Текст книги "Воспоминания о моей жизни"

Два слова о форме Козловского полка. Будучи третьим в дивизии, он имел белые околыши на фуражках и белые петлицы на шинелях. Погоны у солдат и просветы на золотых погонах у офицеров – синие (всегда у второй бригады, тогда как в первой – красные). На погонах и эполетах (дно на последних – синего сукна) – цифра «123».

Парадный мундир двубортный, с белым лацканом. В отличие от гвардии, где все лацканы были красные (кроме четвертых полков в дивизиях), армейские полки имели лацканы по основному цвету полка; таким образом, пензенцы имели красные, тамбовцы – синие, козловцы, как сказано выше, – белые и воронежцы – темно-зеленые.

В парадном строю дивизии это должно было быть красиво.

Головной убор – небольшая папаха из серой мерлушки.

Ко всему этому пришли незадолго до войны, ощупью и после нескольких лет проб и исканий.

Сначала заменили псевдорусский двубортный мундир без единой пуговицы и на крючках двубортным с пуговицами. Затем, в 1911–12 годах порешили отказаться от темно-зеленых мундиров в армии и иметь только форму защитного цвета хаки. Сохранив однобортный китель этого цвета, нацепили на него, для парадной формы, фальшивый лацкан. Он пристегивался крючками изнутри, а его наружные пуговицы не играли никакой полезной роли. С точки зрения покроя это была вопиющая бессмыслица. Выше пояса находился двубортный лацкан (хотя и фальшивый), а ниже виднелся разрез однобортного кителя. На обшлага пристегивались у офицеров при парадной форме галунные петлицы. Сложность и вздорность этих изобретений интендантского ведомства скоро были заменены, и тогда снова вернулись – для парада – к традиционным темно-зеленым мундирам описанного выше типа, против которого не могло быть возражений со стороны портных.

Как я говорил выше, в начале апреля 1915 года меня вызвали из полка для исполнения должности начальника штаба 31-й пехотной дивизии. Вернуться в полк после этого не пришлось. 9 мая состоялся Высочайший приказ о моем назначении командующим лейб-гвардии Измайловским полком.

О командовании козловцами я уносил самые приятные воспоминания. За эти полгода мы были не в одной серьезной переделке, и я ни разу не имел случая пожаловаться, хотя бы про себя, на дух, воспитание и боевую надежность моих подчиненных, офицеров и солдат. Я получил от А. С. Саввича отличное наследство, и мне оставалось только поддерживать и взращивать то, что он насадил. Состав офицеров был более чем на высоте. Я всегда знал, что они поймут меня и помогут – от сердца и энергично.

Я уже отметил выше И. И. Пургасова, В. П. Пьянова-Куркина, А. И. Калишева и А. М. Ляпунова как выдающихся офицеров. С благодарностью вспоминаю капитана Гальваса (командира 3-го батальона) и подполковника Н. с его скобелевскими баками и голубыми глазами.

Полковой адъютант Рязанцев, милейший юноша Рыбин, С. И. Васильев, Кременецкий и многие другие, фамилии которых, к сожалению, забылись, встают в памяти.

Хорошая закваска в спаянном полку вела к тому, что и прибывавшие на пополнение прапорщики из штатских профессий очень быстро обрабатывались и превращались в настоящих офицеров.

Два из них, Разумов, банковский чиновник из Одессы, и Мазуров, коммерсант и скрипач, показали себя прекрасно во время «великого отхода» из Галиции и погибли героями. Мазуров штыками своей полуроты спас нашу батарею.

Пока мы сидели зимой в окопах, он часто давал там концерты на скрипке. Мы слушали его по телефону из штаба полка, а австрийцы – из своих окопов, показывая свое одобрение аплодисментами.

Что было замечательно в полку, – это наличие духа предприимчивости. Едва ли не самым видным представителем этого ценного духа являлся подпрапорщик, потом прапорщик и подпоручик Морозов. Это был большой и крепко сшитый, с рыжеватой бородой, крестьянин, природный вождь, ничего и никого не боявшийся, быстро заслуживший все четыре степени солдатского Георгия и затем офицерские погоны. Он почти в одиночку ходил по ночам «добывать языка» к австрийцам, как на медведя с рогатиной. В цепи он из принципа никогда не ложился, расхаживая с палкой под пулями, чтобы лучше видеть своих людей и поощрять к мужеству трусливых. Когда офицеры настаивали на том, чтобы он не держался, как мишень, Морозов самоуверенно отвечал: «Меня не тронут!» И действительно, он очень долго успешно испытывал свою судьбу. Но в конце концов летом 1915 года нашлась-таки роковая пуля, которая сразила этого неподдельного героя.

Когда козловские офицеры узнали, что я уезжаю из дивизии, они пригласили меня на прощальный обед.

Много офицеров не могло присутствовать, так как полк стоял на позиции, но все же выделили депутацию человек в двенадцать. Присутствовал и прежний командир, теперь временно командовавший дивизией, – Саввич.

Погода была превосходная, раннего лета, и мы обедали где-то на воздухе, в садике галицийской деревушки.

Офицеры поднесли мне подарок, который меня глубоко тронул. Это был большой золотой хронометр с секундомером для ношения на руке. Трогательно было то, что они заблаговременно, несмотря на беспокойную боевую обстановку, командировали в Петербург подполковника со скобелевскими баками выбрать часы у Павла Буре! Трогательная и далекая от шаблона надпись на часах: по одному краю: «Мало прожито, но много пережито», а по другому: «Другу-командиру – козловцы».

К счастью, ценный подарок этот, свидетельствующий о тесной связи, которая установилась у меня с офицерами, благополучно пережил все тревоги революции и беженства. Часы находятся при мне.

Осенью 1917 года козловский посланник привез мне в Петербург, вместе с «Георгиевским свидетельством», в подарок от офицеров полковой нагрудный знак (белый эмалевый крест с арматурой) и маленькое его повторение для моей жены в виде золотой брошки. Эта последняя, кажется, тоже сохранилась.

Начальник штаба 31-й пехотной дивизии

Вызвали меня в штаб 31-й дивизии около 1 апреля. Козловский полк находился в дивизионном резерве, пользуясь заслуженным отдыхом после непрерывной зимней стоянки на позиции. Дивизия с декабря держала участок линии по реке Дунаец (левый приток Вислы), к югу от города Тарнова, по направлению к Горлице.

Штаб дивизии был расположен в селе Розембарк, если не ошибаюсь, в доме ксендза. Напротив, в пяти минутах ходьбы, находился деревянный деревенский костел. В него по праздникам и в некоторые будние дни приводили из окрестных селений детей на так называемую школу. Ксендз с кафедры преподавал им после службы или короткой молитвы не только нравственное поучение, но и хорошие манеры – как чистить зубы, например, и т. п. Колонки детворы, змейками стекавшиеся в определенный час со всех окружных пологих холмов в нашу котловину, были очень красивы, особенно когда яркое солнце играло на пестрых платьях девочек и мальчиков. Каждая цепочка шла под командой «тети» или двух, тоже приодетых по-праздничному.

Мы ходили иногда из штаба на эти беседы и невольно сравнивали культурное влияние светски-образованного католического духовенства на свою сельскую паству с тем беспорядочным, стихийным религиозным мистицизмом, который лежал в основе духовной работы русских деревенских священников, плохо обеспеченных и дурно направляемых.

Местность своим рельефом напоминала нам, что мы находимся на отрогах Карпатского хребта. Она была волнистой и открытой. Селения часто скрывались в ее складках, и большие пространства казались поэтому пустыми.

Весна наступала рано. Уже в начале марта везде стаивал снег, а в апреле в воздухе разливалась ровная, приятная теплота. Холмы и деревья быстро зеленели.

Наслаждаться мягкою весною Галиции и пейзажем, слегка напоминавшим русскую Подолию, пришлось мне, однако, недолго.

В штабе дивизии я встретил мало мне до того известного генерала Кузнецова, начальника дивизии, и еще двух генералов: командира 31-й артиллерийской бригады Телешова и командира 2-й пехотной бригады Александра Сергеевича Саввича. Со вторым я успел хорошо познакомиться и даже сойтись во время нашей совместной боевой работы осенью и зимой. В конце сентября, в период перехода дивизии со Среднего Сана под крепость Перемышль мы с ним всегда помещались вместе на одной квартире. Виделись нередко в течение долгой позиционной стоянки под Тарновом и ежедневно разговаривали по телефону, когда Саввич был начальником нашего боевого участка.

Это был человек крепко и мужественно сшитый, умный, веселый и твердый. Эта твердость сказывалась как в его служебных отношениях, так и в его жизненных правилах и понятиях. Он терпеть не мог обиняков, обходных путей и соглашательства. Смотрел на вещи здраво, просто и прямо. Командуя козловцами до меня и еще в мирное время, он превосходно воспитал офицерский состав этого полка. Работать с ним мне было легко и приятно.

Каковы были военные качества А. С. Саввича, лучше всего он сам рассказывал в письме, которое у меня сохранилось и которое он мне написал в октябре 1915 года, когда мы уже с ним служебно расстались. Сообщая о том, что он получил 81-ю пехотную дивизию – второочередную, – Александр Сергеевич пишет: «С 8 августа циркулирую с ней (с дивизией) не только из корпуса в корпус, но и из армии в армию. В настоящее время как будто бы пришился к Гренадерскому корпусу (к Куропаткину)… Хотя дивизия и, как говорится, «Господа нашего Иисуса Христа», но, откровенно говоря, не хуже других. Помощники у меня отличные… весь штаб на высоте своего призвания. Получил я дивизию 8 августа и предназначался в гарнизон Бреста, то есть на съедение, но, нисколько не смущаясь, быстро и весело поехал и явился Коменданту. Провожали меня, точно в могилу, а я вот на удивление всем жив, здоров и того и вам желаю».

И почерк у Саввича был четкий, бодрый и веселый, как его стиль и как он весь. У такого начальника всегда будут «отличные помощники».

Саввич не имел академического стажа, но был умен и умел себя образовать; он по заслугам выдвинулся сравнительно быстро из обыкновенной армейской среды. Происходил Александр Сергеевич из хорошей дворянской семьи юга России; в нем чувствовались личное достоинство и традиции хорошего помещичьего уклада.

Таким же барином был и артиллерист Телешов. Он вспомнил, между прочим, что недавно скончавшийся генерал Гильхен, мой тесть, служил в 31-й артиллерийской бригаде во время войны 1877–78 гг., участвовал в штурме Плевны и имел пожизненно мундир бригады.

Начальник дивизии Кузнецов носил редкое длинное имя, которое я уже забыл и за которым можно было подозревать происхождение из духовенства, любившего щеголять такими необычными именами. Это был человек небольшого роста, плотный, с черной, седеющей острой бородкой, обильно распространявшейся на щеки; был он «мрачно» умный и с патентом офицера Генерального штаба; несообщительный, – в противоположность жизнерадостному Саввичу. Служить с ним было все же возможно без трений. Едва ли Кузнецов был вообще способен на дружеское сближение, но, раз уверовав в подчиненного, он не мешал ему работать и шел навстречу.

Параллельно со службой он систематически вел какие-то записки в крошечных книжках, которые вынимал из кармана по несколько раз в день и что-то в них записывал. Быть может, это был дневник, в котором историк мог бы потом найти хронику событий – больших и малых – не только по дням, но и по часам. Тайна этих аккуратных заметок мелким почерком осталась нераскрытой и, наверное, ушла в могилу с их автором.

В подчинении у меня должны были находиться два ближайших помощника: офицер Генерального штаба – по «строевой» части и «хозяйственный» адъютант. Но первого, после отъезда Кардашенко, не заместили, почему помощник у меня оказался один, если не считать офицеров, присланных из полков для связи, и офицера, заведовавшего обозом.

Должен тут же отметить, что я ни разу не ощутил отсутствия в штабе младшего офицера Генерального штаба, несмотря на горячее боевое время, которое пришлось пережить. Я предпочитал сам составлять и диктовать все тактические распоряжения, это ускоряло процесс, а мой хозяйственный помощник оказался отличным сотрудником «на все руки». Это был капитан Федор Иванович Васильев, офицер 124-го пехотного Воронежского полка, очень неглупый, степенный, с правильными чертами лица, просившимися на византийскую икону. Он, как и Саввич, происходил из мелкопоместного помещичьего круга Харьковской губернии. Младший брат его Сергей служил под моим начальством в Козловском полку и ведал полковой пулеметной командой.

При всей своей степенности Федор Иванович был расторопным офицером, быстро схватывал суть дела и быстро приводил в исполнение все ему порученное. Я с удовольствием узнал в эмиграции, что он и его семья – тоже степенная и точная, в отца, – находились в Египте, в Александрии. Мой измайловский сослуживец А. Я. Бретцель подружился с ним и привлек к своему изданию исторического сборника «Измайловская Старина».

В Египте же, по странной случайности, в Каире, очутился с семьей и А. С. Саввич.

С обоими харьковцами я обменялся дружескими письмами, Ф. И. Васильев вспомнил кое-что из нашего общего прошлого, и в том числе загадочные записные книжки Кузнецова.

В общем, личный состав штаба 31-й пехотной дивизии – командный и исполнительный – казался достаточно хорошо подобравшимся. Слаженность управления и отсутствие разногласий вскоре были доказаны на практике в обстановке чрезвычайного боевого испытания.

Одним ранним и поистине прекрасным утром мы были разбужены непривычным громом орудий, превратившимся скоро в сплошной гул. Так приветствовал нас на рассвете 19 апреля 1915 года (старого стиля) фельдмаршал Макензен.

Начиналось второе галицийское сражение, в результате которого нам суждено было, шаг за шагом, потерять плоды первого, пожатые осенью 1914 года.

В войсках 10-го армейского корпуса ждали атаки – слишком очевидны были признаки подготовки к ней противника. В течение недель перед тем велась редкая, но систематическая артиллерийская пристрелка по нашим позициям и тылам. Появились новые виды снарядов – шрапнели с двойным разрывом, более мощные гранаты. Летали чаще аэропланы, как бы разглядывая сверху наше расположение и делая съемки вдоль и поперек русской укрепленной полосы. Никто им не мешал: своя авиация почти отсутствовала, противоаэропланных батарей не существовало. И лишь пехотные солдаты развлекались, стреляя в небо из ружей и извещая беспорядочной трескотней выстрелов о появлении над головами неприятельских летчиков.

Наконец, противник производил усиленные разведки нашей передовой линии. Захваченные нами пленные принадлежали иногда к новым частям, появившимся перед фронтом корпуса. Некоторые из более разговорчивых пленных показывали, что прибыли сильные подкрепления, артиллерия и, главное, германцы, которых до того не было на этом участке фронта.

Обо всем этом войска, конечно, доносили наверх. Сводка штаба корпуса шла в штаб 3-й армии. Армейская – в штаб фронта… Но никто, как будто, не реагировал на сведения о возможном сосредоточении против нас значительных сил. Задачи оставались прежние, пассивно оборонительные, на непомерно растянутом фронте. О подкреплениях не было и помину: наша стратегическая мысль усердно работала в направлении организации удара крайним левым флангом Юго-Западного фронта и носилась с проектом нашего вторжения в Венгрию и похода на Будапешт, а оттуда – на Вену!

На этот удаленный от нас фланг весною 1915 года и слали те резервы, которыми еще располагали Юго-Западный фронт и Ставка.

Планы эти, разумеется, как нельзя лучше играли в руку противника.

Как-то в конце февраля или в начале марта я получил в штабе Козловского полка секретную сводку сведений о группировке наших сил вдоль Карпатского хребта, по линии, в которой 10-й армейский корпус представлял собою загнутый назад правый фланг, глядевший не на юго-запад, а на запад.

Разобравшись в этой сводке и зная о нашем широком плане, я изумился его легкомыслию. Силы наши казались кружевом, одинаково слабым на всем протяжении.

Где находились и откуда можно было взять крупные резервы – не корпус или два, а больше, – чтобы образовать, во-первых, необходимый для удара кулак и, во-вторых, для развития наступления с чрезвычайным удлинением наших сообщений?

Не дело командира полка выступать с возражениями против плана Верховного Главнокомандующего. Тем не менее я не удержался и в полуофициальном порядке написал в штаб дивизии рапорт с изложением своих тревожных мыслей. Я не смел упомянуть о снарядном голоде, который перестал быть секретом в войсках; всякая большая наступательная операция могла при нем обратиться в катастрофу.

Мне неизвестно, какая участь постигла мой рапорт, написанный, разумеется, в холодных, выдержанных в строгих рамках дисциплины тонах. Передали ли его дальше, в штаб корпуса, или погребли в бумагах штаба дивизии под небрежной рубрикой «к делу»? Или еще прибавили: «Всяк сверчок знай свой шесток».

10-й корпус состоял из дивизий: 9-й, 31-й и 61-й. В таком порядке они и стояли, считая справа налево, на позиции к югу от Тарнова до Горлицы.

Позиция тянулась на пятьдесят верст, и, в среднем, на каждую версту фронта приходилось по одному батальону. В тылу корпуса и даже армии не было резервов. Так как мы собирались наступать на противоположном нашему фланге, этот наш участок считался второстепенным и строго оборонительным. Мы должны были удержаться без резервов, без корпусной артиллерии и почти без снарядов.

Стратегию этого рода нельзя было назвать иначе, как бесшабашной.

Нас спас Макензен! Русское отступление под напором его фаланги летом 1915 года совершилось, несмотря на огромные потери, с сохранением все же стратегического достоинства. Что случилось бы, зарвись мы за Карпаты с негодными средствами, вообразить легко. Перед нашими глазами пример одной такой дивизии (48-й, Корнилова) в начале немецкого наступления. Она успела спуститься с гор в Венгерскую долину, оказалась отрезанной и попала в плен вместе с ее начальником.

Как было сказано, 31-я дивизия занимала центральный участок позиций 10-го корпуса. На ее правом фланге наши окопы шли по двум высотам, лесистой и лысой, далее, примерно в середине, вдоль окраины деревни Сташкувка (взятой козловцами в декабре 1914 года); на левом фланге пензенцы занимали лесистую горку, считавшуюся ключом всей нашей позиции. Полковник Евсюков – выдающейся храбрости и энергии командир – тщательно укрепил эту горку и затем отказывался от смены пензенцев с этого участка. Слишком много было потрачено ими тут труда, и полк хотел сам защищать свое «родное» детище.

Вступив в начальствование штабом дивизии, я съездил на Пензенскую горку и убедился в том, что она действительно была приготовлена к обороне лучше других участков. Воспользовавшись подручным лесом, пензенцы прочно одели окопы бревнами, устроили солидные блиндажи и перекрыли кое-где ходы сообщений. Все это имело надежный вид и могло устоять против огня обыкновенной полевой артиллерии. Ружейный обстрел с позиции был хорош, и противнику приходилось подниматься под ним по довольно пологому скату.

С точки зрения галицийского боевого опыта позиция дивизии была вообще укреплена удовлетворительно, а Пензенская горка казалась чуть не совершенством. Впоследствии, повидав под Ломжей окопы, которые мы строили против германцев, я убедился, что наши галицийские были далеко позади в смысле законченности и отделки. И уже, разумеется, не могли быть сравниваемы с теми сооружениями, о которых нам сообщали время от времени с французского фронта.

В Галиции, откуда мы собирались наносить удар левым флангом, сдерживая противника на правом, следовало, казалось бы, озаботиться соответственным укреплением на этом оборонительном фланге ряда позиций и рубежей в глубину. Это должно было придать обороне пружинность и возможность маневрировать с относительно малыми силами. Ничего сколько-нибудь планомерного и серьезного в этой области сделано не было.

Таким образом, в распоряжении 3-й армии для решения поставленной ей задачи были: жидкие окопы передовой линии в расстоянии прямого выстрела от противника; кое-какие тыловые окопы на линии полковых и дивизионных резервов, то есть в сфере огня первого боя, открывающего операцию; ничтожные вследствие длины позиции войсковые резервы и слабая дивизионная артиллерия.

Не хватало самых насущных средств: тяжелой артиллерии, авиации и даже снарядов для дивизионной артиллерии. Будущий бой не был подготовлен и в смысле укрепления в глубину.

Снарядный голод обнаружился официально в начале 1915 года, когда мы услышали изумительное приказание расходовать в день не больше восьми патронов на орудие!

Если атака 19 апреля лишь подтвердила наши ожидания, то сила огневого урагана, обрушившегося на войска корпуса, превзошла всякое воображение. В непрестанной долбежке наших позиций принимали участие, кроме обыкновенных полевых орудий, 3– и 4,5-дюймовых калибров, гаубицы и мортиры в 6, 8 и 9 дюймов. Наша жалкая числом и мощностью артиллерия, несмотря на ее героические усилия, была беспомощна против этой лавины стали, свинца и чугуна.

На фронте 31-й дивизии удалось взять в плен германского офицера и найти на нем карту с нанесенными германо-австрийскими батареями. Будучи эшелонированы по дальности и калибрам, они стояли тесно в несколько рядов – точно в колонне.

К полудню наши скромные окопы были разбиты, засыпаны, сравнены с землей.

И тем не менее пехота не дрогнула и держалась в ожидании приступа! Донесения были твердые!

Больше всего досталось ключу позиции – Пензенской горке Евсюкова. Как ни основательны были ее окопы и блиндажи – они оказались развороченными. Бревна летели вверх, как спички. Защитники окопов, оглушенные, перемешанные с убитыми, в дыму и в песке, отупелые, прижимались к остаткам своих брустверов, сжимая в руках винтовки в ожидании пехотной атаки. Это были не люди, а автоматы.

И они все же отбивали попытки противника подойти вплотную и ворваться на позицию…

В 2 часа дня положение стало еще хуже. У нас не оставалось никакой надежды на возможность удержаться хотя бы до следующего дня. Люди стояли в рост на месте своих бывших окопов, отбрасывая немцев где ружейным огнем, а где штыком. Над козловцами у села Сташкувки, в дополнение к общему аду, летали вдоль и поперек аэропланы и бросали сверху металлические стрелы.

Нечто подобное происходило и на участках соседних дивизий, 9-й и 61-й; в особенности тяжело было под Горлицей.

Было решено додержаться до сумерек, а наступали они не рано, и ночью отойти на так называемые заранее подготовленные позиции в тылу.

Нельзя было удивляться этому единственно возможному решению. Удивительно было то, что наша пехота смогла устоять в течение целого дня и начать свой отход в порядке. Чрезвычайно трудны были поддержание связи и передача приказаний. Телефонные линии поминутно рвались. Но телефонисты вели себя настоящими героями, и связь, хоть на короткое время, восстанавливалась. Не менее храбрости требовалось и от людей, посылаемых с письменными приказами. Благодаря исключительной дружности действий всех чинов дивизии, от старших офицеров до последнего стрелка, она благополучно отошла ночью на указанную ей линию. Потери в людях и в имуществе были велики, но мы не потеряли ни одного орудия (свидетельство того, что противнику не удалось как следует прорвать наш фронт и вклиниться в расположение дивизии).

В дальнейшем продолжалось то же самое, день за днем, хотя в смысле огня ничего подобного первому дню не повторилось. Объяснялось это невозможностью быстро передвигать и располагать в массе тяжелые батареи. Их обдуманное сосредоточение на реке Дунаец несомненно заняло несколько недель – не часов. Если бы 3-я армия имела директиву в случае обнаружения подготовки атаки на нас не принять боя и своевременно отойти на тыловую позицию – действительно укрепленную, – весь артиллерийский план неприятеля был бы сорван, вся эта ювелирная работа по постановке батарей пропала бы даром. Для новой атаки понадобились бы новые недели. А мы сохранили бы силы, уступив лишь незначительную полосу местности.

Так именно поступили в 1917 году немцы, сорвав приготовления франко-английского фронта и неожиданно отойдя на заранее устроенную крепкую линию «Гинденбурга».

То же самое могли и должны были сделать мы весною 1915 года.

Мне говорили, что Радко-Дмитриев считал такой маневр наилучшим ответом на возможное решительное наступление противника и предлагал этот способ штабу Юго-Западного фронта. Но разумный голос командующего 3-й армией оказался голосом вопиющего в пустыне…

После того как мы были сдвинуты силою с места, не без понятного общего расстройства, нам вместо подкреплений (их и не было поблизости) слали систематически одно стереотипное и сердитое приказание из Ставки: «Держаться во что бы то ни стало!» и «Ни шагу назад!».

В этот злосчастный период во главе Юго-Западного фронта продолжал стоять генерал-адъютант Иванов, но стратега Алексеева при нем сменил генерал Владимир Драгомиров, бывший начальник штаба 3-й армии.

Алексеев уехал командовать Северо-Западным фронтом. Драгомиров не обладал способностью Алексеева рассуждать холодно и проявлять в своих расчетах выдержку. Его обвиняли в нервности и во вредной импульсивности.

Тем не менее едва ли он один повинен в том, что произошло; план наступать левым флангом в Венгрию зародился и упрямо поддерживался еще при Алексееве. Напрасно также Ставка валила потом всю ответственность на Иванова и на Радко-Дмитриева за неукрепление тыловой полосы 3-й армии.

Спрашивается, о чем же думало Верховное Командование в течение трех-четырех месяцев, во время которых наша беспомощность выяснилась хотя бы в виде постоянной торговли между фронтом и Ставкой о резервах? Если Ставка держалась политики невмешательства, то перед лицом несчастной, сделавшейся безоружной русской армии это было не предоставлением пресловутой свободы действий, а преступлением.

Припомним, что командир пехотного полка, на основании одних только своих скудных сведений, пришел в ужас от наступательного замысла фронта. И попробовал ударить в тревожный колокол! Это случилось примерно за полтора месяца до удара Макензена. Но в Ставке должны были знать обстановку подробнее и испугаться нашего безрассудного плана гораздо раньше!

Неверно и утверждение в оправдание Ставки (книга Ю. Данилова), что о готовившемся ударе против 3-й армии узнали только «в середине апреля» (по новому стилю, по старому – в начале) и потому не могли принять меры. Как я уже говорил выше, войска непрерывно доносили о разных симптомах, которые накапливались, начиная с конца февраля. Все это казалось столь необычайным и подозрительным, что тут не нужно было и авиации, на отсутствие которой жалостливо ссылается Ю. Данилов.

Укрепление тылов армий нельзя было предоставить на единоличное усмотрение их штабов, в распоряжении которых не хватило бы и средств. Тут, конечно, требовался фронтовой план, в зависимости от возможной постановки задач армиям в случае необходимости подаваться с боем назад.

Так как ничего серьезного и согласованного не было в этом отношении ни придумано, ни подготовлено высшими инстанциями, можно заключить, что наверху господствовал оптимизм и легкомыслие – результат осенних блестящих побед в Галиции. Легкомыслие это едва ли было не под стать сухомлиновскому, который объявил в начале войны, что «у нас все готово и всего в изобилии».

Но вернемся к нашему отступлению. Я записывал свои впечатления без карты и без точных справок о датах и т. п., поэтому я могу дать только общий абрис операции, сохраняя верность основных ее черт. Отходили мы шаг за шагом, по ночам, иногда коротким пехотным переходом, иногда усиленным, чтобы оторваться от наседавшего противника и успеть устроиться на новой позиции.

Общее направление для 10-го корпуса получилось примерно на Пильзно, Ржешув и далее к нижнему течению реки Сан (Ниско?).

Днем дрались – удавалось продержаться на некоторых рубежах два и более дней, – ночью шли.

Несмотря на чрезвычайную усталость и огромные потери, дух войск не падал. Это было подлинное чудо! Трудность управления увеличивалась от включения в участки дивизии случайных чужих частей и оттого, что в разгар боя приходила свирепая депеша: «Ни шагу назад!» Между тем мы отлично знали, что отойти все-таки придется, даже если на нашем участке дневные атаки противника будут отбиты. Важно было быть готовым к этому и заблаговременно распорядиться. Я выработал следующий прием:

Как только завязывался наш очередной дневной бой, я решал по карте, на основании общих данных об обстановке, добываемых от штаба корпуса, в каком направлении и по каким путям нам придется отходить в случае, если этого потребуют обстоятельства. Сообразно с этим моим решением, в котором, само собою понятно, рядом с твердыми фактами стояли и догадки, я составлял полевые записки с инструкциями командирам полков и артиллерии, что делать и по какой дороге идти по получении приказания об отходе. Записки эти доставлялись задолго до темноты по адресу в строго секретном порядке. Таким образом, начальники частей в свою очередь получали возможность заблаговременно обдумать порядок выхода из боя и дальнейшего отступления.

Замечательно, что «догадочная» часть моих решений всегда оказывалась правильной и в записки ни разу не пришлось вносить второпях какие-либо коренные изменения. Это в высшей степени способствовало упрощению сложных операций вывода войск из боя. Действия пехоты и артиллерии, прикрытие последней, выделение арьергардов, маскирование отхода разведчиками и другими мерами – все это выходило согласованным и четким.

Штабу дивизии оставалось затем только регулировать детали в зависимости от частностей, вторгавшихся в нашу схему. Как бы ни была трудна обстановка, эта техника управления, с которой быстро освоились все старшие чины дивизии, оправдывала себя. Мы никогда не чувствовали себя захваченными врасплох и ни на минуту не потеряли связи друг с другом. А это могло случиться так легко!

Странно, что на верхах плохо отдавали себе отчет в невозможности остановить обвалившуюся на нас лавину, как по мановению жезла, при нашей бедности решительно во всем. Даже целая свежая армия, если бы таковая оказалась в готовности, не смогла бы повернуть дело в нашу пользу без снарядов и массы пулеметов.

В тылу правого крыла Юго-Западного фронта имелись два естественных рубежа, на которых предполагали устроиться и дать последний отпор противнику: линии рек Вислока и Сан. Но, раз прорвав наш фронт в одном месте, противник расширял этот прорыв и искал случая прорвать в другом. Если нам удавалось, отойдя, выпрямить линию, она оказывалась вогнутой в наше расположение где-нибудь рядом, фланг или фланги попадали под угрозу и ничего не оставалось, как отступать дальше. Только при этой тактике нам удалось избежать окружения и пленения целых дивизий или даже корпусов.