Текст книги "Воспоминания о моей жизни"

Должно быть, 2 или 3 декабря мы уже были на правом берегу Вислы. Боевые новости становились веселее: противник, наступавший между реками Дунайцем и Вислокой, встретив наши первые подкрепления потесненного фронта, стал заметно ослабевать и выдыхаться. Еще день-другой, и он был сам вынужден к отходу под нашим напором.

31-й дивизии пришлось вступить в боевую линию в этот период начавшегося преследования. Неприятель подавался широким фронтом в общем направлении на Тарнов, довольствуясь арьергардными боями. В начале этой операции на долю 31-й дивизии выпала пассивная роль механического следования по стопам австрийцев, сумевших посредством одного усиленного ночного марша оторваться от нас и потерять соприкосновение. В виде трофеев доставались нам лишь отсталые или заблудившиеся австрийцы.

Поворотным днем, оживившим этот довольно бесцветный поход, вдруг – и совершенно непредвиденно – явилось 6 декабря.

Вечером накануне части дивизии заночевали в тесном соприкосновении с австрийцами на позиции.

Козловский полк находился в резерве и провел ночь на квартирах, неподалеку от деревни, где стоял штаб 31-й дивизии.

Утром 6-го пришло неожиданное и радостное известие: воронежцы на рассвете атаковали противника, расположенного против них, прорвали фронт, захватили участковую артиллерию и многочисленных пленных, целые батальоны со всем их начальством.

Вскоре эти серо-синие колонны австрийцев, почти без конвоя, появились в селении, где стоял штаб дивизии. Проходили они бодро и весело, зубоскаля и перебрасываясь шутками с русской солдатней, высыпавшей поглазеть на живые трофеи.

Все эти пленные, без исключения, оказались чехами.

Успех воронежцев имел мелкое тактическое значение, так как дивизия в этом полковом предприятии не принимала никакого участия и в последовавшем за тем общем преследовании не развила того, что было достигнуто на коротком фронте одного полка. Это не помешало штабу дивизии, с генералом Кузнецовым и полковником Б. К. Казановичем во главе, донести наверх об этой операции телеграммой в красках особого пафоса: победа пришлась на день полкового праздника воронежцев и на день именин Государя. Взятые орудия и пленные повергались к стопам Его Величества в виде именинного подарка, а бой изображался как лучший способ отпраздновать полковой праздник. Телеграмма эта, быстро переданная в Ставку Верховного Главнокомандующего (Барановичи), пришла туда во время посещения ее Царем. После обычной в день 6 декабря церковной службы – теперь в походной церкви – депеша была поднесена Государю Великим Князем Николаем Николаевичем. Высокий именинник, тронутый этим приятным совпадением победы с днем его ангела, в ответной телеграмме объявил благодарность полку-имениннику, а его командира, полковника Энвальда, поздравил кавалером ордена св. Георгия IV степени.

Случай оказался одним из тех счастливых и редких, когда награждение совершенно избегало хождения по канцелярским мукам и совершилось с быстротою рикошета.

На как же могла состояться атака одного полка, самостоятельно, под единственным предлогом боевого празднования дня полкового святого, Николая Угодника?

Официальный рассказ, сделавшийся немедленно известным, гласил, что Энвальд попросил по телефону, в ночь на 6-е, разрешения произвести атаку на своем участке, ручаясь за успех. Штаб дивизии возражал и колебался, но Энвальд настаивал. В конце концов ему разрешили, возложив на него всю ответственность за предприятие.

Результат превзошел ожидания самого Энвальда и привел в восторг штаб дивизии.

Но через несколько дней после боя просочилась другая версия этого оригинального дела.

Поздно вечером 5 декабря на фронте Воронежского полка перебежало несколько солдат-чехов. Они сообщили, что являются посланниками чешского полка, который занимает позицию против воронежцев. «Если вы атакуете нас перед рассветом, – заявили они, – полк не окажет никакого сопротивления, а офицеры и солдаты сдадутся в плен».

Энвальду оставалось решить – довериться ли этому жесту славянского братства, передаваемому устами перебежчиков, или воздержаться от понятного соблазна легких победных лавров?

Мы знаем, какое решение принял и привел в исполнение командир воронежцев. А также то, что, не воздержавшись от этого соблазна, он все же искусно воздержался от сообщения в штаб дивизии предварительных переговоров с перебежчиками-чехами. День Николая Угодника подвернулся как нельзя более кстати, и Чудотворец – знаменитый русский патрон Святой Руси – отблагодарил мудрого Энвальда и его воронежцев за находчивость.

Но пройдет всего три дня, и воронежцы создадут помимо своей воли новый интересный случай, который повлечет за собою более сложное, запутанное и несправедливое разрешение.

8 декабря дивизия, продолжая следовать на юг за отступавшими австрийцами, подходила к длинному высокому лесистому кряжу, через который предстояло перевалить из одной долины в другую. Дорог через хребет было достаточно, что допускало движение широким фронтом мелкими полковыми колоннами.

31-й дивизии предстояло наступать с утра 9-го, составляя правый фланг 10-го корпуса; левее должна была двигаться 9-я дивизия этого корпуса. Правее 31-й дивизии, несколько уступом позади, наступали части другого корпуса (какого – не помню; быть может, ближайшими частями были полки 33-й пехотной дивизии). Наступление началось согласно этому порядку ранним утром 9 декабря. В правой колонне дивизии шел 124-й пехотный Воронежский полк; в средней и левой колоннах – полки 1-й бригады дивизии.

123-й пехотный Козловский полк оставался в дивизионном резерве и должен был следовать по пути воронежцев, держась от их главных сил в расстоянии нескольких километров.

В полку налицо состояло 3 батальона, так как 4-й батальон (также и по номеру) был выделен в тыл, в смешанный корпусной резерв.

В то время как остальные полки дивизии уже шли в походных колоннах, довольно беззаботно поднимаясь в гору и переваливая затем через хребет (считалось, что противник находится в полном отступлении), козловцы только немного продвинулись по дороге Воронежского полка и остановились в районе деревни Ионины. Нужно было выжидать, пока главные силы Воронежского полка отойдут вперед на требуемое расстояние.

Штаб дивизии, также выжидая, не трогался с места и оставался в той деревне, где ночевал с 8-го на 9-е. Она находилась километрах в четырех-пяти позади временного расположения Козловского полка.

Ввиду того, что мы производили марш, проволочная связь была снята, и связь поддерживалась только конными разведчиками. Приостановка дивизионного резерва, то есть козловцев, не могла быть продолжительной, рассуждал штаб дивизии, почему он не позаботился о сохранении телефонной связи и с этим своим резервом.

Между тем в направлении Воронежского полка и вправо началась артиллерийская стрельба. Был, вероятно, десятый час утра; может быть, немного позже.

От моих разведчиков скоро пришло донесение, что воронежцы перевалили через кряж, но что произошла какая-то заминка.

Обо всем этом я послал записку в штаб дивизии с просьбой указать, что мне делать в случае боя, признаки которого я наблюдал поблизости.

В ответ пришло категорическое письменное приказание: «Считать себя в распоряжении начальника дивизии и ничего не предпринимать без его приказания».

Однако во время этой переписки обстановка впереди, на кряже, явно изменилась к худшему. Розовые австрийские шрапнельные разрывы стали пачками показываться над лесистыми вершинами хребта и были отлично видны с того места в тылу, где я находился. Разрывы эти угрожающе придвигались все ближе и ближе к нам. Еще до получения приказания начальника дивизии я счел необходимым приготовить полк ко всяким случайностям и развести свои три батальона на такие интервалы и дистанции друг от друга, чтобы из этого положения легко было произвести любое развертывание для боя. Мало того, свой 1-й батальон я пододвинул, по пути воронежцев, поближе к перевалу, по ту сторону которого сейчас, в одиннадцатом часу утра, не все для нас «обстояло благополучно».

Шум боя становился громче. Он расширялся и приближался. Становилось несомненным, что противник внезапно атаковал на марше как правую колонну 31-й дивизии, так и части соседней дивизии чужого корпуса. Видеть, слышать все это и сидеть смирно, покорно, безучастно, по записке штаба дивизии, который оставался нелюбопытным, слепым и глухим, – я не мог.

Я решил прежде всего лично убедиться в положении вещей в районе перевала, предварительно послав приказание командиру 1-го батальона, уже нацеленного в этом направлении, быть начеку и, если нужно, атаковать во фланг противника, действующего против воронежцев.

Сам я со штабом рысью поехал на перевал.

Здесь я застал следующую картину:

Среди деревьев и кустов, по лесной дороге на самой вершине этого участка горной цепи, слева – конная группа, едущая назад, в тыл: командир 2-го дивизиона 31-й артиллерийской бригады полковник Веверн, окруженный своими офицерами; по лицу Веверна текут из-под фуражки кровавые струйки; справа – несут в тыл носилки, на которых лежит чье-то тело, покрытое офицерской шинелью. Это – командир 6-й батареи капитан Дросси, мой недавний ученик по Офицерской Артиллерийской Школе, живой и способный офицер. Спрашиваю: «Ранен?» – «Никак нет, убит».

Веверн объяснил мне потрясенным голосом: венгры смяли воронежцев, дивизион оказался беззащитным в первой линии, офицеры отстреливались из револьверов, две батареи удалось отвести назад, но 6-ю батарею пришлось бросить, вынув замки из орудий. Во время этой короткой схватки и был убит бедный Дросси, а Веверн и еще кое-кто из офицеров ранены мелкими осколками шрапнели.

Пока я слушал этот короткий и неприятный рассказ, из густых зарослей по противоположному скату высоты выбежал на меня, едва я успел спешиться, командир 3-й роты козловцев капитан Калишев. Первый батальон исполнил мое приказание, дававшее ему свободу атаковать по обстановке, и его левофланговая рота, 3-я, успела спуститься по ту сторону перевала.

Там, лихорадочно объяснял мне Калишев, она натолкнулась на нашу батарею, на которой уже хозяйничали австрийцы. Что я прикажу делать?

Я приказал единственно нужное и возможное: немедленно атаковать этих австрийцев и вернуть батарею. Железо необходимо было ковать, пока оно горячо, пока это были первые австрийцы на батарее.

«Нельзя терять ни минуты, – сказал я Калишеву и прибавил: – Отбейте батарею, идите в штыки, и я обещаю вам Георгия. С Богом!»

Очень удачно, что именно Калишев случайно оказался со своей ротой на этом участке в эти тревожные минуты. Это был офицер выдающейся храбрости, уже успевший получить с начала войны, за три месяца, несколько ранений, залечив которые он немедленно возвращался в строй.

Калишев лихо выхватил из ножен свою шашку и побежал обратно к роте. Почти сейчас же в скрывших его маленькую фигуру зарослях раздалось его «ура», поддержанное ротой. Я знал, что она пошла в штыки без выстрела и что от батареи ее отделяли какие-нибудь сто – сто пятьдесят шагов.

Вдали, налево, слышалась ружейная перестрелка, вероятно, у воронежцев. Справа, где должны были находиться теперь остальные три роты первого батальона, не доносилось из лесу ни звука. Я снова сел верхом и поехал в эту сторону.

Скоро меня встретил на опушке командир батальона подполковник В. П. Пьянов-Куркин (тогда еще капитан) – тоже отличный боевой офицер, мужественный, решительный и распорядительный. Он доложил мне, что удар его пришелся как раз вовремя: венгры взобрались лесом на хребет и выходили на опушку.

Еще несколько минут, и они могли бы начать распространяться в охват правого фланга нашей дивизии и вразрез между двумя наступавшими корпусами.

Атака козловцев захватила венгров врасплох, они дрогнули и были прогнаны за лес, потеряв пленных (в том числе батальонного командира), раненых и убитых. Несколько венгерцев еще лежало тут же на земле; один – пронзенный насмерть штыком. Была видна работа и прикладов. Поле сражения, можно сказать, еще дышало недавней рукопашной схваткой.

Пройдя с Куркиным к его ротам, я убедился, что они достаточно продвинулись вперед, чтобы обеспечить удержание высоты и, в случае нужды, отбить контратаку противника.

Но последний мог еще спуститься с другой лесистой вершины, еще далее вправо; тут он встретил бы мой 2-й батальон, который я, следуя на первый перевал, выдвинул к этой второй высоте.

В общем, все кончилось удачно: Калишев прогнал венгров с батареи, захватив пленных. Появление козловцев на кряже и на подступах к нему и их атака остановили наступление противника и разрушили его план.

Между тем вначале он обещал много: воронежцы были застигнуты врасплох и должны были второпях перестраиваться из походной колонны в боевой порядок, повернувшись к стороне открытого фланга на девяносто градусов. Батареи находились в середине колонны и потому сразу оказались в первой линии и были атакованы. Пока удалось, отступая, выделить резервы вглубь и организовать позиционную оборону, обстановка для нас была критической. В это беспорядочное время мы и вынуждены были бросить 6-ю батарею.

Притихли боевые шумы постепенно и правее, на фронте соседнего корпуса. Что касается воронежцев влево, то они, зацепившись за ряд высот, остановились и отбили дальнейшие атаки противника огнем. Поправлять и налаживать дело на этом участке штаб дивизии из своего неподвижного «далека» командировал генерала Саввича. Саввич в своей должности бригадного играл как бы роль активного боевого помощника канцелярского начальника дивизии и неизменно посылался туда, где обстановка портилась и становилась угрожающей.

Саввич своими глазами видел, между прочим, атаку 3-й роты козловцев на захваченную было венграми нашу 6-ю батарею. Впоследствии это пригодилось, как увидим; но еще более важной оказалась мудрая предусмотрительность Калишева, который сдал батарею артиллеристам под расписку. Для принятия ее с наступлением темноты прибыли с орудийными замками только унтер-офицеры и бомбардиры (показалось странным, что не прислали офицера). Калишев настоял на выдаче ему письменного удостоверения, что орудия приняты в полном порядке, как они были оставлены – без замков. Этому клочку линованной бумаги, вырванному из чьей-то записной книжки, и неуверенным строчкам полуграмотного артиллерийского унтер-офицера (фейерверкера) козловцы вообще и Калишев в частности были обязаны затем, в последующие дни и даже месяцы, восстановлением правды вокруг этого грустного эпизода с батареей.

Поздно вечером, когда бой повсюду стих и обе стороны так или иначе приготовились к ночлегу, я получил приказ из штаба дивизии произвести ночную атаку противника, удержавшегося на соседней справа высоте.

Предприятие это, мысль о котором была, очевидно, внушена дневным успехом Козловского полка, могло повести к печальным результатам. Австрийцы и мы остановились друг против друга в лесу. Никаких предварительных разведок подступов к позиции неприятеля козловцы не произвели и не имели на это времени. Наступившая декабрьская безлунная ночь набросила на лесистый кряж свой непроницаемый черный покров. Вести людей в атаку в этой тьме и через лес, еще более затруднявший связь и управление, значило подвергнуть полк риску поражения. Это было бы слепое движение очертя голову и могло привести к совершенно бесполезным потерям и расстройству. Между тем одержанный нами 9 декабря успех обошелся полку, к счастью, очень дешево. Потери были незначительны.

К тому же атака эта ничем не вызывалась, кроме желания пожать новые лавры. Правда, австрийцы сидели рядом на высоте, но они были с двух сторон прочно закупорены козловцами. Если бы противник продолжал цепляться за этот уединенный пункт, можно было бы через день-другой сбить его с него, подготовив атаку на основании тщательных разведок позиции и силы ее занятия.

Будущее показало, в какой степени торопливый приступ был бы бесполезен.

Пока же мне пришлось выдержать настоящий бой по телефону со штабом дивизии. Начав доказывать опасность атаки в сравнительно спокойных тонах, но натолкнувшись на тупое упрямство начальника штаба дивизии, я вспылил и сказал: «До тех пор пока я командую полком, я отказываюсь вести людей в этих условиях на убой и на почти верную неудачу; если вам угодно настаивать на этом приказе, прошу отчислить меня от командования полком». И оборвал разговор.

От командования отрешен я не был, а атаку отменили.

Контрнаступление противника, захватившее нас врасплох, имело только тот результат, что остановило наше преследование на довольно широком фронте и заставило от походного порядка перейти к обороне.

Австрийцы, с другой стороны, будучи отбиты 9 декабря, тоже насторожились оборонительно. По-видимому, у них не хватало свежих резервов, чтобы возобновить атаки. В нашей же активности они могли усмотреть, что мы располагали такими резервами.

Как бы то ни было, мы простояли так друг против друга еще три дня, ничего не предпринимая и как бы выжидая, – кто первый тронется с места.

Наконец, 12 декабря я получил приказ произвести в связи с переходом дивизии в наступление ту атаку, от которой я отказался 9 декабря. Теперь, во всеоружии разведок (в том числе моей личной), такая атака представлялась уместной и возможной. Она была назначена на рассвете 13-го. Но когда в полутьме зимнего раннего утра мы пошли к окопам неприятеля, нас встретило молчание.

Австрийцы как раз в эту ночь отступили, маскируя свой отход огнем оставленных на время частей охранения. Скрытности отхода способствовала лесистость вершины и южных скатов хребта.

Нам оставалось продолжать движение по пятам неприятеля, который время от времени посылал в нашу сторону издалека, как бы оглядываясь, ружейные пули. Они посвистывали, но не вредили.

На этом заканчивается изложение маленькой боевой истории, заключавшей в себе две импровизации: атаку воронежцев 6 декабря при любезном содействии чехов и атаку венгров 9 декабря во фланг воронежцам. Эта вторая импровизация чуть не обошлась дорого 31-й дивизии и ее соседям справа. Своевременная, хотя и своевольная атака Козловского полка спасла положение или, во всяком случае, явилась ценным тактическим вкладом в сумму усилий, спасших положение.

Посмотрим теперь, как эти факты представились в штабе дивизии и что из этого вышло.

Первыми вестниками событий на участке Воронежского полка в то памятное утро 9 декабря были члены конной группы офицеров-артиллеристов, которых я встретил на вершине едущими в тыл… Они доложили о нападении австрийцев на дивизион и о том, что офицеры отбили его огнем из револьверов. Окровавленное лицо командира дивизиона полковника Веверна являлось живой иллюстрацией. Но из рассказа выпало, очевидно, одно обстоятельство: что 6-я батарея не успела взять в передки и отъехать в глубину наскоро сформировавшегося боевого порядка и что эта батарея фактически была покинута, с уносом замков и прицелов… Весьма возможно, что по пути в штаб дивизии артиллеристы получили уже сведение, что батарея отбита. Так или иначе, об этом эпизоде промолчали.

Штаб дивизии немедленно составил восторженное донесение о геройском поведении офицеров 2-го дивизиона. Телеграмма быстро побежала наверх и в тот же день была доложена Государю, который продолжал еще оставаться в Ставке Главнокомандующего.

Царь отозвался на это донесение так же импульсивно, как три дня перед тем на именинную атаку воронежцев. В своей ответной благодарственной телеграмме Государь поздравил всех офицеров 2-го дивизиона 31-й артиллерийской бригады Георгиевскими кавалерами.

В числе получивших белый крест в этом ускоренном порядке, без Думы, оказался и тот офицер, который во время боя находился при парках, в нескольких верстах от поля сражения, и даже не имел понятия о его ходе. Носил он потом свой крест сконфуженно, под ироническими взглядами офицеров 31-й пехотной дивизии.

Когда в штабе дивизии получилось, вдогонку, донесение командира Козловского полка об атаке 1-го батальона, выручившей нашу 6-ю батарею из рук противника, этот рапорт произвел неприятное впечатление.

Удостоверить совершившееся значило для начальника дивизии, командира корпуса и т. д. отвергнуть версию артиллеристов или внести в нее существенную поправку. Как сделать это теперь, после Высочайшей резолюции и экстраординарной награды офицеров 2-го дивизиона за спасение всех трех его батарей? Порешили просто: набросить канцелярскую вуаль на дело Козловского полка – точно его и не было. К тому же командир полка, как начальник дивизионного резерва, провинился, самовольно выйдя из непосредственного подчинения начальнику дивизии и нарушив его категорический приказ никуда не двигаться без приказания!

Саввичу впоследствии стоило немалого труда заставить Кузнецова с Казановичем приподнять эту вуаль, когда в штаб дивизии поступили мои представления к Георгию командира 1-го батальона Куркина и командира 3-й роты Калишева. Ведь последнего я почти поздравил Георгиевским кавалером, посылая его в атаку.

К счастью, оба офицера получили в конце концов заслуженные ими заветные кресты. Расписка артиллерийских унтер-офицеров тут очень пригодилась.

Представил к этому ордену Саввич, как начальник боевого участка, и командира козловцев, обратив его «неповиновение» в «проявление частной инициативы, приведшей к победе». Существовал такой пункт в Георгиевском статуте. В этом представлении снова фигурировала, в копии, знаменитая расписка. Но, увы, она в данном случае не помогла, и представление, первоначальное и повторное, потерпело крушение в Думах. Удивляться этому не приходилось: начальник дивизии и корпусное начальство едва ли поддержали козловскую версию искренно и с увлечением. Мне известно, что на рапорте Саввича насчет «инициативы» и пр. Кузнецов написал на полях примерно следующее: «Хорошо, что все так удачно кончилось, ибо нарушение приказания дивизионным резервом могло привести к пагубным результатам».

Итак, в дни 6–9 декабря 1914 года на 31-ю дивизию выпал экспансивный дождь офицерских Георгиевских крестов. Но он не замочил меня!..

Уже после революции, осенью 1917 года, ко мне в Петербург прибыл офицер Козловского полка с письмом, подписанным тогдашним командиром полка (тем самым Куркиным, который командовал у меня 1-м батальоном в бою 9 декабря 1914 года) и всеми наличными офицерами. В этом письме высказывалось «возмущение» по поводу того, что обошли Георгиевской наградой командира, которому было обязано славное дело козловцев, – одна из лучших страниц их боевой истории. Я рад, что это своего рода полковое «свидетельство» на белый крестик сохранилось в моих бумагах, уцелевших после повального исчезновения во время революции всех документов, отмечавших мое прошлое. Трогательное письмо козловцев, не имевшее никакого практического значения, выражало больше, чем мог сказать крест: коллективную оценку командира его бывшими сотрудниками и однополчанами.

После 13 декабря мы еще несколько дней следовали за отступавшим противником, пока он не остановился на линии рек Дунайца и Бялы, южнее Тарнова. Мы, то есть 3-я армия, снова своим левым флангом уперлись в проходы через Карпатский хребет. На фронте 31-й дивизии против реки Бялы, в виде последнего штриха, решили отбросить австрийцев за эту реку и таким образом тактически улучшить нашу позицию. В боевой линии на этом участке стоял Козловский полк, и потому на него, а также, кажется, на пензенцев, левее, легла эта задача.

Козловцам предстояло выбить австрийцев из деревни Сташкувки, расположенной на высоте по сю сторону долины реки Бялы. Я решил произвести атаку на рассвете, стараясь захватить неприятеля врасплох. Если память мне не изменяет, сделали мы это под Рождество (старого стиля). Австрийцы еще не успели как следует укрепиться, и быстрая, с налета, атака козловцев удалась как нельзя было лучше. Наши потери оказались совершенно ничтожными, а противник оставил в наших руках много пленных и пулеметы.

Затем обе стороны начали серьезно окапываться и как бы устраиваться на зиму. Траншеи наши все же не получили такого солидного развития, как это установилось на французском фронте и о чем нам сообщали время от времени сводки и брошюры, издававшиеся Ставкой. Только пензенцы на своей лесистой горе – тактическом ключе позиции дивизии – постарались подойти к этому идеалу. Но укрепленные деревом их окопы и убежища были в самое короткое время разнесены и сровнены с землей в день решительной атаки Макензена 19 апреля 1915 года.

На своем участке я рассчитывал главным образом на маневр частных резервов в случае атаки и потому, вспоминая уроки Севастополя, боролся с идеей сплошной линии окопов. Тактика эта принесла плоды при нескольких мелких попытках австрийцев прорвать позицию козловцев во время зимнего стояния.

Самой серьезной попыткой была атака 23 февраля 1915 года на деревню Сташкувку. Противнику удалось захватить участок нашей позиции, но штыковой удар батальонного резерва выбил австрийцев и принес нам трофеи.

Здесь кстати отметить, что в моей боевой практике мне ни разу не привелось вести длинное огневое наступление на неприятеля. Все произведенные мною атаки были короткие, штыковые, и были построены на быстроте и внезапности. При численной слабости русской артиллерии и почти полном отсутствии тяжелых калибров применение этого чисто пехотного способа неизменно давало требуемые результаты и сокращало наши потери. Но, конечно, для этого нужны были относительно небольшие дистанции, отделявшие нас от противника.

Во время зимы мы не страдали от холода. Несмотря на нахождение в предгорьях Карпат, климат для русского человека представлялся мягким.

Штаб полка довольно долго был расположен вблизи позиции, шагах в восьмистах от ближайших окопов. Это была крошечная деревушка, скорее хутор, незаметно приютившаяся в складке лощины, ведшей в нашу сторону от противника.

Над этой группой домов постоянно жужжали перелетные ружейные пули. Как-то в штаб полка прибыло три-четыре представителя Союза Земства и Городов. Мы угостили их завтраком, а затем повели показывать австрийцев. Для этого нужно было сделать только шагов двадцать, ибо из-за изгороди нашего двора позиция противника ясно виднелась даже простому глазу, а в бинокль и подавно. Штатские гости никак не ожидали такой близости, привыкнув, по-видимому, что полковые штабы находились в версте-двух от линии окопов. Пока земские посланники любовались в бинокль австрийскими окопами, в которых было заметно даже движение отдельных людей, что-то просвистало мимо их ушей. Просвистало и повторилось.

– Что это такое? – спросили они.

– Пули, – ответили мы.

Гости заторопились в обратный путь и быстро нас покинули, хотя мы гостеприимно предлагали им пройти дальше в наши окопы.

Выжила штаб полка из этого уютного места, в конце концов, артиллерия противника. Она принялась периодически «ошпаривать» нас гранатами – хутор и соседние горки. Иногда они проделывали это ночью, и наутро мы выходили смотреть на черные воронки, большими пятаками рисовавшиеся на ярко-белом снегу.

Впоследствии мы перешли в деревню далее в тылу, когда ее освободил штаб бригады.

За зимние месяцы позиционной войны вспоминаю два случая.

Было воскресенье. В походной церкви, при обозе первого разряда, шла служба, на которой присутствовал батальон, состоявший в резерве, и я с одним из офицеров полкового штаба. Церковь была устроена в большом амбаре. Служили истово, а певчие пели особенно хорошо и старательно. Обедня подходила к концу.

Вдруг, в торжественный момент выноса Святых Даров, мы услышали густой и грозный шум медленно идущего «паровоза», то есть 12-дюймового снаряда. Было впечатление, что он летит прямо на нас.

Шум приближался. Священник побледнел, но голос его не дрогнул! Не дрогнули и голоса хора! Среди солдат никто не обнаружил волнения. Казалось, все затвердели.

Затем где-то в тылу раздался громовой удар. «Паровоз» действительно летел через нас, но нацелен был в штаб бригады. Упав, он вырыл огромную воронку совсем рядом со зданием школы, где помещался штаб и где в то время чины его завтракали. Меткость была поразительная. В окнах школы выбило все стекла. Их осколками и мелкими осколками гранаты были ранены многие, в том числе А. С. Саввич и командир воронежцев Энвальд. К счастью, легко.

Я немедленно по окончании обедни поехал в штаб бригады и застал Саввича и Энвальда садившимися в бричку, чтобы отправиться на перевязку. Ни тот, ни другой не эвакуировались и вскоре вернулись в строй. Австрийцы стреляли изредка дорогими снарядами из этого крепостного орудия, которое, очевидно, установили на железнодорожной платформе и передвигали по рельсам, шедшим вдоль и позади их фронта.

Другой случай относится к области стрельбы из пушек по воробьям. В качестве воробья выступил я.

Я имел обыкновение, отправляясь с очередным визитом на позицию, брать с собою только одного конного ординарца. Мы следовали лощиной, которая вела примерно к центру позиции, доезжали до тылов и там оставляли лошадей хорошо укрытыми.

Как-то раз при посещении окопов 2-го батальона, обойдя эти окопы, я немного посидел у командира батальона, который угостил меня полевым завтраком. Затем я пошел к нашим лошадям, и скоро мы с ординарцем зарысили назад по лощине. Вдруг свистнул одинокий снаряд, и в полуверсте впереди над лощиной разорвалась шрапнель. Мы продолжали движение.

Через несколько минут другая шрапнель шумно и эффектно разорвалась перед самой головой моей лошади. Приближения снаряда мы не слышали, так как были, очевидно, точно в створе траектории. Вы никогда не слышите той пули, которая в вас попадает.

Лошадь, окутанная дымом, бросилась в сторону. Ординарец спешился и подбежал ко мне. Но все обошлось благополучно. Если бы вместо маленького перелета это был маленький недолет, я получил бы весь заряд шрапнели, которая кончила бы мою жизненную карьеру! Известно, что сноп пуль и осколков шрапнели летит вперед.

Всю эту сцену видели офицеры и люди резерва, расположенного неподалеку. Им показалось, что я убит, и они даже предупредили об этом по телефону штаб полка.

Посидев с четверть часа в ближайшей хате и оправившись, я поехал дальше и вскоре обрадовал своим появлением офицеров штаба.

Очевидно, австрийцы видели, как я подъехал к позиции, может быть слышали, как люди отвечали в окопах на мое приветствие, и решили подстеречь «командира».

Первая шрапнель была пристрелочной. Когда мы подъехали к отмеченному месту, орудие выпустило шрапнель «на поражение». И, вероятно, с австрийского наблюдательного пункта представилось, что снаряд ловко подстрелил воробья!