Текст книги "Убить цензора! Повести от первого лица (сборник)"

У девушки с острова пасхи…

 
У девушки с острова Пасхи
украли любовника тигры,
Украли любовника в форме полковника
и съели в саду под бананом…
 

Начало трагической и веселой песни, которую, бывало, мы пели вечерами у костра.

Автор

Когда он появился в нашем третьем классе, его усадили за стоявшую передо мной парту, справа, и, вскидывая голову, мне приходилось как бы отстёгивать его из кадра, однако этот молчаливый персонаж продолжал постоянно присутствовать в реальном кино моей жизни.

1

Этой весной всё вышло поздно. Поздно случились последние заморозки, почти в конце марта, поздно отбаловали холодные ветра. И хотя еще в середине марта прилетели передовые грачи и жаворонки, да не тут-то было: кругом снега.

Однако вскоре все-таки появились первые проталины, но не в лесу, а возле оттаявших дорог в полях. Вот тогда-то и пошел большой перелет: уже не передовые, а основные отряды весенних птиц. Большие стаи летели – с солидными, гортанными криками «крра». Они чернели на фоне мутной голубизны ломкого неба. Значит, все-таки весна.

А снег лежал долго, особенно в лесу меж стволами, в оврагах и низинах, по берегам ручьев, звук которых был слышен, но сами они еще невидимы. Однако всё бухло, бухло, под ногами уже проваливалось, на снегу чернели упавшие ветки, шишки, обрывки сосновой коры, и постепенно снег становился крапчатым, низким, осевшим, тяжелым, он набухал водою, напитывался ею и медленно таял. Воздух был полон влагой и запахом сырой земли. Земля уже пахла, а это означало, что скоро придет пёрло.

Да, Андрей так и сказал, втянув носом воздух: «Поздно нынче, эта весна поздно, но уже пёрло». Я не понял, и он пояснил: «Пёрло – это понятие такое. Значит, пошло-поехало, уже не остановишь никаким заморозком. Так и называется – пёрло. Существительное такое, наше, природное, свойское, однако ж всем понятное, – и повторил со вкусом: – Пёрло, существительное! – потом добавил: – Теперь набух пойдет».

Ну, тут я догадался – про набух.

Через два дня мы собрались на ручей за дальней просекой, и Андрей притащил мне из сеней бахилы. Он называл их броднями. «И что? – покачал головой. – Ну бродни, а можно и болотники, это в какой местности как принято. Ты надевай, короче, пригодится, воды много».

Я надел бродни поверх ботинок, надел Андрееву куртку с капюшоном, и мы вышли из дома, а точнее, из избы, хотя это каменка, а не сруб. Каменка была с большой печью, которая служила не только для обогрева, но и для уютного сиденья возле заслонки, а готовил Андрей на газовой плите от баллонов.

В тот день особенно остро пахло – снегом, сырой землей от проталин. Мы шли, и Андрей говорил:

– А никуда оно не денется! Как равноденствие свершилось, так уже никуда. Нынче какой год? Високосный. А в високосные года равноденствие приходится на 21 марта, если помнишь. Ну весеннее равноденствие, само собой. Это значит, солнце уже пересекло небесный экватор. И прикатилось из южного полушария в наше, северное. Это у них, которые ходят вверх ногами, всё наоборот: у них мартовское равноденствие считается осенним, а то, которое в сентябре, – весенним. Представляешь, поэт? Вот так-то. Одна земля, а всё наоборот, так и эдак. Почему? Одни верят, другие знают. И не желают понимать друг друга, а иногда и глотку готовы перегрызть чужаку. Да? Именно. Скажи спасибо, в одном мы схожи: когда равноденствие, то для всех человеков по всей планете день равен ночи. Ну так везде, кроме полюсов вообще-то, но на них, слава богу, никто не живет. Однако забавно, да?

– Что забавно? – спросил я машинально, поскольку больше следил за своими ногами, чтобы попадать в след Андрея, шедшего впереди по снежнику.

– Забавно то, что дурь большая в людях, поэт. Ты с этим тезисом согласен?

Наконец вот и просека. Куда она ведет, я, понятно, не знал, но Андрей сказал, что стоявшие на ней столбы ЛЭП тянутся на какую-то секретную станцию – может, атомную, может, не атомную, а просто секретную, то есть такую, про которую никому знать не положено. А еще секрет в том, что никто за этой ЛЭП не следит и тут не бывает. Поставили – и стоит себе. То ли идет по ней ток, то ли нет. Неизвестно. А когда неизвестность, то и тайна.

Просека довольно узкая, но все-таки после леса тут – пространство. Нечто уходящее в никуда. На проводах обосновалось несколько сорок. Сидят молча – кажется, думают.

– Во-во, красавицы черно-белые! – кивнул на них Андрей. – Умницы и хитрюги. Никуда не улетают, живут оседло. Умом пищу добывают. И очень верные – выберут пару, и до конца. А густых лесов избегают, простор любят, чтоб не запутаться крыльями и большим хвостом. Поэтому гнезда строят на окраинах лесов или вот как здесь, невдалеке от просеки. А еще – интимная деталь, слушай. Женихуются они, то есть выбирают пару, еще на первом году жизни, а вот приступают к спариванию только в два года. Во как! Целый год живут вместе – и ни-ни. А уж потом – интим и постройка гнезда. Интересно, да? Вот так бы и у людей!.. Нет, у людей всё начинается с секса, особенно в наше время. Хотя бывают исключения, да.

Тут, помянув про исключения, он резко замолк, я догадался почему, и дальше мы шли, уже не переговариваясь.

Пересекли просеку, углубились в заснеженный лес. Осины, ели, опять осины, всякие кустарники, а там, где повыше, сосны. Вот и овраг, по дну которого тот самый ручей, который мне хотел показать Андрей. Хотя овраг более походил на ложбину, узкую, длинную, медленно поворачивающую туда-сюда. Ручей внизу быстрый, говорливый, то широкий, то совсем узкий, в некоторых местах и перепрыгнуть можно. Чернеет освободившаяся водица между полосами снега на берегах. Чернеет, и не то что говорит-журчит, а поёт. Но на одной ноте. А если в воду упала крепкая ветка, то поет на двух или трех нотах, потому что один поток огибает эту ветку, а другой ее перепрыгивает.

Андрей бросил поперек узкого места пару толстых сучковатых веток, потом еще столько же.

– Нам на тот берег. Переберешься, барин? Вон там, за склоном, полянка, там кладка поленьев. Еще с осени осталась. Перезимовала, значит.

Я почти не замочил бахилы-бродни, и, поднявшись по склону, мы вышли на полянку. Снегу тут было совсем немного, а сбоку меж стволами действительно стояла кладка, или поленница, как уточнил Андрей.

– Ага, стандартный способ. Построить поленницу штабелем. Так вернее, если для хранения под открытым небом. Хоть верхние намокают, зато остальные не мокнут, а подсыхают. И зимуют нормально. Проветриваются… Вот мы сейчас и костерок заладим. Поленья – это быстро и жарко. Давай-ка я займусь. Настругаю одно полешко, а дальше остальные займутся – и вперед. Возжечь костер – святое дело!..

Это вышло у него быстро. Мы уселись на бревна рядышком с огнем и наблюдали, как медленно образуются уголья. И слышали, как в поленьях посвистывает-попевает. Это из-за сырости все-таки. Огонь невысокий, но жаркий. И долгий.

Андрей извлек из кармана своей военной куртки плоскую бутылку виски. Свинтил крышку, протянул мне. Потом из другого кармана достал два небольших яблока. Положил их на бревно между нами.

– Пей, поэт, это я с оттуда привез. Так и лежала два года, тебя дожидалась.

Я понял. Сделал большой глоток, передал ему бутылку и взялся за яблоко.

– А чего ж ты сам не пил, виски все-таки? – проговорил жуя.

– А не пью почти. Но если иногда, то водяру. Зимой, как находишься по морозу, на ночь. Но редко. Не тянет… Привез мне один генерал пару бутылок в качестве презента, вот мне и хватило надолго. Да и ты привез нынче… Ладно, твое здоровье, брат!

Он булькнул, затем аккуратно навинтил крышку и убрал бутылку в карман. Объяснил:

– Это ж виски, черт его дери, его в тепле держать надо, а не в снег ставить. Вот в пустыне с этим нет проблем: всунул в песок, и нормально. Или просто на воздухе оставил – не охладится.

Вслед за мной он захрустел яблоком. Я молчал, мне было хорошо, особенно после виски. Хотя виски и снег под ногами – это забавно. Андрей будто ухватил эту тему:

– Виски и снег – очуметь можно, да? Но русский человек все пережить может. А в пустыне я привык к виски. И знаешь почему? От жары спасает. Чесслово! Мне там рассказывали, это от колонизаторов осталось – такая привычка, то есть от англичан, которые там протекторат имели более века. А что делать – жара, племена кругом, только и попивай, сидючи в гамаке и командуя поклонниками ислама.

Мы сделали еще по глотку, потом закурили. Все хорошо. Тишина, прозрачно, остро пахнет тем самым набухом, о котором сказал Андрей, уголья потрескивают у ног, холодно, а тепло.

Докурили, бросили окурки в угли, поднялись, потому что Андрей, как выяснилось, не показал мне чего-то самого главного. Мы пошли ве́рхом вдоль ложбины по течению ручья, вторя его поворотам. Минут через пятнадцать лес расступился, а ложбина будто вытекла в ровное место. Возникло пространство, и в его низу я увидел почти что озеро.

Ну, не озеро, конечно, а долгая поверхность воды, почти окружность, почему-то выпуклая. Мы стали на берегу, и я спросил:

– Это как?

– Это только в максимум таянья. То есть не озерцо, а набух, я ж тебе сказал. Через пару недель спадёет, опять будет речей как ручей. А сейчас набухло, растеклось по низинке. Как блюдце, да? И прет, прет! Пёрло. Выпуклый мениск, так это называется в гидродинамике, в отличие от вогнутого. Физики, чего они только не придумают! Будто вода выпрыгнуть хочет из самой же себя, тужится. Набухает, как тесто в опаре. Или это как линза, да? А в ней небо отражается. И увеличивается.

Да, про небо – это точно. Небо висело в этом озерце, холодно отражаясь в нем. Андрей хмыкнул:

– Хочешь быть счастливым? Стань между ними и загадай желанье. То есть повисни между небом, которое сверху, и небом в воде. Понял? Как это принято у людей: если стать или сесть между двумя людьми с одинаковыми именами и загадать желанье, то сбудется. Могёшь, поэт? Али летать разучился?

– Мало выпил, чтобы летать. Всего-то два глотка виски.

– А, ясно. Намекаешь? А по трезвухе – что, никак? Какой же ты поэт?!

– Может, и никакой.

– Брось! Это кто ж знает, кто ж знает, покуда ты живой? Вот помрешь – и выяснится, да не на поминках, а много после. Впрочем, это банальная истина… Ну, насмотрелся на чудо этой весной? Тогда пошли, если летать не будешь…

Все-таки я промок. Не то чтобы очень, но носки оказались мокрыми. Андрей кинул мне пару своих, шерстяных, валявшихся на печке. Они были еще теплыми.

– А у тебя?

– У меня нормально. Я ж в сапогах. Незаменимое произведение – яловые сапоги. Это не кирза какая-то. И не твои ботинки. Ладно, одевайся, и ужин готовить будем, уж вечер. Сейчас печь залажу по такому случаю. А ты, будь другом, сходи в сени и притащи оттуда бутылку твоей водки, я туда ее поставил, чтоб тут не грелась, а еще захвати полешек, сколько донесешь. Только бутылку не разбей по дороге!

Я закончил переобуваться и вышел в сени. Тут, как и в комнате, был порядок. Нарубленные дрова аккуратной кучкой лежали на старом, явно из прошлых времен, сундуке, рядом с которым у стены стояло какое-то ружье в чехле. Охотничье, наверное. А еще на отдельном гвозде висел на распялке явно женский плащ. Интересно! Это как? Я набрал, сколько мог, полешек, потом крепко зажал ладонью купленную мной еще в шереметьевском дьюти-фри пузатую бутылку «Абсолюта», порядком опробованную вчера вечером «за встречу», прижал ее к груди и не торопясь, осторожно вернулся в комнату. Поставил водку на стол, свалил дрова у печи. Потом отправился на кухоньку.

Пока мы там чистили картошку, Андрей стал просвещать меня про сапоги.

– Вообще-то они от тюркских кочевников, где-то на рубеже эр или уже в новой эре, не знаю точно. Это они изобрели, тюрки. Для верховой езды – чтобы было удобней. И делали сапоги именно мягкие, из овечьих шкур. А жесткие сапоги – это уже Европа, это позже. И лучшее тут – конечно, яловые, которые из шкуры молодой коровы, то есть еще неогулянной. Как огуляют коровенку – всё, это уже не то. Для деланья сапог не то, я имею в виду, – он хмыкнул. – В моем офицерском училище классные сапоги нам выдавали, яловые. А хромовые? Их тоже ребята доставали, но хром – это для кабинетных офицеров, для городской жизни, парадов, а не для боя. И по болотам в них не почавкаешь, и по степи или пустыне не походишь, чтобы удобно и крепко.

– По пустыне тоже в сапогах? – удивился я, в военных делах ничего не смыслящий.

Андрей кивнул:

– Это смотря по какой пустыне и какая задача. Вот когда я жил-был в Йемене, там мне больше пригодились армейские спецботинки, американские, Corcoran назывались, черные, из отличной кожи, на шнуровке. Они почти до полуголени. Говорили нам, в этих «коркоранах» америкосы во Вьетнаме воевали. Нет, вполне удобные ботинки, но не шибко долговечные, а еще шнурки эти… Короче, яловые сапоги лучше. Вот с армии, когда офицерствовал пару годков, у меня и остались. Потом опять в Йемене чертовом. Сносу нет!..

Андрей любил изобретать всякие необычные глаголы, это за ним еще со школы водилось. Помню, такое школьное: «охлочукчить» – то есть стать охломоном-чукчей. А сейчас сказал «офицерствовал». А днем – «женихуются» (это про сорок). А вчера – «лесникую» (то есть работаю лесничим).

Вот-вот, про лесничего. Я спросил:

– Объясни мне наконец, какая разница между лесником и лесничим. Или это одно и то же?

– Ничего подобного – большая разница! Лесничий – это специалист лесного хозяйства. Специалист с образованием! Он руководит. Чем? Работами по использованию, воспроизводству, охране и защите леса. Во как я помню, прямо как на зачете по специальности «лесное хозяйство»! Ну а лесник – это рабочий, штатный рабочий в лесничестве, за ним закрепляется участок леса, и он делает обход. Он – лесной сторож: бдит, следит, в общем. За ним лесосеки всякие, участие в лесопосадках и прочее. Посему лесничий – он главнее. Уважаемый человек!

– Что у тебя за ружье, друг лесничий, там, в сенях? Охотничье?

– А какое иначе – конечно! Но из боевого, считай. Ибо на основе «калаша». Ижевск, как положено! «Сайга» называется. Слышал про такое? Ну да, куда тебе! Карабин. Самозарядный, гладкоствольный, с магазином, калибр… а, да что тебе про калибр! В общем, классный карабин. Почти «калашников».

– И на кого же охота, если тут заказник?

– Мил-человек, заказник не есть заповедник! В заказнике, в отличие от заповедника, под охраной не вся тутошняя природа, то есть не весь ее комплекс со зверьем, а только некоторые составляющие. Или только растения, или только животные, или только отдельные виды животных. Понял? Вот и тут – отдельные. Зубр, например. Он под особой охраной. А на кого можно охотиться? Кабан, лисы, лось, но лось – это по лицензии. И всё! Хотя если медведь на тебя выйдет, то можно и его. Но он вряд ли выйдет. Да, за два года ни разу его не видел, и даже следов тоже. Почему – не знаю.

– А волки?

– А вот это пожалуйста. Для, так сказать, регулирования численности пожираемых ими жертв. Как и в Абалакском заказнике. А чем мы хуже! Только я на них, на волков, не охочусь. Пусть живут. Я вообще почти ни на кого не охочусь. Это только если большие господа пожалуют! Но то редко, слава богу. А я – я только по уткам. Утки – да, это мое. По весне особенно. После таянья. В перелет. По селезням. Это на дальнем озере, но дотуда далековато, ты не пройдешь по талому снегу-то. Я б дошел, но лучше на машине, конечно. Может, попробуем, хотя еще снегу полно… А к тому же сейчас собаки у меня нет, чтоб на уток. Скоро привезут пару щенков лаек, обещали. Вот подрастут, вот тогда… Лайки – отличные утятницы и вообще хорошие ребята, верные. Друг в доме, симпатичный, шкурастый. Совсем другое дело, когда друг в доме. Ну посмотрю: может, не в самом доме, а на участке в конуре. Хотя не люблю я этого – чтоб в конуре. Ладно, посмотрю, тем более будут две собаки.

– Почему две?

– И им не скучно, и мне спокойней. Коллектив!

– Так и будешь жить – в коллективе?

– Вот именно, но с собаками. Жить – лесниковать.

Я знал, что это официально: после всех происшествий и увольнения со службы Андрей наскоро окончил какие-то курсы лесничих и оказался в этом заказнике. Относительно недалеко от Москвы, что-то чуть поболее 250 километров, возле города Коврова во Владимирской области. Клязьминско-Лухский заказник, а проще Клязьминский. Где я сейчас и нахожусь.

А после прилета в Шереметьево ехал я сюда поездом «Москва – Нижний Новгород», это четыре часа от Ярославского вокзала. То есть ехал не до Нижнего, а до Коврова, дневным. В полдвенадцатого выехал, в полчетвертого прибыл в сей славный городок. Андрей встречал меня на своей «Ниве» – штабном вездеходе, как он пошутил, а вообще-то стареньком советском внедорожнике. Сели, поехали: перевалили по мосту через Клязьму и вскоре свернули с хорошего шоссе на плохое, узкое, а еще через полчаса и вовсе на проселок, или на грунтовку, пояснил Андрей. И – меж лесов, меж лесов. Так минут сорок. Наконец прибыли. Я думал, какой-то поселок или деревня, а оказалось – нет: деревня Изотино отсюда в пяти километрах, у речки Лух (это левый приток Клязьмы), а тут всего одна изба. Изба лесничего. Андреева.

В этой избе прибрано, ни намека на беспорядок. Скромно, чисто, ничего лишнего: кровать, шкаф, письменный стол с книжными полками над ним, обеденный стол с парой стульев – и это почти всё, даже телевизора нет, хотя на кухоньке стоит маленький радиоприемник, чтобы знать, как пошутил Андрей, точную дату, когда прогнозируется конец света. Зато есть некий прибор, называемый телефоном-рацией, я такого прежде никогда не видел. Забавная штуковина с небольшой торчащей антенной. Андрей сказал, что это ему подарили при выходе со службы, когда он подался в лесничие. Классный подарок уходящему в отставку офицеру, да еще в двух экземплярах: один при нем, здесь, другой для связи в деревне Изотино. Еще сказал, что эта полезная вещица сделана в Южной Корее – значит, надежная. Дальность 5 километров, то есть до Изотино связи хватает, а дальше ему не нужно.

Ему вообще мало что нужно. Скромно, чисто. Будто тут живет не бобыль, а женщина-аккуратистка. Хотя не знаю, имею ли я право называть Андрея бобылем, потому что в самом общем смысле бобыль – это одинокий, обнищавший, бездомный человек. То, что Андрей одинокий, – да, а остальное неверно: и квартира у него в Москве, и никак он не нищий, хоть и на зарплате лесничего. А, да, еще военная пенсия! В общем, ему хватает. А почему? Так всегда было в его жизни: если о деньгах, хватало малого.

А вот в чем ему малого не хватало, так это в… В чем? Не могу с ходу подыскать нужного слова или нескольких слов, то есть дать точное определение. Что было главным в Андрее? Навязчивое стремление к миру собственных фантазий? К созерцательности, уединению? Одиночеству? Да, это было в нем с детства: стремление к замкнутой внутренней жизни и отстраненность от мира внешнего. Так и осталось – правда, с некоторым перерывом. Лет десять занял этот перерыв, а потом – опять, будто он вернулся к своей детской, природной сути. Будто опять, как в детстве, играл один, сам с собой, или уносился в мир своих странных фантазий… Я знаю, есть на земле люди, которые предпочитают именно такой стиль жизни. Они немногие среди нас, они – другие. Кстати, был такой фильм, он так и назывался – «Другая». Почему в женском роде? Там речь шла о девочке. А Андрей отличался этим еще мальчиком, которого я знал с первых классов школы. Но потом… Да, вот то, что вышло потом, – это отдельная история.

Из-за этой истории я чуть не потерял Андрея, а мы с ним потеряли Татьяну, насовсем потеряли. Ну то, что ее потерял я, это еще не самое страшное, а вот для него – самое-самое. Он-то ее любил, и не просто любил, а жил ею, жил благодаря ее наличию-присутствию, и эта его привязанность к ней, привязанность намертво, напоминала мне привязанность слепого человек к собаке-поводырю, без которой не выйти на улицу, не сходить за пивом или сигаретами или за едой в магазин – в общем, никуда. Без нее ты никто, в общем-то. Не просто сирота, а глубокий инвалид. Вот такой была для него Татьяна, наша бывшая одноклассница, девочка-отличница, а впоследствии жена Андрея.

– Ты надолго приехал? – спрашивает Андрей, когда мы наконец сидим за столом в комнате (в горнице, как называет он) и приятно пьем-едим.

– А ты как хочешь?

– Ежели без дипломатии, то не знаю. Соскучился по тебе, это конечно. А вот хочется ли говорить, не знаю. Посмотрю. Ты поживи пока, хорошо? А там – как выйдет. В любом случае проблем не будет: когда пожелаешь – улетишь.

– Хорошо. Хорошо, когда без дипломатии. И вообще хорошо. Как в детстве. Ты, я…

– Вот и живи пока. А водку ты привез вполне ласковую. Хотя поговаривают, слышал, в Москве полно подделок, а то и «сучок». Хотя «сучком» не отравишься, говорят опять же.

– Нет, эта – зерновая, а не из опилок. Если верить этикетке. Все-таки из дьюти-фри, так что верить можно. И ты правильно сказал, она ласковая…

Так мы сидим вальяжно, медленно, ленно едим и попиваем. Я отмечаю, какая вкусная картошка у Андрея, крупная, рассыпчатая, и какая капуста вкусная, нарезанная длинными полосками и явно с умением приготовленная.

– Ага, получилась, верно! – соглашается Андрей. – Маринованная. Главное тут – приготовить маринад. Знаешь как? Литр кипящей воды, пару столовых ложек соли, столько же уксуса и столовую ложку сахара. Вот таким маринадом и залить нарезанную капусту с морковью, которые уже уложены в банку. А, ну и еще, понятно, сначала уложить туда на дно несколько зубчиков чеснока и пару горошин черного перца. Вот, а после – маринадом. И – в тепло на два дня. Так я и сделал за два дня до твоего приезда. Видишь, как готовился!

– Молодец, спасибо, тронут. А грибы?

– А грибы с прошлой осени. Тут грибов было – косой коси. Вот я и косил, после мариновал в банки, а еще сушил. Все сени в нитках были. А запах какой!

– Запасливым стал!

– Нет, не то, не то! Это не для того, чтобы с голоду не сдохнуть, а для делового удовольствия. Есть удовольствие праздное, а есть деловое. Первое для тела, второе для души. Понял?

– Понял. Понял, что ты прав.

– Это даже не я, так меня Татьяна научила – про деловое удовольствие. Правильно научила.

– А, ну да, ну да…

Наш разговор утекает в сторону – и о Татьяне больше ни слова. Но все-таки странно это или нет: Андрей в первый раз помянул ее. Пусть коротко, но помянул. Значит, что, выздоравливает? Не знаю пока. Или какая-то другая женщина возникла в его жизни? Ведь тот плащ в сенях, что на вешалке, это как? Про это я не спросил, разумеется. Если решит рассказать – сам расскажет. А сейчас славно то, что мы говорим, а не помалкиваем, как бывало прежде. То есть в основном говорит Андрей, и это мне нравится. Рассказывает о здешней жизни, о заказнике, природе, зверях, об охоте своей утиной. Вкусно рассказывает. Будто сто лет тут, а не пару годков. Как же, оказывается, он умеет видеть и облекать это в слова! Он, молчун всегдашний, аутист чертов! Человек с диагнозом!..

Перед сном я пошел умыться и почистить зубы. В, так сказать, ванную комнату. Почему «так сказать?» На кухне была выгородка, где помимо унитаза наличествовала раковина с полочкой над ней, а в углу на большом крюке висел шланг душа, под которым на полу стоял большой таз. Вполне цивильное помещеньице: все, что нужно человеку, можно исполнить. Я исполнил. Однако мое внимание привлекли два предмета: на полочке над раковиной в пластиковом стаканчике стояли две зубные щетки (это помимо моей), а на самой полочке лежал гребень для волос – наверное, черепаховый, очень красивый (мне тут же вспомнился портрет Бакуниной кисти Брюллова – там точно такой же).

И как это вчера я не обратил на это внимание? А просто: глухой ночью, когда, после долгой дороги сюда и встречи с Андреем, мы выпили, я, чуть пьяненький, отправился почистить зубы и думал только о том, чтобы поскорее упасть в кровать.

Теперь я вернулся в комнату, и мы с Андреем улеглись: я – на его кровати, как и вчера после короткого спора, он – на втором матрасе в углу за моей головой. Погасили свет, а мне не спалось почему-то, несмотря на приличную дозу выпитого. А он, Андрей? Дыханье за моей головой почти не угадывалось. Я подумал-подумал и все-таки познал полушепотом:

– Эй, ты спишь?

– Чего тебе надобно, старче?

– Чего? Мы с тобой с юности никогда не обсуждали наши интимные бабские дела. Поэтому извини, но… У тебя в сенях женский плащ, а над раковиной на полке лишняя зубная щетка и красивый черепаховый гребень. Это как?

Странно, мне показалось, что он улыбается. Во тьме улыбается его голос.

– Да, черепаховый гребень, и шибко красивый, ты прав! Это я в том самом чертовой Йемене купил в подарок Татьяне, в Сане. Не на городском базаре, а в ювелирном магазине. Чтобы не подделка, а настоящий черепаховый, и именно из морской черепахи, а не речной или сухопутной. Дорого отдал, но то ведь Татьяне! Чудом сохранил, чудом! В кармане таскал, пока там был, пока то да сё. М-да, то да сё… Вот она и носит его, когда появляется у меня.

Мозг в моем черепе, показалось мне, сделал сальто. Или в отличие от меня Андрей сильно опьянел? Татьяны-то уже нет на свете! Но он, как ни в чем не бывало, продолжил, зевая:

– Ага, и щетка ее, и плащик. Его она прошлой осенью оставила. Теплая была осень, а я отвозил ее в Ковров на машине, вот и оставила. Жарко ей показалось в машине, понимаешь ли! Вот такой бабский интим, поэт. Давай-ка спать. Ты приехал, мы хорошо походили, я выпил, мне хорошо – спать, спать!

Он опять сладко зевнул и затем шумно повернулся на бок, из чего можно было твердо заключить, что больше от него не добьешься ни слова.