Текст книги "Синий цвет вечности"

А все остальное – спрятано здесь, у нас, и Баранты – один или другой – тут ни при чем. Человек, допустим, справедливо наказанный за дуэль – привозит с Кавказа два или три представления к наградам. Можно использовать хотя бы одно. Что мешает? Когда столько людей за него просит. И он один внук у несчастной старухи бабушки – больше у нее никого. Значит, мешает все-таки! Недовольны не самой дуэлью, а Мишей. Как писателем. Стихи – не пристрастие государя, если они не политические. Хотя… Я не уверен, что государь был бы в восторге прочитав обращение к Богу:

 
За жар души, растраченный в пустыне,
За все, чем я обманут в жизни был…
Но сделай так, чтобы тебя отныне
Недолго я еще благодарил…
 

Это что у нас – пустыня? Вообще, такая плохая страна, что остается только мечтать о смерти?

– Я попытался возразить, сказав, что стихи Пушкина, которого теперь усердно поднимают на щит, слава богу, вовсе не так оптимистичны.

Он – в ответ:

– Да, пожалуй… Но это – лишь предположение. Хотите правду? Государю не понравился Мишин роман. Императрице нравится, а ему нет! Про роман я слышал сам. Государю не хочется думать, что в его кавказском корпусе воюют одни какие-то недостойные люди. Или грушницкие, или драгунский капитан… Или печорины – это уж совсем никуда не годится. Крадут горских девушек, помогают украсть коня… обманывают девиц на водах. И все для успокоения собственного эгоизма.

От разочарования в жизни. А чем они так разочарованы? Начитались «клеветников России»?

Которых обличал Пушкин? И еще название: «Герой нашего времени»! А Время у нас осенено чьим именем? С Временем надо быть осторожным!

Мы с генералом Философовым были родственники – могли доверять друг другу.

– А Бенкендорф, – добавил он, помолчав, даже Клейнмихель… Бенкендорф – вообще, – друг детства государя, и тот считает до сих пор его своим ближайшим другом. Наверное, это так и есть. И граф не сделает ничего ради Миши или кого-нибудь другого из опасения, чтоб эта уверенность не поколебалась!

Вскоре, на одном из раутов я встретился с князем Вяземским. Он был всегда расположен ко мне.

Я спросил его, что думает он о возможности похлопотать за Лермонтова, чтоб он остался здесь после отпуска? Не ехал на Кавказ… И кого можно попросить об этом? – Видите ли, – начал Вяземский, весьма осторожно и потому издалека. – Дуэль с Барантом была глупость. Раздули ее только наши «патриоты». – Он произнес слово как бы в кавычках. – Ей радоваться могла только безмозглая молодежь вроде моего сына Павла, который, кстати, очень увлекается вашим другом. На самом деле, за глупости надо платить – тут уж ничего не попишешь. Ну да, он вызвал на дуэль француза, как Пушкин. Но у Пушкина были особые обстоятельства. И наше уважение к его памяти, в частности, в том, чтоб не копировать его поступки. Не так?

Я возразил, что Лермонтов пошел на дуэль в условиях, в каких любой уважающий себя русский офицер сделал бы то же самое. Кроме того, вызвал не он, а его.

– Может быть, – согласился Вяземский с неохотой, – может быть. Но, кроме наших светских споров и даже за наших милых дам, – есть еще логика… дипломатия, межгосударственные отношения… Слышал у Нессельроде, что дуэль вызвала напряжение в этом смысле. Чего нельзя допускать. Доставила хлопот нашему международному ведомству.

«Слышал у Нессельроде»? – я знал, что Вяземский прежде там не бывал и гордился этим. А графиню Нессельроде звал не иначе, как графиней Пупковой. Он считал этот круг врагами Пушкина и впрямую ответственными за его гибель. – А теперь… что ж, время меняется.

Я вспомнил Философова и его слова о времени…

– Вы извините меня – я все же литератор с огромным стажем. Я – оттуда! – он жестом показал, как это далеко, – из эпохи Державина, Батюшкова Жуковского… Ну и Пушкина, конечно, я жил при Пушкине и даже считался в его время заметным поэтом.

И я не совсем понимаю Михаила Юрьевича, а в чем-то не одобряю… Хотя… это, наверное, в данном случае звучит несколько неаккуратно. Когда к человеку привязывается власть – виновен он или нет, – наша русская беда или наше счастье, что мы на его стороне! Ну да, он написал хорошие стихи на смерть Пушкина. Это было требование момента. Прекрасные стихи. Это у нас всех, извините, перло из горла, нельзя было не написать. Можно было даже лучше написать.

Он и дальше показал свои способности. «Песня про купца Калашникова», «Бородино». Особенно в последнем есть искусные строки. Но тут он взялся за «Демона». Когда есть еще «Фауст» Гёте и много другого… Он создает «Журналиста, читателя и писателя», где только слепой не видит прямые выпады в адрес Пушкина и «Разговора книгопродавца с поэтом». Хотя бы в ранге только спора. Да и в мой адрес – я бы мог вам процитировать строки. – Что он вздумал нас учить? Я, конечно, нет, но мой друг Плетнёв, тоже известный поэт той давней для вас, пушкинской эпохи (подчеркнул) – говорит про него, что он строит из себя Пушкина.

…Потом он пишет роман… там есть, стилистически, несколько удачных мест, не спорю, но в целом, но идея!.. Кого он выбирает в «герои времени»?.. Это снова Онегин, только много хуже. Как человек, разумеется. Но Пушкин в финале дает Онегину, при всех его недостатках – счастье любить. Озарение любви. А тут герой остается в безочаровании своего взгляда на все истинно прекрасное. А мы говорим – нет! дайте нам оружье в руки для исправления самих себя. Дайте нам надежду, в конце концов и свет в конце тоннеля!

Он бы, наверное, говорил еще и еще… но увидел знакомую даму, и был рад откланяться.

III

Роман с графиней Додо притормозился как-то и было непонятно, кто тому виной. Возможно, были оба. Когда он в следующий раз попробовал обнять и поцеловать ее, она мило выскользнула из рук и столь же мило попросила:

– Давайте не так сразу? Подождем чуть-чуть!

Он не стал настаивать. Он понял, что и она опасается чего-то, как опасался он сам. Уж слишком их дружба возникла неожиданно. А вмешивать сюда любовь – это опасно. Графиня попыталась объяснить: – Я всегда боюсь немного, когда вдруг начинаю вести за собой кого-то из чувства. Может, я плохо представляю себе, куда его веду?

Она была поэтесса и знала по себе, как не надежны поэты.

Что касается его самого… Он боялся женщин с ухода Вари Лопухиной. Хотя, кто сказал, что ушла она? Он всегда винил ее. Его другие попытки счастья были короче по времени и столь же неутешительны. Про себя он мечтал о длинном романе с какой-нибудь преданной ему, но замужней женщиной. Которая любила бы только его и не смотрела бы по сторонам. Тем, что при этом бывало у нее с мужем по должности, можно было пренебречь… Он только сам не хотел бы оказаться этим мужем. Влияние судьбы Пушкина на жизненную судьбу Лермонтова еще более очевидно, чем художественная связь их созданий. Непонятая толком еще и бесконечно разнообразная. Связь и отторжение.

Однажды, это было у нее в доме на Почтамтской, Додо встретила его известием:

– Я прочла наконец вашего «Демона», покайтесь, что раньше не показали мне его! Он хотел еще раз подтвердить, что у него нет экземпляра. Наверное б соврал! Уж точно был переписанный – у Шан-Гирея.

Но все ж полюбопытст вовал сперва:

– А где вы его взяли?

– Мне на два дня одолжил Перовский. Он ведь читает его во дворце самой! – Речь шла, конечно, об императрице.

– Вы имеете в ее лице большую поклонницу. Учтите!

– По-моему у них с мужем разные вкусы. Все, что нравится ей – не нравится ему. К примеру, ей нравится Трубецкой, а ему нет! «Герой нашего времени» ей тоже понравился. И тут разные мнения с мужем.

Но все же – автор есть автор – на всякий случай спросил:

– Прочли… и что?

– Я хотела спросить… Как пишутся такие стихи?

– Они не пишутся, они приходят!

– Откуда?

– Бог весть! Думаю, иногда и вы ощущали это, как тайну!

Она предложила, как хозяйка дома: – Кофий?

Он кивнул: – А вина?

– Нет, не хочу. Если да, так – капельку!.. – он жестом изобразил эту капельку. Она позвонила – распорядиться. Служанка подала кофию и бутылку вина с двумя бокалами.

– Пейте-пейте! У нее очень хороший кофий (она имела в виду свою служанку). Мне завидуют. А можно выпью за вашего «Демона»?

– Как хотите! – он хмуро чокнулся и столь же хмуро отпил.

– С цензурой так ничего и не вышло?

– Цензура пропустила! Но теперь назначили еще цензуру духовную. Я забрал у Краевского. Пусть полежит.

– А пока читают во дворце? Интересное у нас время! – помолчали. Да и о чем говорить?

– Курить можно? – спросил Лермонтов.

– Как всегда. И мне!..

Он поднес ей спичку, закурили оба.

– А что «Герой» не нравится государю, – сказала она, – так это понятно! Он не хочет поверить в то, что в его армии много печориных. Он хотел бы, в лучшем случае, иметь одних максим максимычей. Сам всех лишил надежд, а потом удивляется, что люди живут без надежд! Ему нравится Гоголь, «Ревизор», потому что тут, как ни остро, понятно про кого это! Можно указать пальцем. А в «Герое» все неясно. Кто? про что?.. и куда это приведет?..

– Пожалуй, – согласился Лермонтов. – Пожалуй!

Он даже улыбнулся открытой улыбкой, без надменности, что бывало редко. Додо была дорога ему, но какой-то иной стороной. А в том смутном, что связывает от века мужчин и женщин он был еще далеко не уверен.

– А ваша Тамара это она? – спросила вдруг Додо с акцентом на слове, со значением.

Он искренне удивился?

– Кто?

– Нина Грибоедова?..

Он рассмеялся теперь уж искренне и просто весело.

– Правда? так можно подумать?

– М-м… По тому, как вы рассказывали о ней!.. Что вы смеетесь? Эта юная девушка. И убитый муж…

– Я был бы только рад, если б так читалось. Но это не она. Поэма начата мною в младенческом возрасте, лет в пятнадцать. И там была уже первая строка: «Печальный демон, дух изгнанья…» Она так и осталась, если помните. А это – Шестой или седьмой вариант… Может, восьмой. Я, правда, побывав на Кавказе, перенес туда действие… Вот и все.

Она вдруг продекламировала… (она хорошо читала стихи):

 
…Господь из лучшего эфира
Соткал живые струны их…
Они не созданы для мира,
И мир был создан не для них!
 

– Разве такие строки пишут без живого ощущения живой души?

– Я и ощущал живую душу. Только не одну. Нет, согласен, может быть. Мне даже интересно. Вот бы не подумал! Нина? Вообще, грузинки бывают красивы. Но исключительно на свой лад. И у Нины Александровны (ее отец – князь Чавчавадзе, поэт!) – очень грузинская красота. Она здесь вряд ли была б в успехе.

У ней музыкальная душа – это правда, и это тоже – ее связь с мужем. Он когда-то, как старший, учил ее играть на фортепиано, чуть не в одиннадцать лет. А потом любовь. Теперь она играет его вещи гостям, если гости приходят… От него остались какие-то произведения его музыкальные – без нот. Он обычно не записывал нот. Не считал важным. Вообще он не числил себя композитором. Как, вроде бы, не считал себя даже поэтом. Есть какая-то его соната или две сонаты, вальсы… Он даже умел играть на органе. Рассказывают, в Польше однажды пробрался наверх, к органу, в католическом храме, и стал играть.

Она живет в своем мире. По сей день повторяет гаммы, которым он учил ее в детстве, для отработки техники.

И не прощает никого. Нессельроде, который отправил ее мужа посланником в страну, где у него было так много врагов, – ибо это он в конце войны добивался столь выгодных для России условий Туркманчайского мира! И она не может забыть государю, что он простил персов, взял у них в подарок алмаз в восемьдесят каратов и сложил всю вину за происшествие на «неумеренное усердие покойного Грибоедова».

Пушкина она помнит хорошо, он был у нее когда-то, в свое «Путешествие в Арзрум». Вот Пушкин ей понравился. Кстати, мои стихи на смерть Пушкина тоже как-то дошли до нее. Вообще, до них, в Тифлисе все доходит.

Она живет в мире, что создала себе сама. И кто знает? Может, это – лучший из миров. И никаким демоном здесь не пахнет. Демону вовсе тут нечего делать!..

Демон – это любовь истинная. Которая приходит в один прекрасный момент взамен той, что только привиделась любовью! А у нее уже была истинная! С нее хватит!

Она, похоже, не очень поверила ему и загрустила. Он понял это: молчал, курил. Курили оба. Она, будто, всплакнула молча. Впечатлительна!

– Я был-то у нее в доме раза два или три. И восхищался, и удивлялся. И мрачнел, потому что ничего подобного не встретил. – Хотите, насмешу? Поскольку я человек новый в тех краях, а там всё про всех знают, один ревнивый грузин-сосед заприметил меня. Подумал, что я хожу к его жене. Меня даже предупредили, чтоб опасался. Вы б видели его жену!

– О ней надо написать. – заговорил он снова про Нину. – И о нем тоже. О Грибоедове. Не поэму, конечно, нет! Может, прозу… Я знаком немного с Мальцевым… он один остался в живых тогда в Персии из наших… я расспрашивал его и понял, что он ничего не может сказать, нельзя говорить правду! Подозреваю, эта формула… про «неумеренное усердие» посланника была подсказана государю Нессельродом не без его участия. Как же – единственный свидетель! Они подкинули эту мысль. Так выгодней было!

Я, может, напишу когда-нибудь эту историю. Если только хватит времени!

– Почему вам должно не хватить?

– Какая-то у нас убиенная литература!

– Да. Грибоедов. Пушкин, Марлинский… – кивнула она, погрустнев.

– Рылеев, Одоевский, Полежаев… – продолжил он. Но попытался отделаться шуткой:

– И французы кругом! Не любят нашей поэзии. Вон даже со мной дрался француз!

Она же отреагировала чисто по-женски:

– Ну вас, ей-богу! С вами – печаль сегодня!

IV

Нина Грибоедова была, конечно, «при чем» – что касалось его «Демона». Побывав в Тифлисе и после встречи с ней, он перенес действие поэмы на Кавказ и вместо вяловатой монахини появилась грузинка Тамара. Нина? Ну да, в какой-то мере. Влюбился? Не сказать. Он впервые видел невстреченную женщину – ту, с которой встретиться не привелось, о ком можно мечтать – и завидовал сам себе, а не покойному Грибоедову. (Которого, честно сказать, считал лучшим российским писателем!) Если б он повстречал ее, он, может, стал бы другим. Нет, он наверняка был бы другим. Но «…такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали, и они родились… Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть…» («Герой нашего времени».)

По приезде с Кавказа, он стал переписывать «Демона» с самого начала, а в сущности переписывать свою жизнь с пятнадцати лет, и возникло не только – другое место действия, но героиня другая… У которой свои понятия о любви. Историю Нины и ее мужа следует написать в назидание скверному потомству!

 
Ее душа была из тех,
Которых жизнь одно мгновенье,
Невыносимого мученья,
Недосягаемых утех!..
 

Но признаваться в этой связке Додо, верней графине Ростопчиной, он бы не стал. Женщины ревнуют нас само собой, даже, если мужчина им не слишком нужен или вовсе не нужен. Воспринимать после Нины Грибоедовой светских дам, даже самых обаятельных, сделалось затруднительно.

На Нину была похожа разве что Варенька Лопухина (теперь Бахметева, будь он проклят – Бахметев, разумеется!). Ей был подарен первый, переделанный после поездки, вариант «Демона» который неутомимые исследователи так и будут звать «Лопухинским списком» («VI» редакция). Вероятно, передача эта произошла в последнюю их встречу, когда Варя уезжала с мужем заграницу. – Спрячет, наверное – у сестры Марии или у брата. Пусть прячет! Прочтет все равно – хотя бы из любопытства. Вариант он снабдил посвящением:

 
Я кончил и в груди невольное сомненье
Займет ли вновь тебя знакомый звук…
Тебя, забывчивый, но незабвенный друг!
Пробудится ль в тебе о прошлом сожаленье…
 

«Знакомый звук». Варя знала, наверное, все первые варианты «Демона».

«Родинка! – пробормотал я сквозь зубы. – Неужели?.. И почему я думаю, что это она?.. и почему я даже уверен? Мало ли женщин с родинками на щеках?». – Вот, родинку он все же перенес в «Княжну Мери», только в другое место – с надбровья на щеку. Кому мешают такие подробности?

С Ниной Варя была схожа разве что в поведении, в манерах – а более всего, во взгляде, заранее печальном, как у жены Соллогуба. Но он не хотел думать об этом даже, когда искоса, стараясь не нарушать дистанции, разглядывал Софи, бывшую Наденьку из «Большого света». И всегда удивлялся про себя: что в ней поймет Соллогуб? Что понимает?..

Вернувшись от Додо Ростопчиной, он стал перелистывать рукописи. Выложил на стол «Сашку», поэму, которую так и не довел до конца – теперь уж вряд ли доведет! Он взгрустнул. Поэма родилась, когда, вместо университета он оказался в юнкерской школе, и надо было вставать в пять утра и выходить на построение во дворе. А перед тем, в университете в Москве, во время «Маловской истории», им кто-то внятно напомнил, разгулявшимся студентам, историю студента Саши Полежаева. Его поэма «Сашка» о студенческой вольнице, которая, видит Бог, существовала во все века и, верно, будет существовать (без нее не было бы точно Франсуа Вийона, а может, и вообще ничего б не было, никакой поэзии!), – бродила по рукам, покуда (по доносу) не добрела до государя, потрясенного и без того Сенатской площадью, и было это в Москве, во время коронации, – Государь сам не только прочел поэму, но истребовал к себе автора, – тут вспомнили сразу что автор – хотя и именной дворянин, но все-таки лишь сын помещика Струйского и его дворовой девки (так это называлась в эпоху, по которой тоскуют наши консерваторы). Царь заказал юноше читать ему поэму вслух – со всеми скабрезностями, и выслушал до конца, – истинно изощренное наказание! а потом сослал в армию, унтер-офицером. Дальнейшая судьба поэта плачевна… (Как-то попались на глаза немногие напечатанные стихи Полежаева, а потом он узнал конец той судьбы… Бывший студент умер в январе 38-го, в Лефортовской больнице от чахотки, пережив, средь прочего, почти год в кандалах за бегство из полка, и телесные наказания, ибо был отрешен уже от своего именного дворянства: можно пороть! – тебя не касаются «вольности», дарованные царем-неудачником, Петром III, которого свергла с престола родная жена, а потом добили ее любовники… (– Если б меня лишили дворянства, меня б через день уже, могли подвергнуть порке! Нет, те ребята не зря выходили на свою площадь!) В морге больницы Полежаеву крысы отгрызли ногу (Москва всегда полнится слухами, если они плохие – то обычно правильные!)

…Лермонтов взбесился в очередной раз и хотел продолжить поэму в совсем ином ключе и о другом, но время, время!.. Он пропадал в ощущении, что ему не хватает времени.

 
Герой мой Сашка тихо развязал
Свой галстук… «Сашка» – старое названье!
Но «Сашка» тот печати не видал
И недозревший он угас в изгнанье…
 

Продолжение он писал где-то в 36-м, когда Варя уже вышла замуж…

 
Она звалась Варюшею. Но я
Желал бы ей другое дать названье…
 

Тогда он уже напрочь забыл про Полежаева и его поэму, и другие тени преследовали его… Но потом была пушкинская история и его собственная ссылка на Кавказ, хотя по-настоящему ее ссылкой-то назвать нельзя! – он сравнительно скоро вернулся в Петербург, – а на Кавказе умер Одоевский, его лучший друг, обретенный там – или один из лучших, тоже поэт и тоже из «ста братьев» декабря 25-го (как Лихарев), и Михаил беззастенчиво вытащил из старой поэмы кой-какие строки (важные, между прочим!), чтоб включить их в посвящение погибшему…

Тут он и взялся за «Героя». Прозу. (Ему однажды его демон нашептывал уже, что «Демон» – тоже мог быть прозою!) Это был третий «Демон» в его жизни. «Маскарад», поэма… и теперь «Герой нашего времени».

В романе имя Варя превратилось в Веру, в очередной раз (как в «Княгине Лиговской»). Но Варя никуда не делась… И в Сашке имя все еще оставалось жить.

 
…Скажу ль, при этом имени, друзья,
В груди моей шипит воспоминанье,
Как под ногой прижатая змея,
И ползает, как та среди развалин
По жилам сердца…
 

«Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем. – тем самым хромым старичком, которого я видел мельком на бульваре». Для справедливости надо сказать, что г-н Бахметев «старичком» не был, вовсе нет, и точно не был хром, хотя имел больные ноги. И, должно быть, правда, что свою жену любил – если выносил всю жизнь повисшую над ним, как Дамоклов меч, другую ее любовь. Еще удостоверяемую не раз в печати. Но Лермонтов ненавидел его особой ненавистью от испытанного унижения… «муж Веры, Семен Васильевич Г…в, дальний родственник княгини Лиговской». И змея все ползала по развалинам сердца, ползала… Хоть сама история начинала стариться.

Он листал рукописи и сам ползал по развалинам.

Великий князь Михаил Павлович сказал о нем, когда дамы во дворце принялись читать «Демона»…

«Был Мефистофель Гете, был Люцифер Байрона. Теперь явился демон Лермонтова. Интересно только, кто кого породил: Лермонтов – злого духа, или злой дух – Лермонтова?». Но это было давно, до дуэли с Бараном. Еще великий князь сносно относился к нему…

 
Я прежде пел про демона иного;
То был безумный, страстный, детский бред
Бог знает, где заветная тетрадка?..
 

Теперь он сам возвращался к этой теме. Только Демон другой… Не кавказский отшельник – трагический и страстный, все еще не забывший «тех дней, когда в пустыне света – блистал он чистый херувим…» И, главное, все еще способный возродиться в любви. Но Демон холодный, петербургский, светский…

 
Но этот черт совсем иного сорта —
Аристократ и не похож на черта!
Этот демон говорит о себе:
– А много было взору моему
Доступно и понятно, потому,
Что узами земными я не связан,
И вечностью, и знанием наказан…
 

И все равно его сразит любовь. «Тетрадка» называлась «Сказка для детей». Девушку звали Нина…

Впрочем, это еще ничего не значит. Героиню «Маскарада» тоже звали Нина. Но она явилась задолго до поездки в Тифлис.

Он закрыл тетрадку – как мысли захлопнул – и отправился к Карамзиным. Решил идти пешком – да тут недалеко. От Сергиевской до Гагаринской…

Снег прошел еще утром, а к вечеру зарядил снова. У домов дворники прокладывали дорожки в снегу.

Литейную было не перейти: пролетки и кареты летели в двух направлениях… «Заскрипели полозья / По сугробам, как резец / По мрамору…» Телеги не могли с ними тягаться и жались ближе к тротуарам… Вдобавок стемнело, и свет от фонарей тек тусклый, расплывчатый. «Эй. Поберегись!» Где-то, посреди Литейной, ему пришлось властно крикнуть (матом) кому-то из ямщиков, чтоб не слишком разгонялся… Что ж…

 
Пойдем по снегу, Муза, только тише,
И платье подними как можно выше!»
 

Петербург был весь в снегу, и не представлял себе, что в нем может явиться новый Демон.

V

– Как? Вы не заметили ее? Она же слушала вас у Карамзиных, когда вы читали стихи. А после тихонько ушла. Ее манера!

Лермонтов пожал плечами. – Наталья Николаевна? Я ее не узнал, хотя и видел когда-то не один раз…

Это был их с Додо утренний час у нее дома. Ну, не совсем раннее утро, конечно! – Почти середина дня.

– Надо признать, она слушала внимательно… Но она ведь – вдова Пушкина!

– Она мне показалась несколько грустной…

– А что вы хотите? Она – в доме Карамзиных. Здесь то, что случилось с ней или у нее… воспринимается, как трагедия. Это вам – не салон графини Пупковой! В другом доме она и покажется другой!

(Пупковой или «Графиней Пупковой», в свете, меж собой – серьезные люди звали Нессельродиху, жену министра иностранных дел.)

– Так вы вообще перестанете замечать красивых женщин. Это опасно!

– Почему? Я же замечаю вас!..

– Бросьте. Это не одно и то же. Я и она.

– Вы недооцениваете себя!

Фраза повисла в воздухе. Возражать она не стала.

Подождав немного, он все-таки спросил:

– Она решила окончательно осесть в Петербурге?

– Ну да. А где еще? Вы задаете вопрос, какой задавали почти все. Грех было ей не задать его себе! Могла остаться хотя бы в Москве! Те же балы… Только… Танцевать на тех же паркетах, где, на глазах у всех все произошло!.. Я бы не решилась. Но это ее выбор!

Лермонтов посмурнел, насупился.

– Закурить можно?

Он достал пахитоску.

– И мне тоже, – попросила Додо. – Вам не нравится, что я курю?

– Мне нравится!

Додо повторила:

– Ее выбор! Или ей хотелось доказать всему свету, что она, во всяком случае, осталась прежней, и в ней ничего не изменилось! Может, выбор еще и нашего государя. Может, позвали ее…

– Вы думаете, что наш государь…

– Я не думаю – я знаю. Да и никто и не скрывает. Государь торжественно появляется у нее дома с подарками и цветами… И не так редко, между прочим. Никто не скрывает.

– Я полагал, грешный человек – она скоро выскочит замуж. Разве нет поклонников?

– Есть. Но с замужеством тоже оказалось непросто. Уже два претендента отказались – ставили условием, чтоб она сыновей отправила от семьи в закрытые детские пансионы или училища. Она отказалась.

– Ну, что ж! Хотя бы, как мать, она состоялась.

– Вы злой!

– Я не злой. Только раздражительный.

– Ничего. Государь найдет ей супруга. Он тем и отличается… что не бросает своих дам, он им сперва или чуть погодя находит мужа. Вы совсем помрачнели!..

– Нет… только я подумал… значит, в этом проклятом пасквиле была хоть частица правды?

– Ничего это не значит. Неужто вы думаете, что государь мог сблизиться с ней при жизни Пушкина?

– А почему бы и нет? Не понимаю.

– Это правда, что она была его партнершей по танцам в Аничковом… Даже лучшей партнершей. Но… стать ее любовником? При Пушкине этого быть не могло. Он дорожил Пушкиным. Он, государь наш – государственник, и его государство ему дороже всех женщин. Это его сила или слабость… считайте, как хотите! Он хотел иметь при своем царствовании великого поэта. Может, статься, от вас он хотел того же… Или хочет. А вы не поняли его!

– А почему он тогда не пустил Пушкина в деревню? Где никакого Дантеса б не было?

– О-о! Вы слишком много требуете. Он боялся, что Пушкин без него опять примется за старое. Он и так едва его вытащил из либеральной трясины. Пушкин был нужен… А теперь, когда Пушкина нет… Любая светская дама не откажется, если государь ей предложит быть его наставницей в любви. Не посмеет отказать. Да и муж ей этого не позволит.

– Прекрасно! Это заставляет меня задать нелепый вопрос… А вы? Что бы вы сказали, если б… такое предложение? Можете не отвечать, если не хотите!

– Почему? Отвечу, – сказала она жестко и с насмешкой в голосе. – Я бы сделала то же самое! И мой муж, покуда он существовал как муж, был бы недоволен мной, если б я отказала. Даже более того… он не понял бы меня!

– Впрочем… мадам Пушкина уже сходит со сцены. В последнее время появилась фрейлина Нелидова. И это начинает смещать акценты.

– Нелидова? Говорящая фамилия, сама по себе.

– Вы имеете в виду императора Павла Петровича? Ну это – племянница той Нелидовой, может, внучка. В этой родословной я не сильна! Но сын идет в отца, это так естественно. Племянница в тетку.

– Но я бы не согласился, как муж!

– Потому за вас никто не торопится выходить замуж. И за Пушкина выходить тоже не стоило!

Он рассмеялся резко и хотел ее поцеловать. Она отстранилась… Нежной женской рукой удержав его за щеку. Ласка одновременно?

– Не надо! Жуковский уже спрашивал – не влюблены ли вы в меня?

– И что вы ответили?

– Я сказала: – Нет, конечно! – Помолчала. – Без обиды! Вы, и впрямь, не влюблены в меня. Только притворяетесь. Вот в Софи Соллогуб – пожалуй!

Вернувшись домой, он достал из ящика черновик поэмы, которая долго занимала его, потом отстала от него, и он забыл почти, потом снова возникла в нем, как возникают забытые видения. Разложил на столе…

 
Влюбился я. И точно хороша
Была не в шутку маленькая Нина…
Нет, никогда свинец карандаша
Рафа́эля иль кисти Перуджино
Не начертали, пламенем дыша,
Подобный профиль…
 

Нина Грибоедова была уже тут, конечно, ни при чем. Всего лишь, имя Нина, которое привлекало давно. А Софи Соллогуб… пожалуй. Он не ждал ее любви, да, честно, и не хотел бы ее. Но он жаждал увидеть, что станется с этой душой от долгого пребывания в петербургском свете.

 
На кисее подушек кружевных
Рисуется младой и строгий профиль,
И на него взирает Мефистофель.
 

Он даже готов был напутствовать ее на этом пути падения, как демон втайне – нагружая исподволь тайным знанием о мире. Зачем? Чтоб убедиться самому еще раз, что верить никому нельзя и не стоит верить?

 
…Я понял, что душа ее была
Из тех, которым рано все понятно.
Для мук и счастья, для добра и зла
В них пищи много…
 

Но образ был светел. И никак не ложился под нож неверия… – Недаром Гоголь так отзывался о ней. Нет, еще о Смирновой-Россет… Хоть не стал бы их сравнивать!

– Зачем они вам все? – спрашивал его Гоголь про увлечение светом? – Это было в Москве, на том дне рождения, когда они вышли в сад после обеда.

 
…Кипел, сиял уж в полном блеске бал,
Тут было все, что называют светом;
Не я ему названье это дал;
Хоть смысл глубокий есть в названье этом.
 

– Мы так уже потеряли одного. Самого яркого. Самого жизнелюбивого, между прочим. В отличие от нас с вами! Потеряли от его излишнего интереса к поверхности вещей и к поверхностным людям. Не так? Зачем же и вы проситесь на плаху? Вы – Лермонтов?..

И длинный нос Гоголя то втягивался как-то странно в скулы, почти исчезая в них, то вытягивался властно, заявляя о себе – почти, как нос майора Ковалёва. И Лермонтов улыбался про себя этому сравнению.

А бес свидетельствовал:

 
…Моих друзей я тут бы не узнал:
Улыбки, лица лгали так искусно,
Что даже мне чуть-чуть не стало грустно…
 

И то была новая поэма.

VI

Из Записок Столыпина

Я тоже спросил его: – Уж не влюбился ли ты? – имея в виду Ростопчину. Он рассмеялся мне в лицо.

– Ты сошел с ума! Я – в светскую даму?

Я пробормотал что-то вроде, что она обаятельна, и притом… не такая обычно светская, и к тому ж, их связывает нечто – намекнув осторожно на ее стихи.

– Брось! Женщина всегда остается женщиной, даже, если вы с ней рождены под одной звездою. Стихи? И это тоже вопрос! нет!

– А кто тебе нужен?

– Не знаю. Может, модистка? Мне достаточно глядеть на тебя и на твою жизнь. Очень поучительно. – Он имел в виду, конечно, Александрин.

Мне пришлось возразить. Что это бывает еще и прекрасно. Минутами. Но что тут поделать, если не всегда?..

После этого разговора мы отправились в Павловск, к цыганам и пробыли там почти до утра. Хор Соколова был тогда в моде, а Лермонтов был без ума от цыган. От цыганок в особенности.

Люба, Стеша… не помню, всех имен. Они с подъемом исполнили: «К нам приехал наш любимый – Михал Юрьич дорогой!», не забыли восславить и меня. Мы хлопали и пошвырялись деньгами. Потом слушали до утра мучительные и страстные песни, которые все до одной были о любви и разлуке, и все дышали прощанием, и вечной тоской. Это были женщины, которые, в своих цветастых платьях, любили всех гостей и ублажали все чувства, но не принадлежали никому, и потому это имело больший смысл, чем любой светский раут.