

Я остановился, когда рота развернулась и побежала к кладбищу, которое отстояло теперь шагах в пятистах.

Что фактически могла сделать эта горсточка чужих людей, случайно где-то перехваченных? Получилась небольшая оттяжка, но противник, в явно превосходящих силах, поддержанный интенсивным артиллерийским огнем, продолжал наседать.

Против центра позиции и на левом фланге тоже шли атаки. От окопов оставалось одно воспоминание, а полк понес такие потери, что батальоны сократились наполовину. Вступив в бой с почти полным составом офицеров, полк насчитывал теперь на все четыре батальона не более десяти офицеров.

Надо было быть готовым на все, и я дал штабу полка указание, куда отойти. Батальоны знали раньше о направлении своего отхода на новую позицию.

При себе я оставил только офицера для связи, поручика Рыбина, приказав вестовым с нашими верховыми лошадьми скрыться в ближайшей молодой роще. Влиять на ход боя я в эти минуты более не мог. Мне показалось, что я чего-то не сумел выполнить, что не все возможное было сделано и что я с позором «провалился» как командир полка. С этой мыслью, граничащей с отчаянием, пересекал я поле, как вдруг увидел, что какая-то часть, вероятно, рота, не козловцы, в беспорядке «утикает» в тыл без офицеров.

Я бросился к этой роте, как к последнему средству, посланному судьбой. Остановив людей и накричав на них, я приказал Рыбину привести роту в порядок, развернуть и вести в направлении на парк и замок Мезенец, к которым – я был уверен – должен был с другой стороны приближаться противник.

Наступление это, совершавшееся по открытому полю, сейчас же было замечено австрийцами, и они обстреляли нас шрапнелью. Они не могли видеть превращения отступавшей роты в наступавшую, так как перехватил я ее в кустах и в роще, и ее появление из-за этих закрытий должно было казаться им подходом свежего резерва.

Рыбин через несколько минут был ранен в голову (к счастью, довольно легко, как оказалось впоследствии) и должен был покинуть строй. Но пущенная вперед рота выполнила свою задачу и окопалась наспех по сю сторону господской усадьбы, преграждая дальнейшее распространение противника вглубь нашей позиции. День начинал клониться к вечеру. Я присоединился к нашим лошадям и, выждав, пока шрапнели перестали обсыпать нас пулями и ветками, сел на лошадь и поехал на новую позицию полка. Въехал я на нее спереди, так сказать, со стороны неприятеля! В штабе полка обрадовались, увидев меня, – там начинали тревожиться за мою участь. Успокоились они, успокоился и я, убедившись, что полк занял новую линию, как говорилось официальным языком, стройно и в порядке. Уступили мы противнику на пятый день жестокого боя всего-навсего около километра-двух в глубину, потеряв только наше выступное положение и выпрямив общую линию.

Австрийцы, понесшие, очевидно, тоже большие потери, достигнувшие успеха главным образом благодаря своей артиллерии, не преследовали и удовлетворились занятием района Мезенец.

Не посыпались на голову козловцев с их новым командиром и громы со стороны старшего начальства. Наоборот, оно оказалось довольно: стратегически удалось задержать наступление численно превосходного противника, рассчитывавшего на решительные результаты; слабый Козловский полк на растянутой позиции сделал в этой операции гораздо больше, чем можно было ожидать.

На другой или третий день, когда наступило очевидное боевое затишье, в полк приехал Д. Д. Шипов. Он неожиданно вошел в амбар, в котором, на задворках какой-то деревушки, приютился штаб полка. Шипов сказал мне, что получил мой подробный рапорт о пятидневном бое, что читал его с волнением и проникся почтением к боевой работе полка.

– Что касается до его славного командира, – прибавил он, дружески меня обняв, – то я низко кланяюсь ему и сочту своим долгом представить вас, Борис Владимирович, к высшей боевой награде.

Затем Шипов обошел по окопам роты; увы, их стало восемь из прежних шестнадцати, так как я вынужден был свести понесший большие потери полк в два батальона при десяти офицерах. Шипов умел просто и искренно говорить с солдатами, не подделываясь под псевдопростонародный язык, и не играл в Суворова. Он сердечно поблагодарил уцелевших офицеров и солдат за доблесть в бою. В дальнейшем моем командовании козловцами, а потом измайловцами, ни один из начальников дивизии (Шипова в 31-й дивизии скоро сменил Генерального штаба генерал Поликарп Кузнецов) не утруждал себя благодарить людей за боевую службу, которая стоила благодарности старшего начальства. Только корпусной командир – старик Безобразов приехал нарочно в Измайловский полк поблагодарить его за Красностав…

Как бы обещав мне «высшую боевую награду», то есть Георгиевский крест, Шипов натолкнулся, по-видимому, в своем штабе на противодействие, в результате которого меня представили не к кресту, а к Георгиевскому оружию.

А когда эта награда была объявлена (без малого через год), я с величайшим удивлением прочел описание подвига полка – до того он оказался искаженным. Говорилось об отражении непрестанных атак превосходных сил противника и удержании позиции в течение почти двух недель (с 4 по 23 октября) с переходом в контратаки и со взятием ста пятидесяти пленных и пулеметов. На самом деле никаких повторных атак после 8 октября австрийцы не производили; мы заняли новую позицию спокойно, без помех, и все части дивизии успели на ней укрепиться. Так мы и простояли, вернее, просидели, вплоть до смены, состоявшейся в последних числах октября. Противник ограничивался довольно редким артиллерийским обстрелом скорее пристрелочного характера.

Размазав и расплющив бой во времени, умолчав про трудности, в которых он велся в течение пяти дней, когда артиллерия противника нас косила, а мы отбивали атаки главным образом штыками, штабные редакторы представили дело бесхарактерным и бледным. Шипов же, как я уже говорил, находился в этой области штабного писательства в руках своего начальника штаба. Остаток пребывания 31-й дивизии под фортами Перемышля ознаменовался для Козловского полка только тем, что как-то, после передвижения его на новую высоту, австрийская 12-дюймовка чуть не взорвала на воздух штаб полка в полном его составе. В тот период войны практика устройства глубоких блиндажей на русском фронте, особенно в Галиции, еще не пустила корней. Погода оставалась хорошей, и штаб полка расположился вблизи опушки леса на вершине высоты, соорудив из ветвей легкий шалаш. Он способен был защитить лишь от дождя и отчасти от ночного холода.

В одно утро, когда весь штаб и командир сидели в этом декоративном павильоне, мы сначала услышали протяжный бас «идущего» 12-дюймового снаряда, а затем глухой удар, разваливший наш карточный домик и произведший маленькое землетрясение. Снаряд попал в откос горы как раз в створе шалаша, в нескольких от него шагах. Но «паровоз» не разорвался, лишь глубоко зарывшись в землю!

Мы ушли после этого предупреждения немного глубже в лес, построив другой цыганский навес; пробыли в нем несколько дней, пока полковые саперы не соорудили еще дальше в тылу, в том же лесу, настоящий блиндаж, солидное и комфортабельное, даже отапливаемое подземное помещение, в котором можно было даже рискнуть раздеться. Это был мой первый серьезный блиндаж на войне, не считая тех легкомысленных, которые я описал выше, рассказывая о бое на «лысине».

После смены дивизия выступила походом обратно к нижнему Саву, на север. Это заняло несколько дней. Как и прежде, полк следовал самостоятельно и мы не встречались с другими полками дивизии. Раз или два нас обогнал Шипов, когда полк отдыхал на привале. Солдаты получали горячую пищу, которая была сытна и превосходна, а офицеры закусывали, расположившись пикником на лужайке не без удобства и хозяйственно. На это был мастер Пургасов, страстный охотник, привыкший уютно раскладываться в поле в любых условиях.

– Как у вас мило и славно, – похвалил Шипов: – я заметил, что полки, которые умеют устраиваться хозяйственно, и дерутся хорошо!

Подходя к Сану, полк должен был пройти мимо штаба нашего корпуса – 10-го, – в подчинение к которому дивизия возвращалась. Командир корпуса Протопопов со штабом пропустил полк, здороваясь с ротами. Два батальона вместо четырех, но люди имели подтянутый и бодрый вид; играла музыка; четко отбивая ногу и молодцевато повернув головы на начальство, козловцы проходили с сознанием честно исполненного боевого долга.

Поход этот был приятен. Солдаты могли размяться после сидения в окопах на позиции. Погода не изменяла, оставаясь солнечной и сухой. Красивая местность в предгорьях Карпат, холмистая, с рощами в их позднем осеннем уборе, начинавшем спадать на землю и покрывать ее желто-красными пятнами все гуще и гуще, доставляла удовольствие. Время от времени на какой-нибудь попутной горушке показывался стройный силуэт тонконогой козы, и тогда Пургасов с досадой восклицал: «Вот бы где поохотиться! Было бы у нас седло козы на ужин!»

В конце концов дивизии осела на восточном берегу Сана, к югу от Ярослава; она была назначена в резерв, с тем чтобы зализать раны, нанесенные ей под Перемышлем, и получить пополнения. В это время другие наши войска 3-й армии, снова отбросив австрийцев от Сана, выдвинулись примерно на переход вперед, на западный его берег.

Я не помню точно названия большого галицийского села, в котором поставили полк на самом берегу реки, но имя этого села было совершенно русским. Село опускалось к Сану с высоких скатов и, кажется, соответственно называлось Высоцким. Большинство населения в нем было «русинским», то есть, попросту говоря, русским. Крестьяне говорили на наречии, похожем на малороссийский язык, и одевались, как хохлы, особенно бабы и девки. В селе красовалась большая каменная церковь – униатская, то есть в своем существе православная;

по крайней мере, мы не замечали в службе особой разницы, и солдаты отправлялись в эту церковь командами, так как это делалось в России. Население казалось зажиточным, в отличие от многих русинских деревень, которые мы проходили в Восточной Галиции и которые поражали своей бедностью и забитостью. Этим относительным благосостоянием объяснялось то, что храм был довольно хорошо украшен внутри и содержался в порядке.

Роты быстро завязали дружеские отношения с крестьянами, одноплеменность которых была очевидна. В церкви наши певчие усилили местный хор и ввели в конец службы русское многолетие с провозглашением здравия «Благочестивейшему Государю нашему Императору Николаю Александровичу», «Императрицам» и «Всему Царствующему дому». Местные хохлушки, наряжавшиеся для церкви в пестрые блузы, ленты и юбки, пели это многолетие не только хорошо, но и с видимым увлечением.

В селе находилась еще усадьба какого-то польского пана, бросившего дом перед приходом русских и отступившего вместе с австрийцами. Во время боев в этот дом попал австрийский снаряд, пробил дыру в стене гостиной или столовой во втором этаже и разорвался на паркете, образовав в нем большое зияющее отверстие. Помещик, впрочем, позаботился заблаговременно увезти куда-то почти всю мебель и обстановку, так что дом казался внутри казармой, несмотря на архитектурные претензии.

Мы простояли в Высоцком не менее недели в первых числах ноября. За это время австрийцы перестали оспаривать линию Сана и широким фронтом отступили за Карпаты, намеренно оторвавшись от нас и заставив потерять соприкосновение. Это был очевидный стратегический ход. Как мы скоро увидим, противник подготавливал удар на левом берегу верхней Вислы, опираясь на Краков. Очищение Западной Галиции и уход за Карпаты имели в виду отвлечь наши силы от Привислинского театра.

Но эти заключения тогда не могли входить в узкий кругозор командира полка. Нам сказали, что австрийцы отступают и что мы их преследуем. 31-я дивизия тронулась с места, переправилась еще раз через Сан и направилась в общем направлении на Ясло. Поход носил мирный характер. Никаких встреч с противником не происходило. Любопытно, что один из ночлегов полка пришелся на ту самую деревню, в которую я впервые приехал к полку в конце сентября, и что штаб полка остановился в доме того же самого ксендза.

По мере приближения к Ясло местность становилась гористее и живописнее. Мы вступали в предгория Карпат. Становилось холоднее.

Ясло – довольно большой и благоустроенный город – проходили днем, весело маршируя под музыку. Жители высыпали из домов поглазеть на московитов. Так же, вероятно, пропускали они мимо себя несколько дней перед тем какие-нибудь австрийские части, шедшие в горы.

По их следу втянулись в горы и мы. Остановившись на дневку в деревушке по дороге в Зимгород, мы считали, что пойдем и дальше. Куда? Вероятно, за Карпаты. Зная только то, что происходило на пятачке, в ближайшем соседстве, полк считал, что не сегодня-завтра, преследуя противника, он перевалит через главный хребет в Венгерскую равнину.

Между тем сразу наступила зима. Выпал снег, и стало морозно.

Но идти за Карпаты нам не пришлось. В этой деревушке, которую уже следовало назвать горной, был получен приказ: ввиду сильной атаки австрийцев от Кракова вдоль Вислы следовать туда на поддержку. Расстояние было большое, но перебросить войска на север по железным дорогам оказалось невозможным. Поэтому предстояло походное движение усиленными переходами, без дневок.

Шли мы по верху кряжа между реками Вислока и Бяла, и слева от нас на запад тянулся другой, более высокий кряж. Он успел покрыться снегом, и в солнечную погоду переливался гаммою зимних красок. Движение было утомительным – тридцать пять – сорок верст (до пятидесяти километров) в день, – но все же мы любовались этой чудесной панорамой.

Во время перехода я натолкнулся на сапожный вопрос. В зимних условиях обувь изнашивалась быстрее. Начали появляться бессапожные солдаты, и в ротах накапливались отсталые, которых приходилось везти на подводах. Никакой надежды получить сапоги из тыла, от интендантства, не было, а свои полковые запасы приходили к концу. Я вызвал своего заведующего хозяйством подполковника Ляпунова, с которым мы вообще держали частые конференции по вопросам довольствия полка. Офицер этот был совершенно на своем месте в этой хлопотливой и ответственной должности: щепетильно честный, законник, находчивый и решительный, но и чрезвычайно упрямый. Я предложил Ляпунову закупить на полковые суммы в городах столько сапог, сколько удастся (к счастью, галичане носят высокие сапоги), и образовать при обозе особый сапожный эшелон.

Я знал, что в полку состоял большой экономический фонд и что не может быть препятствия в деньгах. Но такая операция являлась, конечно, вмешательством в область интендантства и с точки зрения буквы была незаконной. Я считал, что бессмысленно копить деньги только ради увеличения запасных сумм (обычное явление в полках во время войны при щедрых отпусках от казны) и что лучше истратить часть их на текущую насущную нужду, притом связанную с боевой готовностью полка.

Ляпунов стал на точку зрения буквы закона и уперся. Мы едва не поссорились, но в конце концов порешили сознательно отступить от закона, причем я сказал: «Беру всю ответственность на себя, и когда нас с вами, Александр Михайлович, притянут после войны к суду, я скажу, что заставил вас исполнить мое приказание».

Ляпунов по-джентльменски возразил: «Ответим вместе», – и затем с присущими ему энергией и организаторским талантом превосходно наладил сапожный вопрос. Через каких-нибудь два дня кризис миновал. И больше не было отсталых.

При подходе к Висле Козловский полк с двумя батареями назначили в авангард дивизии. Остальные три полка следовали по той же дороге в положенном расстоянии сзади.

Полк пересек Вислу по легкому понтонному мосту где-то между устьями Дунайца и Вислоки. На реке начался ледоход перед тем, чтобы сковать ее льдом на зиму. Едва мы успели переправиться, как лед сорвал и разбросал понтоны. Авангард оказался отрезанным от главных сил. Положение это продолжалось дня два-три, пока не навели с большим трудом другой мост.

Между тем козловцы прибыли в тыл того района, где шел упорный бой и где могла потребоваться наша помощь. Однако в тот самый вечер какой-то полк удачной ночной атакой далеко отбросил напиравших австрийцев и даже захватил штаб неприятельского полка с командиром. Наша помощь не понадобилась.

Когда на северный берег этого участка Вислы перешла вся дивизия, она приступила к выполнению дальнейшего движения в северном направлении; козловцы по-прежнему составляли авангард. Выступили вечером. Находясь в голове колонны, я получил донесение, что к хвосту колонны и к обозу первого разряда подъезжал командующий 3-й армией Радко-Дмитриев, спрашивал обо мне и приказал мне кланяться.

Ночной марш наш представлял один из примеров плохой налаженности штабной работы. Считалось, что мы имели противника впереди и собирались его атаковать. Мне было приказано «овладеть» деревней Ивановкой, где предполагались австрийцы. По приказу можно было заключить, что слева у нас, со стороны фортов Кракова, нет ни неприятеля, ни своих! Я последовал установленной для себя привычке вести деятельную разведку полковыми средствами. Очень скоро, на походе, из донесений моих конных разведчиков мне стало ясно, что мы идем по тылам сплошной линии наших войск, обращенных лицом на запад и ведших бой. Наконец мне дали знать, что мы проходим вблизи штаба пехотной бригады Н-ской дивизии. Я сам проехал туда и получил подробную ориентировку.

Но вопрос деревни Ивановки и предстоящей атаки этого селения оставался еще открытым. Наступила полная ночь. Мы дошли до какой-то деревни, отстоявшей от Ивановки в расстоянии, отвечавшем переходу от походного порядка к боевому. Но тут я получил донесение от своей передовой разведки, что она побывала в пресловутой деревне Ивановке, и что она занята нашим пехотным полком вот уже несколько дней!

Не без иронии донес я об этом открытии в штаб дивизии. У последнего были в распоряжении более богатые средства разведки, чем у командира пехотного полка, и он мог быть точно и своевременно осведомлен об обстановке в районе ближайшего перехода дивизии. На самом деле этот переход совершался в полной безопасности, надежно со всех сторон прикрытый, и являлся не фронтальным по отношению к противнику, а фланговым.

В ту же ночь я получил приказание сменить поблизости на позиции фанагорийских гренадер. Они только что, после двухдневного упорного боя, штыками отбросили венгров с одной важной высоты. Венгры – лучшие войска в австрийской армии – атаковали яростно, высота переходила из рук в руки, пока, наконец, в тот вечер фанагорийцам не удалось окончательно утвердиться на этой позиции и продвинуть линию вперед.

Наутро, по смене, мы могли воочию убедиться, какой это был жаркий бой и даже как именно он развивался. Трупы еще не были убраны с поля сражения и наглядно изображали, как сначала противник проник было в селеньице, которое находилось на самой вершине высоты, и как штыковой контратакой был снова сбит с нее. Линии трупов схематически, точно на плане, показывали перебежки цепей и стремление неприятеля охватить высоту.

В деревушке на вершине, состоявшей из дюжины брошенных и разбитых снарядами домов, была в лицах изображена страшная сцена рукопашного боя. Фанагориец, проткнутый штыком, раскинулся рядом с венгерцем, в груди которого застряло русское ружье. Несколько таких же «говорящих» групп лежало тут в живописных неподвижных позах батальной картины. Был конец ноября. Снег в этой части Галиции еще не выпал, но крепкие утренние морозы уже начались. Почва была тверда, как железо, и убитые были покрыты тонким белым слоем инея. Благодаря этой погоде над полем сражения, так густо обозначенным трупами, не чувствовалось никакого зловония. Один венгерец очевидно сползал с вершины горы назад на четвереньках, когда цельный русский снаряд пронизал его торс насквозь, распылив голову и образовав обугленную трубу в теле. Было поразительно, что человек не упал затем плашмя, а так и остался стоять на четвереньках.

На подступах к деревушке погиб от русской пули командир венгерского батальона – моложавый майор. Можно было догадаться, что он храбро вел своих людей в последнюю атаку. Рядом с ним лежала обнаженная сабля. Он был одет в теплое, на меху, короткое пальто серо-синего цвета с дорогим меховым воротником. Из его походной сумки высыпались разные мелкие предметы, в том числе такие, которые говорили, что майор и в условиях войны был не прочь поухаживать, случайно, но осторожно. Теперь лицо его, точно припудренное инеем, бесстрастное и каменное, было обращено к небу.

Через какие-нибудь полчаса его тело раскачают козловцы, назначенные для уборки трупов, над огромной братской могилой и полетит оно туда, чтобы с глухим звуком мешка с песком хлопнуться о слой тел, брошенных туда раньше… И унтер-офицер Козловского полка, стоящий на краю открытой ямы для счета погребаемых, поставит еще одну черточку в свою книжку. Мы похоронили на той вершине, а также потом внизу, в роще, несколько сот австрийских трупов.

Что касается фанагорийцев, то их тел оказалось мало, так как гренадеры успели сами позаботиться еще ночью о своих убитых. Тех же, кто остались неубранными, мы положили в отдельную от австрийцев братскую могилу.

Над павшими гренадерами и над венгерцами отслужили православную литию и поставили кресты с надписью. Тем и закончили недавнюю боевую драму, разыгравшуюся на высоте, которая теперь находилась в тылу нашей козловской позиции.

Противник после неудачной атаки отступил к линии фортов Кракова. Мы продвинулись вперед, выровнявшись с соседями справа и слева.

На этой позиции полк простоял дней десять, если не больше. Боевого соприкосновения с противником не было, и нам никто не мешал заниматься укреплением окопов и разными улучшениями. Даже артиллерия австрийцев ничем себя не проявляла. За время этой стоянки произошел только один заметный – и притом досадный – эпизод. Через центр козловского участка пролегало прямое шоссе от одного из фортов крепости. Как-то днем со стороны противника к нашим цепям подлетел открытый автомобиль с офицерами-австрийцами в качестве пассажиров. Это случилось так внезапно, что люди не сразу нашлись, что сделать, а когда сообразили и схватились за оружие, было уже поздно. Автомобиль, влетевший в наше расположение, успел дать задний ход. Несколько пуль, пущенных ему вслед, не принесли вреда ни ему, ни седокам. Последние, вероятно, штабные офицеры, хорошо и весело позавтракавшие, должны были благодарить судьбу, что их автомобильная прогулка по шоссе кончилась так благополучно.

Козловцы же с досадой чесали у себя за ухом и говорили: «Головотяпы мы: знатную добычу выпустили из рук!»

За время стояния под Краковом, к северо-востоку от крепости, полк получил пополнение офицерами и солдатами; я смог снова развернуть его в четырехбатальонный состав.

Пока развивались события под Краковом и на путях к Средней Висле, окончившиеся после многодневного боя поражением победоносной вначале австрийской армии Данкля, те австрийцы, которые в свое время скрылись за Карпатский хребет, вновь ожили. Как мы видели, необходимость существенно поддержать нашу операцию на Висле заставила нас почти наголо очистить Западную Галицию, оставив в ней только кордон заслонов и частей охранения и наблюдения. Это давало возможность Карпатской группе австрийцев перейти в наступление с юга против левого фланга и даже тыла наших армий, сосредоточившихся для контрудара в районе Вислы, в западном направлении, на Краков. Как раз в конце ноября, когда, казалось, наш контрудар увенчался полным успехом и Данкль был отброшен к Кракову, карпатские австрийцы смяли один за другим наши заслоны, прикрывавшие операцию с юга, и начали серьезно угрожать нашему левому флангу. Маневр этот мог свести на нет только что достигнутые, не без труда, наши успехи под Краковом.

Но по времени вспомогательное наступление австрийцев было согласовано плохо и оказалось запоздалым. Правда, оно вызвало у нас смущение и тревогу на несколько дней, пока армейский корпус (24-й?), прикрывавший наш фланг, подавался под напором превосходных сил австрийцев на север и все ближе к Висле. Но там положение уже настолько упрочилось к 1 декабря, что можно было освободить 3-ю армию и, сняв ее с позиций, направить для ликвидации флангового удара Карпатской австрийской группы.

Чтобы обеспечить беспрепятственность и широту этого контрманевра, надо было отвести части сначала на восток, перехода на два, и, выиграв таким образом глубину и разбег, лишь затем начать наступление на юго-запад и на юг. Получилась операционная линия, сломанная под углом примерно в районе Сандомира.

Однако этот кружный угловой путь удлинял движение, а создавшаяся угроза требовала от 3-й армии быстроты. Поэтому войска шли усиленными переходами, и, насколько помню, 51-я дивизия совершила предварительный марш в тыл к Сандомиру в течение одних суток. Помню, во всяком случае, что под конец этого перехода, ночью, я совершенно потерял чувство, где я нахожусь, всецело завися от своей лошади; временами я крепко спал, сидя в седле, и даже видел сны!