Текст книги "Убить цензора! Повести от первого лица (сборник)"

– И на что? – явно заинтересовалась Агне, потому что присела, и из-за стула я увидел ее заспанное личико.

– На что? На что! Вот на что. На то, что душа, или психика, разделена на сознательную область и бессознательную.

– А, ясно! – зевая, выговорила Агне. – И что же тебя потрясло, папочка?

– Докладываю. Наша основа, то есть как бы скелет психики, лежит в подсознании. Это глубинные животные начала, инстинкты, и главные из них – разные потребности в удовольствии и агрессивность. Это – основа всего животного, и в человеке так тоже. Но в отличие от зверей в нас эти инстинкты подавляются социальной средой, и это происходит через сознание. Оно призвано рационально вписывать наше поведение в общественную среду – чтобы мы вели себя адекватно, разумно… ну, скажем так, законопослушно, соблюдали общепринятые правила и при том не проявляли повышенной агрессивности и удовлетворяли свои желания в меру, то есть как принято, как положено. Правильно я понял товарища Зигмунда? Именно так. Теперь дальше.

Значит, подсознание – это всё животное, а сознание – это наше рациональное поведение, но чтобы оно, поведение, стало рациональным, адекватным, социальным, а не асоциальным, между подсознание и сознанием – внимание, ребята! – между подсознанием и сознанием стоит контролер. Этот контролер не допускает, чтобы животные инстинкты, повышенная сексуальность и агрессивность проявлялись в поведении человека. И знаете, каким словцом Фрейд назвал этого самого контролера? Цензор. Цензор, ребятки! А что такое цензор, если с латыни? Оценщик. Что хорошо, что плохо. Что можно, а что нельзя. Этот цензор-контролер в нашей психике оценивает наши желания, эмоции, замыслы, в том числе агрессивные (например, убить обидчика) и не допускает животных порывов в конкретном, ежечасном поведении. Вот и всё!

И вот я прочел, Агнешка, этот твой листочек – и в моей голове опять что-то крутанулось. Как крутанулось, а вернее, куда? Назад, в мое прошлое, в мои двадцать лет, в ту самую ситуацию в лесу с моей девушкой и этим мужиком, которого я избил… а может, и убил, не знаю. Я наконец всё понял, всё! Понял, что же со мной тогда произошло. Почему я стал зверем. Слышишь, Сережа?

– Слышу, – отозвался я сразу, потому что и так был весь внимание.

– Смотри. Я приехал с женщиной в лес – для чего? Чтобы, прости меня, доча, овладеть ею. Впервые в жизни овладеть женщиной! Мощное желание, мощнейшая потребность, и это переполняет меня. И вот я готов к этому. Мы раздеваемся, я ложусь на девушку, я уже почти, почти… и тут мне мешают. Да не то что мешают, а бьют по всему тому, что ведет меня к вожделенной цели! К самому главному на тот момент, к самому вечному, животному – к овладению самкой. Результат – сшибка. И первая моя реакция – ступор, страх.

А вторая? Вторая и есть главная. Которая взыграла во мне благодаря моей девушке. Молодец девушка! Она-то всё осознала первой. Она сказала: «И ты дал ему деньги? Ты?»

Вот это был удар! По моему самолюбию, по психике. До меня дошло, что в ее глазах я – дерьмо, трус, ничтожество. До меня дошло, что тот мужик нас унизил, оскорбил, покусился на самое главное – на мое достоинство, а конкретно – на реальную возможность наконец-то осуществить акт с женщиной, которая уже готова к этому, которая лежит, которая раздета, ждет, которая уже почти твоя. А тут тебе, как говорится, бьют по рукам. Точнее, по заду. А точнее, прости еще раз, Агнешка, по половому члену. Лихо! А мужчину, как и любого зверя, в такой ситуации трогать нельзя, нельзя! Мужчина озвереть может.

И тогда в моей голове, в моей психике что-то крутанулось. И я действительно озверел. Что было дальше, вы знаете. А вот почему было, почему именно так? Вот это я и понял через очень много лет, когда мне на глаза случайно попались те фразы Фрейда.

Это был вовсе не реактивный психоз, не временное помешательство. Это была нормальная работа подсознания: стремление к самке для удовлетворения желания, а если этого не дают, если тебя прерывают в самый главный момент – тогда агрессия, и агрессия именно на то, на кого, кто не дает, препятствует, а еще и унижает. Вся эта ситуация, особенно после слов девушки: «И ты дал ему деньги? Ты?» Эти ее слова сорвали во мне того самого цензора в психике, цензора-контролера, который призван подавлять агрессивность. Это произошло помимо моей воли, мое поведение диктовалось исключительно подсознанием, потому что цензор отключился на время, куда-то пропал, убрался. Или я его непроизвольно убил. Убил в себе цензора. Вот такая цепочка непроизвольно выстроилась в моих мозгах: сначала убить цензора – потом убить человека. И я их убил. Цензора – точно, человека – скорее всего.

Так что с тем диким, трагическим случаем в лесу мне всё ясно. Ясно с того момента, когда я случайно прочел Фрейда. Но стало мне ясно и другое, и это «другое» относится уже к моей последующей жизни… Так, ребятки, если я вас еще не утомил, то перерыв на несколько минут, ибо, пардон, мне потребно посетить туалет. А ты, Сережа, пока я там буду, плесни нам коньячку еще по капельке.

Федор Иванович вышел ил комнаты, а Агне пересела с дивана на стул рядом со мной и произнесла тихо:

– Молодец папка! Интересно, что потом.

И мне, признаюсь, тоже было интересно.

– Едем дальше, – вернувшись за стол, удовлетворенно сказал «молодец папка», отпил коньяку и продолжил: – Всё это можно определить формулой «убить цензора». Да-да, того самого цензора между подсознанием и сознанием, который обычно не позволяет проявиться природным инстинктам, животным порывам. И еще до знакомства с мыслями Фрейда у меня происходило именно так, но, конечно, в редких, критических ситуациях, и ни о каком цензоре я тогда не думал.

Первое и, несомненно, главное – это история с твоей мамой, Агнешка, с моей будущей женой. Я влюбился с нее, эстонку, без памяти. Я, майор политотдела армии, на отличном счету у моего генерала-начальника, абсолютно правоверный коммунист! А она из семейства с подмоченной для нас репутацией. Всё равно люблю ее! – твердил упрямо, и тут меня переводят из действующей армии в Москву, в Главное управление. Но вскоре я получаю письмо из Тарту: отца моей любимой арестовали, всей семье грозит высылка в Сибирь. Я в растерянности – что делать?

Мучился всего лишь день. И отчетливо понял: я люблю и никому-ничему эту любовь не отдам. И вот я убил в себе цензора – пошел на прием к моему генералу и всё ему рассказал. Что люблю ту эстонку, что хочу жениться на ней, а как без ее отца на свадьбе? Генерал подумал и ответил сурово: «Партбилет положить хочешь и на фронт командовать ротой? – Я молчу, а он продолжает: – Вот что, майор. Даю тебе два дня. Лети в Тарту, забирай свою невесту и потом сразу женись. Сразу! Здесь, уже в Москве. Между прочим, брак нашего офицера с местной, с прибалтийкой, могут одобрить. Это вписывается в идею. Нам нужно, чтобы на нашу советскую власть там хорошо смотрели. Да, думаю, очень кстати ты это придумал. Лети в Тарту, а я доложу руководству… Ах да, ее семья! Ладно, хорошо, это тоже кстати».

Так я спас маму, ее отца, тэди, всю семью. Или спас не я, а мой генерал? Формально он, а если по Фрейду, спасло то, что мой цензор оказался убит на время. Я его убил, не струсил, не отступился. И дал проявиться подсознанию – главному, природному. А главным природным тогда был мой инстинкт любви к конкретной женщине, которую я страстно желал, а значит, неосознанно желал от нее ребенка. Тебя, Агнешка, тебя.

Понятно, подобные эпизоды были исключениями в моей жизни, редкими исключениями. В основном я – стопроцентный, верный партии советский человек. После войны работал в аппарате Министерства внутренних дел, потом в Главном политуправлении Советской армии… Э, между прочим, там, в Главпуре, моим непосредственным начальником был знаете кто? Леонид Ильич Брежнев, вот так! Тогда, в 53-м, его назначили заместителем начальника Главпура Советской армии, но уже через год отправили руководить освоением целины в должности секретаря ЦК Казахстана.

Ладно, это забавная справка, хотя с ним нормально работалось, довольно спокойно, тем более что после 53-го, после Сталина, все-таки полегчало, ну и в высоких военных кругах тоже. Да, нормальным мужиком тогда был Брежнев, но кто в те годы мог подумать, что через десять с небольшим лет он станет царем отечества!.. В общем, дослужился я до полковника. И генерала мог бы получить, да как-то стал уставать от службы. И в 66-м году подал в отставку, уволился из армии и вышел на пенсию. Свой срок в «органах» и армии я отмотал. Значит, вышел на пенсию, а тут, так совпало, в очередной раз реорганизовали Главлит. Теперь он стал именоваться Главным управлением по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР.

И вот неожиданность: меня вызывают в Совмин и предлагают возглавить там отдел, конкретно 4-й отдел: предварительный цензорский контроль… ну и так далее. Если предлагают, понял я, значит, хотят, значит, уже согласовано с Главпуром. Понял и ответил «да». Очень кстати: вышел на пенсию, а работать-то хочется, и силы вроде есть, не пожилой еще, и вот – очень неплохое предложение, хотя должность щекотливая, конечно. Но интересная. Фактически главный цензор страны по печати, о-го-го!

Это я понял потом – что фактически главный, по сути главный, потому что начальство лишь визировало мои с отделом решения: «пущать – не пущать». Ну а если пущать, то с какими купюрами.

И покатилось. Хорошо покатилась. Я еще далеко не старик, пятьдесят шесть лет, здоров, слава богу, прекрасная квартира, уютная дача, машина, очень хорошая зарплата плюс хорошая военная пенсия, почти всё доступно, заказы всякие, хочешь за границу в турпоездку – пожалуйста. А главное, у меня чудесная семья: любимая жена, любимая дочь. И состояние души у меня в полной норме, то есть никаких комплексов или несогласий с чем-то. Наоборот, полное согласие, хотя, конечно, я не дуб и уже прекрасно понимал, особенно после 56-го, какая она, наша власть, какая она была и есть. И сейчас понимаю. Но это не отменяет того, что жить мне тут вполне комфортно.

Значит, начался мой Главлит, мое цензорство. Анекдот, согласитесь: я служил цензором, а время от времени убивал цензора. В себе. И раньше убивал, и теперь, уже в Главлите. Сейчас расскажу.

Ну, про забавную историю с Казаковым, с его «Осенью в дубовых лесах», я перед вами уже отчитался. И про «Мастера и Маргариту» мы говорили, и про «Сказку» Стругацких. Что еще, если из известного, существенного? А, вот, конечно – Окуджава! Было дело, было. Сначала «Похождения Шипова».

Я не удержался:

– Господи, Федор Иванович, а по «Шипову»-то какая цензура?

В ответ снисходительная улыбка:

– Сережа, голубчик! Ты знаешь, что такое аллюзия? Отвечаю: это стилистическая фигура, содержащая явный или скрытый намек на некий исторический или политический факт. Намек на политический факт, Сережа!

– Да известно мне это, в курсе! – отмахнулся я.

– И молодец. Так вот, дорогой мой, там, в «Шипове» этих аллюзий, то есть намеков, достаточно. Надо только иметь цензорский глаз, чтобы это разглядеть, понять. А я для того и поставлен партией. И мой отдел так же. Вот мы, то есть наш бравый 4-й отдел, немало подискутировали, перед тем как в 71-м году, если мне память не изменяет, эта книженция увидела свет. Да, с некоторыми купюрами. И честно признаю, я к тому приложил руку – к тому, что она таки увидела свет.

Это первое по Окуджаве. Второе – «Путешествие дилетантов». 78-й год, кажется. Или 79-й? Ну, вон там она, эта книженция, на полке, можно глянуть… Так вот. И что? Аллюзии опять же – да ладно! Но сама выводимая оттуда мысль об исторической преемственности власти в России, как бы эта страна ни называлась, это как? Дескать, что при царе Николае Первом, что при… ну ясно при ком. А еще, доказывали мне в отделе, там исторических неточностей хватает, и не только исторических. В общем, подискутировали. И я дал «добро». А с историческими и прочими огрехами, сказал, должны соответствующие редактора в издательстве разбираться, это не наша епархия. Вот и всё. Разрешили дать тираж, хотя уже потом на книгу обрушились критики. Каждую ошибочку приметили, поиздевались всласть.

Ясно, был такой заказ по Окуджаве. Всегда был. Поиздеваться над автором, а уж коль большая книга вышла, целый роман, то особо! Мне рассказывали потом, что бедный Окуджава слег с сердечным приступом. Чудак! Как же можно так реагировать на норму? Ведь тут иначе невозможно! Скажи спасибо, что издали, выпустили. А он распереживался! Ну воистину поэт – одни эмоции! И потом, ведь всем было известно: если в центральной печати что-то ругают, значит, вещь хорошая, надо достать, прочесть, а если речь о кино, то обязательно посмотреть. Так? Так.

Ладно, что еще? Ну было еще что-то, конечно, но пора мне заканчивать. Достаточно. Небось утомил я вас. А я спокоен. Потому что честно делал свое дело, то есть работал цензором по полной, начертанной партией и правительством программе. Ни одного серьезного прокола, ни одного выговора, хотя журили иногда, да, бывало. Это – от них. А что от себя? Если от себя, то тут надо сказать о следующем и на том закруглить наконец мою словесную диарею.

Жил в свое время очень известный цензор, Никитенко его фамилия. Это при Пушкине, Гоголе и последующих славных литераторах. Без его фамилии на обороте обложки не выходила ни одна серьезная книга. Но все знали: если стоит фраза «Цензор Никитенко», значит, цезура была крепкой, но достойной, грамотной, то есть без перегибов, издевательств над автором и тому подобного. Да что там говорить: тот же Пушкин, а за ним Гоголь просили, чтобы именно Никитенко был их цензором. Просили! Дескать, уж если без цензуры у нас никак, то тогда только Никитенко. А почему?

О, вот в чем дело-то! Мужик был хороший, духовный, либерал, литературу понимал, чувствовал. Хотя, конечно, верный «член партии» под руководством царя Николая. Вот и крутись между молотом и наковальней. Он, либерал, и крутился: Пушкин или Гоголь, с одной стороны, а с другой – всесильный Бенкендорф, министр народного просвещения Уваров, тот самый, между прочим, который «самодержавие, православие, народность», умный, хитрый, но безнравственный и гад еще тот, в отличие от Бенкендорфа, между прочим.

В общем, несчастный Никитенко. Но ничего, прожил неплохую жизнь, много сам написал по части устройства просвещения. А был по рождению из крепостных, вот так! И что? Мне вот тоже мой дед говорил, что его отец до 1856 года был крепостным, кстати, при том же царе Николае. Значит, и я по роду-племени оттуда же, из крепостных, как мой Никитенко… И еще кстати: почему я на дачу окончательно перебрался? А вот почему. Гены, гены прадеда! К земле потянуло. Чтобы руками, руками в земле. Огород, садить картошку, в саду вишни и яблони, в сарае куры квохчут… хорошо! Вот вам я, а до меня – Никитенко.

А почему я о нем? А я, уже не по роду-племени, а по профессиональному уровню, по отношению к делу, всегда желал походить именно на него. Ведь преемственность должна быть не только у высшей власти, но и у невысшей. У главных цензоров, например. Да?

Тут Федор Иванович рассмеялся, лукаво, но устало.

– Ну ладно, ребятки, хватит мне держать вас за столом. Давайте ложиться, а то Агнешка уже давно спать хочет.

Агне вскинула руку:

– Погоди, папка, заключительный пассаж, теперь мой… Вот, значит. Вот что я поняла. Ну, про Фрейда и эти его рассуждения про психику, и про цензора-контролера в том числе, это ты нормально изложил, если по сути. Но если так, а это, похоже, так, то тогда что выходит? Всё индивидуально, и у каждого человека в подсознании лежит и эволюционное общее, и что-то свое. И вот ты. Когда ты убивал в себе цензора, цензора в своей психике, то в тебе высвобождалось, да, природное, однако природно-правильное, хорошее.

– Ой, доча! – заулыбался Федор Иванович. – Понимаю, ты обо мне плохо не скажешь!

– И слава Господу, что так. Ведь если условно исключить тот дикий случай в лесу с твоей девушкой и мужиком-гадом, то последующие убийства твоего цензора приводили к чему? Ты спас маму, дедушку Ивара и его семью, ты не убоялся просить за них, каких-то эстонцев, не убоялся жениться на маме, а потом, уже в Главлите, служа главным цензором страны, понимал, что есть хорошая литература… ну, по-своему понимал, это ясно, но спасал от ножа то, что мог и что считал нужным спасать. Да, не всё и идя на компромиссы, но все-таки спасал. Потому что в твоей глубинной природе, в твоем подсознании заложено светлое, а не зверское, не дикое, не только и не столько тяга к удовольствиям и агрессивность. Вот так, вот и всё. Это диагноз.

Выслушав очень внимательно, Федор Иванович усмехнулся:

– Ты полагаешь, доча? То есть получается, не такое уж я дерьмо… А знаешь, подводя итог своей жизни политработника, сотрудника «органов» и цензора в Главлите, я, между нами, тоже так думаю. То есть, пожалуй, соглашусь с тобой.

Агне выделила из этих слов отца главное:

– Папка, ты очумел? О каком итоге жизни ты говоришь? Ты что?

Федор Иванович срочно закивал:

– Ты права, права! Глупость сморозил, извини…

Нам с Агне наказали стелиться в большой комнате, предварительно разложив диван, а сам Федор Иванович отправился в кабинет на свою софу. Вскоре улеглись. Было абсолютно темно и очень тихо, лишь изредка, глухо и далеко, слышался протяжный посвист электрички.

Мы с Агне лежали обнявшись, она засыпала, а я вдруг почувствовал, что хочу ее, причем как-то жадно, жутко. И удивился: и прошлой ночью мы делали это, и позапрошлой, а вот – хочу ее, жутко хочу!.. Вероятно, парадоксальная реакция на алкогольное возлияние, усмехнулся, то есть не в сон, а в секс… Повернул Агне на бок, спиной к себе, осторожно вошел в нее и стал делать мягкие движения. Она отвечала мне, но тихо, бессловно, без стона или каких иных звуков – как и всегда. Да, она всегда делала это именно так, в абсолютном молчании. Эстонские гены! Я даже посмеивался над ней иногда, вспоминая известную фразу из фильма о Штирлице: «Характер нордический, стойкий».

Потом я лег на спину, а Агне прижалась ко мне и стала водить ладошкой по моей груди – тоже как всегда. Так мы лежали, будто плывя на облаке, и тут Агне прошептала:

– Что-то я в последние дни как-то сонная, всё время прилечь тянет, подремать. Вот и сегодня… Может, я беременная?

М-да, неожиданная информация, хотя и под знаком вопроса. Переварив это, я спросил:

– Если беременная, то от кого?

С юмором у Агне было всё в порядке.

– Ума не приложу. Перебираю – и никак.

– Кого перебираешь?

– Кандидатов в отцовство.

– А, понятно… – но потом мне стало не до юмора. – Слушай, извини за подробности, а у тебя… ну, задержка имеет место быть?

– Имеет. Дней семь-восемь… У меня так и раньше иногда бывало. Да, иногда. На недельку. А потом всё в норме.

– А не тошнит?

– Нет. Только в сон тянет.

– А что ж тогда ты сегодня вино пила?

– Сдуру. Да и сколько я пила – бокал днем, пару глотков вечером! Это вы с папкой – алкаши, то водку, то коньяк.

– Ладно. Тогда совет от алкаша: может, тебе в консультацию сходить?

– Пожалуй. Ну если так и останется, то еще через пару неделек и схожу… – она помолчала и вдруг усмехнулась: – А представляешь, какой анекдот, если… Первого сентября впервые выйду на работу в школу, а вскоре придется говорить, что я с беременностью. Анекдот!

– Да, это главный анекдот, – согласился я.

И тут Агне зашептала быстро:

– Сережа, ты это… Ты в голову не бери. Это мое. Не бери в голову все это, все хорошо.

Я помолчал. Потом сказал:

– Договорились – в голову брать не буду. А в сердце можно?

Агне опять завозилась ладошкой по моей груди.

– В сердце?.. Хорошо, дозволяю. Посмотрю, как мне будет там, у тебя в сердце.

Послесловие

Через некоторое время после описанных событий Агне и Сергей были вынуждены пойти в загс и зарегистрировать брак.

Это не ирония: действительно были вынуждены. И дело не только в будущем ребенке.

Им сказали: «Да вы хоть триста раз венчайтесь, но если в ваших паспортах не будет соответствующего штампа, то ваш союз есть что? Сожительство, гражданский брак, а ситуация у вашего будущего ребенка – ну, если формально, безотцовщина». А Федор Иванович напомнил им про то, что говорил ранее: надо жить в соответствие со своим местом и временем. Покинуть свое место (то есть страну) они не могли, да и желания не имели, потому что время, которое им тогда выпало, обозначалось таким сочетанием цифр: 1-9-8-0.

Вот поэтому они и были вынуждены подать заявление в загс, потом зарегистрировать брак, а еще через несколько месяцев там же зарегистрировать родившегося мальчика.

Но это действительно формальности, потому что их свадьба состоялась за несколько месяцев до похода в загс, и состоялась она в городе Тарту сразу после венчания в той самой, упомянутой выше кирхе – в Приходе Святого Петра. Да, именно в той самой кирхе, которая им особо понравилась, когда пару месяцев назад они бродили по этому городу. Ведь недаром острые шпили той кирхи так долго смотрели им в спины, пока они уходили от нее, спускаясь по старой брусчатке улицы, так долго смотрели, что даже чувствуешь спиной, как они тебя еще видят и будто провожают, провожают.

Конечно, идею венчания подала Агне, и Сергей не возражал. Они позвонили тэди в Тарту и попросили ее организовать это дело, но сначала выяснить, возможно ли такое им, неместным, и если да, то когда, то есть чтобы обозначили точное число. Через несколько дней тэди сообщила, что всё возможно и молодых с радостью обвенчают, но при условии, если они оба, жених и невеста, крещеные, желательно в лютеранской вере, а если нет, то до венчания надо там же, в Приходе, обязательно принять обряд крещения. Ну с Агне проблем не возникло, она давно лютеранка, а вот Сергей только рассмеялся, сказав: «И тут формальности!» – но возражений опять не выказал.

Короче говоря, к означенной дате поехали в Тарту, причем втроем, то есть вместе с Федором Ивановичем. Остановились, понятно, у тэди, а назавтра для Сергея сначала был обряд крещения, а потом, уже вместе с Агне, началось само венчание, и присутствовавшие в храме отмечали, до чего хороша невеста в девственно белом одеянии. После окончания этой некороткой, но и вправду торжественной, незабываемой процедуры молодые вместе с гостями отправились пешком через полгорода к ратуше, а оттуда в ресторан «Антониус», который, говорили, еще с давних, досоветских пор славится французской кухней. Этот свадебный вечер в ресторане им придумал и загодя организовал Федор Иванович, а если за дело берется бывший бравый военный, то все крепости ему нипочем и всё у его ног.

Да, хорошей получилась свадьба, торжественной, но не шумной, даже почти спокойной. Ну а как иначе, если за столом одни эстонцы (кроме двух русских – отца невесты и ее жениха)? А эстонцы, как известно, люди воспитанные, не слишком эмоциональные. И Сергею это нравилось – то, что свадьба вот такая.

Он смотрел на свою прекрасную невесту (то есть уже жену, если по-христиански), смотрел на гостей и замечал, что они частенько с неким любопытством поглядывают на Федора Ивановича. И Сергей догадывался почему. Несомненно, думал он, это тэди рассказала им, приглашенным ею своим знакомым и соседям на дому, что это – тот самый русский оккупант, который в 44-м спас ее семью от Сибири, а потом увез молодую сестру тэди в Москву, там женился на ней, у них родилась дочка, наша чудесная Агне, лютеранка, которая и решила венчаться в нашем храме. Наша Агне – вон она с женихом и с отцом, то есть этим нашим спасителем. Вот такой оккупант, такая любовь, а любовь – она от Бога и Святой Девы, которым, в отличие от людей, безразлично, кто ты есть и откуда родом.

Вот на этом, если помнить, о чем мы говорили в начале нашей истории, на этом и поставим точку – на венчании и свадьбе. Потому что дальнейшее – это уже совсем другое, что читателя волнует почему-то меньше. Ведь всякая жизнь после брака похожа одна на другую, а вот их начало у всех интересно по-своему. Вот и у наших героев вышло так – интересно и по-своему.