Текст книги "Убить цензора! Повести от первого лица (сборник)"

Ну да, понятно. Если начальник умный, то вполне может даже полюбить такого, такое. Высоцкого. Высоцкого прямо по Высоцкому: «Меня к себе зовут большие люди, / Чтоб я им пел «Охоту на волков».

И тут он меня прямо огорошил – попал в ту же точку:

– Слушайте, а вы помните такую его песню? Э… как она начинается?.. А, вот: «Прошла пора вступлений и прелюдий…» Помните?

Я аж ком сглотнул в горле. А Агне в ответ на вопрос отца пропела:

 
Прошла пора вступлений и прелюдий.
Всё хорошо, не вру, без дураков.
Меня к себе зовут большие люди,
Чтоб я им пел «Охоту на волков».
 

– Молодец, доча! – хлопнул в ладоши Федор Иванович. – Так вот, я хоть и не звал Высоцкого к себе на дом, но это тоже про меня. Про меня, понимаете?

– Понимаю, – как-то опять без эмоций выговорила Агне и опять пропела:

 
И об стакан бутылкою звеня,
Которую извлек из книжной полки,
Он выпалил: «Да это ж про меня!
Про всех про нас – какие, к черту, волки!»
 

Теперь Федор Иванович лишь развел руками. Потом все-таки сказал с чувством:

– Агнешка, ты мое золото! Первый раз слышу Высоцкого женским голосом – и так, так! Ты… ты…

Он часто заморгал и даже отвернулся на несколько секунд. Потом прочистил горло, достал платок, высморкался и потянулся за бутылкой.

– Всё, по последней, и пойдем гулять. По бережку реки Сестрицы, потом по лесу – хорошо там, да и погода сегодня просто чудо! Пьем – и вперед, гулять. А вернемся, будем чай пить или кофе, что пожелаете, с вареньями моими всякими. Пьем – и вперед, марш!

Когда мы вернулись, солнце уже клонилось к лесу, и Федор Иванович предложил перебраться из сада в комнату, где стоял круглый обеденный стол. Вот там и будем пить чай-кофе, сказал, и все занялись делами: хозяин – накрывал стол и готовил угощения, я переносил на кухню использованную посуду из сада, а Агне мыла ее в раковине. Наконец расселись. Мы с Агне предпочли кофе, Федор Иванович – чай со смородинным листом. Пили, пробовали разные варенья. О чем-то переговаривались. Вскоре Агне сказала, что устала после гуляния по лесу, и прилегла на диване. «Вы говорите, говорите, я спать не буду, просто отдохну полчасика, а вы говорите, мне так уютней – лежать рядом и слышать ваши голоса».

Мы с Федором Ивановичем остались за столом друг против друга. И вдруг замолчали. Без Агне сделалось как-то странно обоим, будто совсем мы незнакомы. А и верно, незнакомы почти. Все последние часы нас связывала Агне, а теперь… Она хоть тут же, рядом, но будто мы одни. О чем говорить?

Дверь во вторую комнату была открыта, и я уже давно приметил, что там полки с книгами. Ну да, вспомнил, Агне мне рассказывала, что отец устроил себе на даче второй кабинет (первый был в московской квартире) и перевез сюда много книг. Вот и спросил, можно ли глянуть на них. Естественно, получил соизволение и отправился туда, а Федор Иванович остался за столом.

Да, прямо-таки кабинет, и очень уютный. Всё из дерева: довольно большой письменный стол, полки в три ряда от пола под потолок, низкая софа с торшером в головах, шкаф с зеркальной дверцей (похоже, платяной), а на стенах – разные фотографии в рамочках и какие-то восточные миниатюры, то ли японские, то ли китайские. Перед письменным столом – кресло типа вольтеровского. Да, добротно, уютно, так и тянет сесть тут и работать при настольной лампе, в полной тишине.

Но книги, книги – я пришел глянуть именно на них. Что ж, не огромная, но очень хорошая библиотека, подобранная явно со вкусом. Понятно, что у хозяина была возможность подбирать, лишь бы было желание. У меня тоже было желание, но отсутствовала возможность – я покупал то, что продавалось в книжных магазинах и очень редко (за немалые деньги!) на черном рынке. А вот здесь – здесь в основном то, чем наши магазины не торговали. Значит, хозяин или пользовался некими скрытыми ходами, или привозил из-за границы, куда, как известно, уходили основные тиражи тех изданий, которые, по решению того же Главлита, не подлежали продаже на территории родной страны. Хотя стояли на этих полках и такие книги, которые я просто не смог приобрести из-за их небольшого тиража. Ну а еще, признаюсь, по собственной лени: из-за нежелания записываться в очереди, потом часами стоять в них. Был еще вариант, которым я пренебрегал: сдавать макулатуру, за что полагались абонементы на покупку дефицитных книг. Впрочем, еще одной возможности Федора Ивановича я, конечно, не учел, ибо это уж из ряда вон.

Я разглядел «Осень в дубовых лесах», сборник рассказов Юрия Казакова. Как я мечтал приобрести эту книгу! Увы, увы… Достал с полки, стал листать и на обороте обложки обнаружил дарственную надпись автора. С ума сойти – раритет! Автор благодарил за понимание, ниже подпись и дата: ноябрь 1969. Тут в кабинет вошел Федор Иванович и увидел, какая в моих руках книга. Удовлетворенно засунул руки в карманы домашней куртяшки и закивал, закивал.

– Хорошая книга, даже отличная. Класс современной русской прозы малого жанра. Наследственность Бунина-Чехова, но не Куприна, нет. А могла эта книга и не выйти. А знаете, из-за какой малости? А в одном из рассказов сборника, как раз в этой самой «Осени в дубовых лесах», отличном рассказе, кстати, есть одно место, если помните… Главных героев, его и ее, таксист везет куда-то за город, в ближайший лесок, чтобы они там… ну понимаете. Помните? Во! Так из-за этого самого места у нас, в моем отделе Главлита, возник жуткий сыр-бор: не «литуем» сборник, настаивают мои сотрудники, если автор не уберет данное место в рассказе или вовсе не снимет этот рассказ, сборник не пострадает – подумаешь, одним рассказом меньше, одним больше!

– Ну да, ну да, – проговорил я, скрывая иронию. Федор Иванович спокойно продолжил:

– Значит, дальше. Вызвали автора. Думаю – и что? А Казаков ни в какую. Это ж ключевое место, объясняет. А знаю, что ключевое, но молчу – беседу ведет мой зам. Зам говорит: «Ключевое место – это что? Как наш таксист соглашается за деньги отвезти любовников в ближайший лесок за город, подождать, пока они впопыхах будут заниматься любовью, а потом отвезет обратно? Это очернение нашей действительности, выставление напоказ нехарактерных для нашего общества явлений». В общем, они остались при своих: мой зам повторял, что это место надо изъять или снять весь рассказ, на что Казаков отвечал «нет» и в конце концов сказал, что отзывает сборник из типографии, где уже ждали команды запускать тираж… На том и расстались, Казаков ушел. Конец. А вот и не конец, решил уже я, взял ответственность на себя как начальник 4-го отдела Главлита, всё задокументировал как надо и приказал «в печать». Вывели тираж – и в книжные магазины.

Вот это да, вот тебе и папаша моей Агне, бывший комиссар и майор Главпура! Я хотел что-то сказать, но меня опередили, потому что, оказалось, словоохотлитвый хозяин еще не подобрался к кульминации:

– Потом, через какое-то время, Казаков случайно узнал, кому он обязан, позвонил мне в отдел, мы встретились у метро на Маяковской, и я получил в дар вот эту книгу с надписью. Помню, передав ее, он хохотнул: «Спасибо, но кому я обязан? Выходит, Главлиту! Этого не может быть, это как солнце взойдет на западе, а не на востоке». Я его успокоил, сказав, что всё остается на своих местах, и восходы-заходы тоже.

– И не попало вам, Федор Иванович? – спросил я, улыбнувшись, когда мы возвращались за стол в большую комнату. Мне стало хорошо. – Попало небось?

– Никак нет! – прозвучало по-военному, но по-мальчишески озорно. – У меня такая биография и такие хвосты связей в… в некоторых учреждениях, что иногда я мог позволить себе не быть палачом русской литературы. – И засмеялся: – Сильно я сказанул?

– Сильно, папка, сильно, – сладко зевая, подала голос Агне и присела на диванчике. – Я всё слышала, а к тому же эту историю еще раньше от тебя слышала. Ты цензор-молодец. А вот со «Сказкой» Стругацких – цензор-немолодец.

– И что? Да всегда быть молодцом невозможно, ты сама знаешь. И давай не будем. К тому же я был прав. Несильная вещь. Негоже для братьев. Несильная, местами смешная, но в целом – злая. Сказка! Сказка должна быть литературой, а это пасквиль, а не литература. Поэтому и сказал твердое «нет». Хотя всё равно ее потом опубликовали за границей, хоть и на русском. Понятно, кто-то привез в Союз. Поэтому кто очень хотел – прочел.

– Я тоже прочел, в фотокопии с «Посева», – сообщил я. – Но можно подробности?

Федор Иванович кивнул на дочь:

– Повествуй, Агнешка, удовлетвори друга сердца, ты же у нас любительница сказок.

– А запросто! – кивнула любительница сказок. – Слушай, друг сердца моего. Стругацкие написали эту «Сказку о тройке» в 67-м году. Договорились о публикации с «Молодой гвардией» и «Детской литературой». Всё шло отлично, но неожиданно братьям сообщили, что оба этих издательства от повести отказываются. Вдруг! Ничего не объясняя! Чья работа – понятно, да, папочка? Но… тогда Стругацкие сделали краткий вариант этой «Сказки» для иркутского альманаха «Ангара», поскольку там сказали: опубликуем! Это было уже в 69-м. Но… опять же «но»! Тираж успели напечатать, однако бдительные товарищи всё тут же изъяли из типографии – и под нож. Хотя и это не всё. Тамошнему главному редактору влепили выговор, затем уволили. И все-таки несколько номеров кто-то успел вынести. Дальше, понятно, пошел ксерокс и фотокопии. А потом повесть напечатал заграничный «Посев». Конец истории про сказку, налейте мне кофе, а то я еще какая-то полусонная.

– Вот и хорошо, присаживайся к нам. – Федор Иванович даже привстал, ухаживая за дочкой. – И вообще, давайте закроем эту тему про мои подвиги.

Я хотел было мягко запротестовать (до того стало мне интересно), но опередила Агне:

– Закроем, ладно, но все-таки, папка, ты многое не спас, многое. Ну, Казаков – да, а вот, например…

– Например! – перебив, повторил Федор Иванович с иронией. – Да, я многое не спас. Зато и спас. Спас кое-что и кое-кого. Вот мы сегодня вспоминали Тарту. А если бы тогда я не был в политотделе фронта, кто бы спас маму и ее отца, всю их семью? И где бы ты была в таком разе, Агнешка? А нигде – ты бы просто не родилась!

– Я родилась, потому что ты полюбил, а не потому, что был противником репрессий против мирных эстонцев. А полюбить можно даже врага.

– Врага – нельзя, если ты коммунист! – почти с пафосом изрек Федор Иванович, и было непонятно, это ирония или убежденность.

– Но ты-то был коммунистом!

– Э, ладно, доча, хорош, приехали! – он примиряюще вскинул руку. – Есть нечто непознаваемое и только мне понятное. Для тебя оно непознаваемое, а мне понятное. Это ведет по жизни. Это судьба. Моя судьба прошла через две мои жизни: первая – политработник в войну, а после, вторая, – цензор. И везде я умудрялся кого-то спасать. Значит, и политработники в войну были по делу, если я вас спас. По делу, если есть разум и смелость. Да, не все этим отличались, но все-таки, все-таки… Все-таки нельзя всех под одну гребенку. Нужен индивидуальный подход, анализ, а не суд скопом. Судить мы все горазды, особенно вы, молодые. Впрочем, у каждого своя правда, а общей правды нет.

– Ладно, папа, мы не судим, – решила закончить миром Агне, – просто иногда обидно и жалко. Сколько вещей чуть не угробили или вовсе угробили!

И тут в разговор решил включиться я, до того молчавший:

– Вот, например, цензурная история с «Мастером и Маргаритой».

– И что? – даже не удивился Федор Иванович, воззрившись на меня.

– Что? Вы сказали, что «Сказка о тройке» – это не литература. Тезис спорный, но ладно, оставим. Вы посчитали, что это не литература, поэтому не пропустили ее и уверены, что поступили правильно. Пусть так. Но булгаковский роман – разве это не литература? Литература, и какая! А что произошло при первой публикации?

– А то и произошло. Да, верно, моя работа, моя. Верней, моего 4-го отдела, ну и моя, конечно, – он говорил убежденно, без нотки сомнения или раскаянья. – Вы знаете, какова функция 4-го отдела Главлита? Докладываю. Он осуществляет предварительный цензорский контроль над выпуском книг и журналов центральных издательств.

– Отлично! И что вы там, в «Мастере», наконтролировали? – я чувствовал, что тоже возбудился, как до того Агне, но она вскоре взяла себя в руки, а я пока нет.

– Многое. И многое же по делу, – был ответ бывшего начальника 4-го отдела (а вообще-то главного цензора державы). – Да, по делу, могу доказать.

Странно или нет, этот Федор Иванович мне нравился почему-то: он говорил спокойно, уверенно и, в отличие от нас с Агне, никак не переполнялся эмоциями. Да, большая жизнь за плечами – чего там только не было, почти вся история страны, которая есть история болезни, как сказал уже помянутый сегодня Высоцкий. В общем, молодец Федор Иванович, дочь которого мне небезразлична и с которой у меня нет идейных противоречий, не то что с ним.

– Так вот, – продолжил я, – первое издание, как вы, конечно, знаете, появилось в журнале «Москва» в 66-м, а через…

Он сразу перебил:

– Та публикация в «Москве» состоялась в 66 – 67-м, если быть точным!

– Да, хорошо. Но… Через несколько лет, кажется, в 69-м, в ФРГ напечатали полный – полный, то есть без всяких купюр! – текст «Мастера и Маргариты», причем напечатали изумительно, потому что…

Меня опять перебили, но спокойно, почти тихим голосом:

– Да знаю, знаю! Это издание у меня есть. Вот там, – он указал себе за спину, – на полке стоит. Оно вышло, да, в 69-м во Франкфурте-на-Майне. И, да, наши купюры там выделены по тексту курсивом, поэтому читатель прекрасно видит, что же именно мы вымарали. Знаю, знаю! – и улыбка, и внимательный взгляд мне в глаза. – И что?

– Что? – я даже опешил несколько. – А то, что, внимательно вчитываясь в эти ваши купюры, я не видел логики. Да, большинство мест, которые вымараны, это понятно почему… ну, с точки зрения власти, идеологии. Это мне хотя бы понятно! Но наравне с этим есть: первое – совершенно, так сказать, нейтральное, никого не задевающее, не антисоветское; второе – отдельные слова, или строка, или пара строк, которые вообще не несут никакой идейной нагрузки, это чисто стилистическое, вкусовое, если угодно. Так вот, всё это – и нейтральное, и стилистическое, – вот это-то зачем вымарано? Никакой логике не поддается!

– Поддается! – как отрезал Федор Иванович. – Это были редакторские правки, это не ко мне. Ко мне – цензура, а не то, что было в «Москве». Там – их редакторский волюнтаризм, впрочем, мелкий и иногда по делу, хотя стилистика умершего автора – вообще-то закон. Хотя, отмечу еще, там в принципе было что поправить, было, Булгаков отнюдь не идеальный стилист. Дальше?

– А что дальше? Вот и всё. Больше сотни купюр – и идеологически кое-как понятных, и уж совсем никак не понятных. Суммарно больше пятидесяти страниц, сотни мест!

– Э, стоп! – поднял он руку. – Давайте будем точными. У вас всё на уровне «больше-меньше», а у меня как в аптеке.

Федор Иванович поднялся, скорым шагом направился в кабинет и уже через полминуты вернулся со стандартной канцелярской папкой на тесемках. На ней я разглядел надпись жирным фломастером: «М и М», 1966.

В папке оказалась стопка машинописных страниц и какие-то официальные бланки с текстом.

– Это, чтоб вы знали, одна из папок моего личного архива. Естественно, ксерокопии, а оригиналы – в Главлите, – он извлек один из листов, окинул его взглядом: – Итак, будем точными. Вот суммарные результаты по работе с романом. Всего сделано 159 купюр, причем 138 из них – по второй части романа. А вы – больше-меньше, сотни мест! Да не сотни, а всего полторы сотни. Сотня с половинкой.

– Папа, не ерничай, и этого хватает! – подала голос Агне.

– Конечно, хватает, доча! – согласно кивнул ее отец. – И всё по делу, повторяю.

– Ой! – хмыкнула доча.

– Нет, не «ой», моя любимая! Не «ой», Сергей! – он обвел нас взглядом. – Этот роман был впервые издан – где? В СССР! В нашем с вами сегодняшнем СССР. При товарище Брежневе. Издан. Это как? Это – чудо! Кто бы вообще знал не только о романе «Мастер и Маргарита», а вообще о Булгакове, если б не так? Ну сотня людей, как и прежде, и всё. А после нашей публикации знают миллионы. Но чтобы это случилось, надо было чем-то пожертвовать. А как иначе? Мы живем в СССР, а не в Америке или благословенной Англии. А вам тут, в СССР, надо всё, всё! Если надумали печатать, так полностью! Увы, так у нас невозможно. Ну невозможно, поймите вы это! Поэтому надо соизмерять свои желания с конкретным временем и местом, с местом, где вы есть, надо быть реалистом, а не максималистом, жить на земле, а не на соседнем с товарищем Господом Богом облаке.

– Папа, оставил бы ты Бога в покое, – поморщилась Агне, но это пожелание осталось без внимания. Последовало продолжение с того же места.

– А вы живете именно там, на облаке, да еще имеете претензии к тем, кто пусть с потерями, но сделал свою работу. А я скажу: вам, повезло, ребята, что кто-то это сделал! И Булгакову повезло, между прочим – причем во всем. Повезло, что в тридцатых его не уничтожил Сталин, а это было вполне реально. Повезло, что вовремя умер. Повезло с женой, которая выполнила его последнюю волю по роману. Повезло, что нашлись люди, Симонов и другие, которые пробивали роман в печать. Повезло даже с нами, со мной повезло, ибо мы старались соблюсти меру, мы, с одной стороны, понимали, что это за роман, а с другой, хорошо знали, где и в какое время мы живем. Это потомки, узнав подробности, могут тыкать в меня пальцем и негодовать, но вы-то, вы, кто в том же месте-времени, вы должны понимать, что возможно, а что нет, а если все-таки возможно, то сколько надо за это заплатить. Да, должны, но не понимаете.

Он закинул руки за голову, потянулся и, поскольку мы молчали, заговорил опять, причем как-то удовлетворенно, спокойно:

– Но вы – ладно, а вот я, я с собой в ладу и претензий по роману к себе не имею. Всё по делу, повторяю. Роман, слава богу, издали, а потом, само собой, всё пошло-покатилось, всякие его варианты, в том числе небесспорные, но полные. Всё по делу, эволюционно, от малого к большому. Э, я вас не утомил этой тирадой? А, деликатные мои? Что не спорите, не возражаете? Стесняетесь хозяина дома, у которого вы в гостях? Или глядите на меня, как на идеализирующего своё прошлое склеротика?

Тут Федор Иванович рассмеялся, а Агне поднялась, обошла стул, где сидел отец, и со спины обняла его.

– Ты бравый папка! – замурлыкала, потеревшись о его щеку. – Ты противный бравый папка, благодаря которому я родилась, а родилась, потому что… ну мы-то знаем почему.

– Ай, не всё ты знаешь, не всё! – озорно проговорил он и поцеловал дочь. – Ладно, мир. А собственно, разве мы выкапывали топоры войны?

Удовлетворившись мирным (вообще-то ничейным) исходом непростого разговора из серии «отцы и дети», я предложил:

– А не пойти ли нам к реке?

– Именно туда! – закивала Агне. – Я искупаться хочу.

– Здрасьте, приехали, уже вечер! – удивился Федор Иванович. – Надо было днем купаться.

– Днем не захотела, а сейчас – нормально.

– А купальник при тебе, захватила?

– Не-а. Ну и что? На мне белье классное, сойдет. А вы переживете, вы близкие.

Отсутствие плавок меня не волновало, поскольку купаться я не собирался. Мы вышли из дома в сад, миновали калитку и минут через пять были на берегу. Тихо, сумерки, народу никого, вода недвижима, едва отражает темнеющие небеса, напротив – угрюмый лес.

Мы с Федором Ивановичем уселись на самодельной лавке из бревен, а Агне скинула джинсы с футболкой, туфли и медленно пошла по песку к воде. Потом, уже по колено в ней, стала к нам спиной.

– Прохладно, – крикнула, – но хорошо!

Я заметил, что, когда, раздевшись, Агне шла к воде, Федор Иванович откровенно любовался дочерью, исключительно по-отцовски, ласково. Теперь, всё так же глядя на нее, уже поплывшую, сказал:

– А хорошую девочку мы с женой заделали! Красивую, добрую, умненькую. Свой человек. Какая стройная, чертовка! Прямо как мать. Да-да, она вообще похожа на мать – и светлыми волосами, и глазами, и фигурой, и по характеру. Эстонская кровь, вот так. Чудеса генетики… Что, эстонские гены сильнее? Да нет, наверно. Вот я и говорю – чудеса… Однако ж боязно мне за нее. Не сильная она, не боец, до сих пор еще ребенок. Сказки! Одни сказки на уме, это ж надо! Теперь вот училкой будет – значит, зарплата с гулькин фиг. Да ладно, я ей всегда подброшу, как и делаю обычно. А когда я помру? Вот и мать у нее была такая, несильная характером, тихая. Но твердая при всем при том. Ты знаешь, удивительное дело: я не вспомню, чтоб мы с ней когда-то ссорились, ругались. Ни-ни. А ведь столько лет бок о бок прожили! Редкий случай, наверное. М-да…

Он умолк, явно загрустив. Я молчал, глядя на плавающую Агне и изредка слыша ее фырканье. Да, хорошую девочку, как шутливо выразился ее отец, они с женой заделали. И еще, конечно, я обратил внимание на то, что он впервые сказал мне «ты». Приятно. И еще приятно то, что, несомненно зная о наших с Агне интимных отношениях, он не выспрашивает о моих намерениях или вообще о наших планах на будущее. Слишком деликатный? Или достаточно опытный и умный, чтобы понимать: тут нельзя торопить события, тут либо сложится общность, либо люди устанут друг от друга и разбредутся по собственным судьбам. Это действительно редкость, чтобы прожить душа в душу много-много лет. Тут надо родиться Ромео и Джульеттой. Но в отличие от шекспировской Вероны, где конфликтовали всего два семейства, эти конкретные Ромео и Джульетта, Федор Иванович и мама Агне, породнились в ситуации, когда вокруг них конфликтовали народы и смерть ходила по пятам за всяким.

В конце концов мы остались на ночь. Федор Иванович предложил: уже вечер, чего же ехать на ночь глядя, тут две комнаты, веранда, нет проблем. Мы с Агне согласились и, поскольку теперь можно было совсем расслабиться, опять уселись за стол в большой комнате. Тут возникло новое предложение хозяина:

– А что, ребятки, если нам еще по чуть-чуть выпить? Теперь мне не надо везти вас на машине на станцию – имею полное право! Вот и напьюсь. В честь вашего приезда. Надо ж мне напиться наконец. А то выпить тут не с кем, а в одиночку я не пью. Соседи мои по поселку – они люди замкнутые, большие чиновники на большой пенсии, а еще бывшие генералы всякие. Нет, вообще-то нормальные советские товарищи, но не шибко контактные, что хорошо. А сегодня – вы. Вот и чудесно, вот и напьюсь.

– Ты тот еще алкоголик! – улыбнулась Агне.

– Сейчас – да, а когда-то в войну – не поверишь, дочь, бывало всякое! Особо с 43-го, когда наступать начали. За очередной взятый город, за победу. Ой, пили! Солдатики, конечно, не часто, а вот среди высшего офицерья! Даже особисты здорово прикладывались, хотя им вообще-то пить было не положено, они бдеть должны постоянно… Ну да ладно. Агнешка, давай расстелем скатерть-самобранку, а я коньяк из кабинета принесу. А, и лимончик достань из холодильника на кухне, он там у меня есть, и баночку маслин оттуда же…

Потом мы попивали коньяк с кофе, а Агне свое вино, и говорили о чем-то малозначимом, беспроблемном, веселом, даже пару анекдотов вспомнили. Наверно, час прошел, и тут Агне зевнула раз, потом другой. И сказала:

– Вы продолжайте, а я наелась-напилась, прилягу тут на диване, рядом с вами, а вы говорите, говорите, мне так будет приятно – лежать и слушать вас.

И легла опять, как днем. А мы с Федором Ивановичем опять, как по команде, замолчали, будто без Агны между нами рвалась некая ниточка, которая всех нас связывала. Так и сидели молча, отхлебывая кофе. И тут Федор Иванович вдруг повернул дело таким образом:

– Слушай, Сергей, как-то неожиданно сегодня получилось, Мы ведь почти всё время одну и ту же тему крутили. Начали с Эстонии, потом Высоцкий, потом Стругацкие, «Мастер и Маргарита», Юрий Казаков… В общем, крутили тему о моей работе, обо мне. О моей войне, моем цензорстве. И вот странно: о чем-то мы сейчас говорим, а всё думаю о том же. Будто зациклился. Думаю, думаю. Даже не то что думаю, а какие-то мысли всплывают сами по себе. Нет, не сужу себя или кого-то, а просто… просто в теме. Странно. Но интересно… Поэтому вот что. Давай я тебе расскажу, как всё началось и что я потом понял, хотя было это давно, очень давно.

Я кивнул и искренне сказал, что мне тоже это интересно.

– Тогда так, – начал Федор Иванович и разлил нам по рюмкам. – Эй, Агнешка, ты там не заснула? Тогда тоже послушай, небезынтересная история, только держи в уме, что это было давно, задолго до мамы и до тебя, так что я никому не изменял.

– Ну заинтриговал! – подала голос Агне. – Про секс, что ль?

– Если бы только! Значит, так. Я тогда уже был слушателем командирских курсов Наркомата внутренних дел, то есть из меня делали офицера этих самых внутренних дел. Это в Москве, 30-й год, мне двадцать лет. Молодой, статный, сильный, комсомолец, будущий командир, весь в учебе, но скромный, прямолинейно честный, еще женщин не знал. Не знал, но тогда появилась у меня девушка, в которую я влюбился, и мы с ней жарко целовались в подъездах или среди кустов в вечерних парках. Целовались и пытались ласкать друг друга. Да, в подъездах или парках, потому что больше негде, домой в коммуналку не приведешь. И вот летом пришла мне в голову мысль поехать с ней за город на электричке, в воскресенье, естественно.

Мы и поехали. С Киевского вокзала, как сейчас помню. Поехали, облюбовали местечко в лесу, и там ласкали друг друга уже почти по полной программе, но вот чтобы лишить друг друга невинности, не вышло: моя красавица мне не позволила. Да, вот такие тогда водились красавицы на нашем свете… «Ну, может быть, в следующее воскресенье позволит?» – пришла мне в голову естественная мысль.

И вот оно, следующее. Мы пришли на то самое наше место в лесу, будучи уверенными, что нас никто не побеспокоит, ибо дачный поселок был за железной дорогой, а тут полная глухомань. Из Москвы я захватил с собой одеяльце, завернув его в газеты и уложив в авоську. Теперь извлек, расстелил на травке между елочками, и мы легли на него. Через полчасика моя девушка даже сняла кофточку с лифчиком и подтянула к поясу юбку, но главного мы еще не сделали, хотя я чувствовал, что это случится сейчас, сейчас. Я лежал на ней, почти потеряв голову, и тут меня кто-то треснул по голому заду. Моя девушка вскрикнула, а я сел. В метре от нас – мужик лет тридцати, одет по-деревенски, морда очень серьезная.

– Надень трусы, парень! – сказал, как приказал. – И марш за мной!

Я испугался. Очень испугался. Сердце затукало часто-часто, и судорожные глотки пошли. А чего я испугался? Вам этого не понять: тогда было другое время. В то время тискать девушку или заниматься с ней любовью в кустах или в лесу было не то что неприлично – за такое могли объявить выговор, исключить из комсомола, а меня могли с позором отчислить с моих командирских курсов. Вот так-то!

Я натянул трусы, брюки и, оставив мою притихшую, насмерть испуганную девушку, пошел за тем мужиком. Он углубился в лес на десяток метров, повернулся ко мне и проговорил тихо, но твердо:

– Заявить в милицию или денег дашь? Поселковый милиционер близко, по станции сейчас прогуливается. Понял?

– Понял, – прошептал я, борясь с дыханьем. – Не надо заявлять.

– Ладно, не буду, скажи спасибо. Но тогда деньги давай.

Не помню, сколько было у меня в кармане. Мало, конечно. Но я всё ему отдал. Только потом до меня дошло, что на обратную электричку теперь ни копья. Это до меня дошло, когда мужик сразу ушел скорым шагом по направлению к поселку, а я поплелся к оставленной девушке.

Она так и сидела на моем одеяльце, вся сжавшаяся. Когда я подошел, подняла голову, спросила:

– И что?

– Всё в порядке, – успокоил я ее. – Он никому не расскажет, я ему денег дал.

И тут от ее испуга и растерянности не осталось и следа. Она расширила глаза и произнесла с негодованием:

– Ты ему дал деньги? Дал деньги? За что? Ты? Дал?

Она резко поднялась, одернула юбку (кофточка была уже одета) и повторила:

– Ты дал? Ты?

И во мне опять что-то крутанулось. Я вдруг ясно понял, кто есть кто. Он, мужик, – гад, я – трус, а она, девушка, – молодец. А трус я еще и потому, что не только гада испугался, но и девушку предал, бросил одну, пошел откупаться. Это осознание собственной низости буквально взорвало меня. Я опять потерял голову – но если тогда от страха, то теперь от жуткой, просто животной злобы. Прямо бешенство какое-то!

Ни слова не говоря, я побежал за тем мужиком. Но вот что странно: я потерял голову, но в то же время она трезво работала, однако в одном направлении – отмщения, мести. На бегу я выискивал на земле подходящее полено, или камень, или сучковатую большую ветку – в общем, что-то такое, что могло бы стать орудием мести. Или убийства, мне было все равно.

Я нашел это орудие. Короткое, но тяжелое бревно, часть поваленного ствола, да еще с сучками. Закинул на плечо – и вперед.

Мне повезло. Того мужика я догнал еще до станции, то есть там, где был лес, хотя между стволами уже проглядывалось полотно железной дороги. Он почти не успел обернуться, а я с размаху ухнул ему бревном по башке. Он застонал, медленно согнулся и осел. И я ударил еще раз, в то же место, по затылку. Он упал, завалился на бок. Я повернул его лицом к земле и ударил опять. Потом еще. Он совершенно затих. А я холодно раздумывал, ударить еще или нет. Ударил. Опять по голове, по затылку. Потом отбросил бревно и пошел прочь. Про деньги и не вспомнил. Прочь, прочь. А куда? На станцию. И про девушку забыл… Это я про то, как тогда работала моя голова. Никак. Это был психоз? Или реактивное состояние? Помрачение? Не знаю.

Тогда я не знал, не понимал. Зато понял много позднее, всё понял, про себя, свою суть. И знаешь, Сергей, благодаря чему понял? Вернее, благодаря кому? Вон ей, Агнешке. Ты слышишь меня, сонная дщерь? Да-да, благодаря тебе! Сейчас объясню, и это уже не про секс, так что можешь не держать ухо востро.

Однажды я приехал домой в Москву и на моем-твоем письменном столе случайно обнаружил кучку листков, исписанных твоей, дочура, рукой. Конечно, я и не думал их читать – просто отложил в сторону, но мой взгляд случайно выделил там одно слово – «Фрейд». Я понял, что тут не личное, не твои письма или дневник, а твои выписки из научных журналов или каких-то пособий. И решил пробежать глазами про Фрейда – так, любопытства ради. И обалдел! Ибо попал на то, что нужно. Нужно именно мне! Ты понимаешь, Агнешка, о чем речь?

– Э, вообще-то нет, – откликнулась она с дивана. – Я разное выписывала из Фрейда. Например, его «Истолкование снов».

– Ну, может быть. – Федор Иванович неуверенно покрутил головой. – Там не было ссылки на конкретную книгу. Я о другом. О том, на что я нарвался, на что!