Текст книги "Аз грешный…"

Понятное дело, за время работы в Посольском приказе Нащокин изрядно насмотрелся на нравы и обычаи бояр и думных дворян, окружавших царя, и был об их способностях не очень высокого мнения. Самолюбивый до чрезвычайности, жёлчный и неуживчивый, Нащокин везде и всюду выставлял себя перед царём единственно умным и способным человеком в государстве, бранил и унижал бояр и дьяков, вооружал против них Тишайшего и потому был всеми ненавидим. Служилые всех званий и чинов, по его словам, не видели «стези правды, и сердце их одебелело завистью». Все они погрязли в местничестве, воровстве, взятках и казнокрадстве, и он открыто презирал их за это и тоже люто ненавидел. Противники вовсю старались подставить ему ножку и уличить перед царём в «неверной» службе.

«Государево дело ненавидят ради меня, холопа твоего», – писал он не без напускного смирения царю вслед поступившему на него очередному доносу врагов своих. – «Прошу тебя, государь, откинуть от дела своего омерзелого холопа».

Но Нащокин продолжал оставаться в фаворе у Алексея Михайловича ещё некоторое время. Своей любовью к Польше и всему польскому «русский Ришелье» оказал, однако, медвежью услугу царю и России, переориентировав военные усилия русской армии с Польши на Швецию.

Нащокин был осторожен, предусмотрителен и весьма недоверчив к людям. В пик своего фавора у царя он даже удостоился титула «царственныя большия печати и государственных великих, посольских дел оберегатель». Но это было потом, а пока, с началом военных действий в Лифляндии, Афанасия Лаврентьевич вернулся к себе в Псков. Вскоре он был назначен воеводой отвоёванного у Литвы города Друи и начал играть ведущую роль в военно-дипломатических действиях России в Прибалтике. В период русско-шведских мирных переговоров в Валлисаари карьера «русского Ришелье» продолжала ещё подниматься круто вверх, а основные его деяния на дипломатическом и разведывательном поприще предстояло ещё совершить.

Посольский Приказ; а в нём сидит думный дьяк, да два дьяка, подьячих 14 человек. А ведомы в том Приказе дела всех окрестных государств, и послов чюжеземных принимают, и отпуск им бывает, а также Русских послов и посланников и гонцов посылают в которое государство прилучится… Да для переводу и толмачества переводчиков Латинского, Свейского, Немецкого, Греческого, Польского, Татарского и иных языков с 50 человек, толмачёв 70 человек…

…Нарва, по сравнению с Вильно, была городом небольшим, но европейским с правильно спланированными улицами, черепичными крышами, ратушей, торговой площадью и толстенной, выстроенной по всем правилам фортификации, крепостной стеной. В городе преобладало шведско-датско-немецкое население, а местные эстонцы и чухонцы в основном находились в услужении у первых.

Валлисаари располагалась в нескольких верстах от Нарвы и являлась во всех отношениях резким контрастом к тем удобствам, которые Котошихин видел в Вильно. Однако свеи русское посольство в Нарву не допускали, а более крупных населённых пунктов, где можно было бы расположиться русскому посольству, не оказалось. Вот и кочевали князь Прозоровский да окольничий Ордын-Нащокин со товарищи из одной деревни в другую, меняя одну грязную постель на другую и подставляя свои белесые дородные телеса то валлисарским, то пюхестекульским, то тормсдорфским клопам. По злости и повадкам все эти клопы принадлежали к одной породе – в этом Гришка Котошихин скоро убедился самолично.

Князь Прозоровский числился послом царя лишь номинально. На практике все дела вершил доверенное лицо Тишайшего окольничий Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин. Котошихин нашёл его в деревне Пюхестекуле. Стоял декабрь, когда в Ливонии устанавливается самая неустойчивая погода, когда с вечера может ударить крепкий морозец, а к утру с моря подует сильный ветер, нагонит низкие свинцовые тучи, из которых, словно из дырявого решета хлынет дождь со снегом. И тогда ноги из лифляндской грязи не вытащить.

Въехав в деревню, Котошихин обнаружил её совершенно пустой, и показать ему местонахождение Нащокина никто не мог. Он долго стоял в раздумье, пока за спиной не услышал крики и брань. Два рейтара тащили на веревке упирающуюся тёлку, за ними шла чухонка и ругала их, на чём свет стоит на своём языке. Затянувшаяся военная кампания съела все ливонские припасы, подвоз харча из Новгорода и Пскова был не регулярным, поэтому снабжение армии, согласно обычаям того времени, ложилось на местное население.

Котошихин спросил, где можно найти своего будущего начальника, и один из рейтаров, не выпуская из рук коровьего хвоста, кивком головы показал ему на нужный дом. Промокший и иззябший, Котошихин слез с замытаренного долгой дорогой коня у самой большой избы, на которую ему указали, и заспанный челядник провёл его внутрь. Когда Григория вошёл в жарко натопленную комнату, царский любимец ходил из угла в угол и надиктовывал писцу свои мысли, чтобы использовать записи при составления грамот или памятец на имя царя:

– «Обычаи некоторых королей заключать союзы с республиками и вместе ополчаться против христианских же самодержцев можно называть не иначе, как безрассудными.» Написал? – Ордын-Нащокин, не обращая внимания на вошедшего Котошихина, подошёл к сидевшему за отдельным столом писцу и склонился вместе с ним над бумагой. – Не поспеваешь? Экой ты растяпа! «Не иначе» написал слитно, «безрассудными» – разбил на два слова! И кто только тебя учил грамоте? Ладно, потом перепишешь, записывай дальше: «А ещё надобно было бы соединиться всем европейским государям, чтобы уничтожить все республики, которые есть не что иное, как матери ересей и бунтов». Написал? Далее: «Также мыслю, Великий Государь, что для пущего закрепления здешних земель за Москвою и умиротворения порядков было бы полезно набирать солдат из таможильцев и исполнивать ими наше поредевшее войско. Охотники имеются, да и где нужно, можно и силу применить». Всё, на сегодня хватит. Иди отселева, надоел.

Писец молча собрал свои принадлежности и, пятясь задом, исчез за дверью.

Ордын-Нащокин проводил писца недовольным взглядом, обернулся, наконец, на Котошихина, прищурив хитрые глазки:

– Видал, каков грамотей? – произнёс он тихим дребезжащим голоском. – Ты и будешь подьячий Григорий Карпов сын Котошихин? Наслышаны мы о тебе и о твоей службе при князе Одоевском, наслышаны. Государю нашему вельми нужны прямые и исправные слуги. Смотри, служи мне честно, а будешь кривить – себе же хуже сделаешь. – Котошихин приложил правую руку к сердцу и в знак своего будущего усердия поклонился. – Похвально, что владеешь польским и немецким языком, но надобно приобщаться и к свейскому наречию. Мне нужны крепкие поручители и искусные толмачи, – продолжал дребезжать Нащокин. – Грамоты писать умеешь ли?

– Приходилось, ваша милость. Начинал в Посольском приказе писцом, а потом подьячим, сподобился и в посольстве князя Никиты Одоевского составлять царские грамоты.

– Ну, вот и добро. Сам-то из каких будешь?

– Из обедневших мы, из дворян…

– Ништо! Сам таков! Главное, как ты склонен к делу. А то у нас любят али ненавидят дело, смотря по человеку, который его делает. Меня вот не любят, и делом моим пренебрегают. А работы тут – непочатый край, аж самому приходится корпеть над письмами. Вот и ослобонишь меня от этой маяты. Ты вот что: сейчас тебя определят на постой, приди в себя маленько да принимайся за работу. К тебе приведут человечка одного, он по-нашему ни бельмеса, зато по-немецки разумеет. Ты запиши слово в слово, что он расскажет. Справишься?

– Да что тут особенного? Делов-то…

– Нет, любезный, дело это наиважнецкое и тайное. Запишешь его слова – и забудь про него, а сказанное сохрани вот здесь. – Нащокин стукнул себя рукой по груди. – Никто, кроме тебя знать не должен, о чём он поведал, и что ты записал. Смекаешь? Дело-то государственное!

Нащокин приблизился к Котошихину и последние слова не говорил, а прошептал в ухо. Гришка почувствовал, как по спине пробежал холодок. Приобретённый за эти годы опыт свидетельствовал, что приобщение к государственным тайнам сулило одни только неприятности. Но он твёрдо, как учил когда-то отец, ответил:

– Не изволь беспокоиться, ваша милость. Я умею хранить тайны.

– Истинно говоришь, отрок? Не лукавишь?

– Не приучен, ваша милость.

– Ну, тогда забирай перо и чернила и ступай.

– Слушаюсь, ваша милость.

Котошихину выдали месячное верстанье из рассчёта 13 рублей в год, челядник отвёл его в соседнюю избёнку, где грязный нестриженый и небритый чухонец определил его в заднюю комнату. На деревянной кровати была постелена незамысловатая постель, рядом на грубо сколоченном столе стоял жбан с водой и кружка, под столом была спрятана табуретка. Подьячему было не привыкать к такой обстановке, и в Москве и в Вильно он не был избалован роскошью и комфортом. Единственное, по чему истосковалось его молодое тело, была баня. Вот чего ему сейчас не хватало, но разве чухонцы смыслят что в парилке?

Умывшись с дороги и отведав чашку какого-то варева, принесённого хозяйкой, он, было, прилёг на кровать отдохнуть, но в дверь постучали, и в комнату вошёл хозяин-чухонец:

– К вам гости.

Гришка вскочил с кровати, пригладил на голове волосы, оправил кафтан и приготовился к встрече. Тот же челядник Нащокина, который определил его на постой, ввёл в комнату средних лет мужчину, одетого в немецкое чистое платье и гладко выбритого.

– Согласно уговору, – бросил челядник и оставил Гришку с незнакомцем наедине.

Гришка пододвинул гостю табуретку и предложил ему сесть. Тот ответил благодарностью на немецком языке, осмотрел гришкины «хоромы», сел с большим достоинством и приготовился рассказывать.

– Не торопись, любезный, сей секунд. Я только заправлю чернильницу и достану перо. – Котошихин взял с мокрого подоконника высохший пузырёк с чернилами, плеснул в него из стоявшей рядом бутылки чернил, достал ножичек, ловко и быстро зачинил гусиное перо, уселся на кровать, пододвинул поближе к себе стол, чтобы удобнее было писать, и сказал:

– Валяй, немец, рассказывай. – Каким-то шестым чувством Гришка почувствовал зависимое положение своего гостя, а потому принял в разговоре с ним развязный тон.

– Я не немец, а швед, – поправил без всякой обиды незнакомец, терпеливо ожидавший момента, когда, наконец, этот русский закончит свои приготовления.

– Для меня всё едино: швед ты или немец. Главное дело, речь твоя немецкая.

– Я могу говорить и на своём языке, если господин того пожелает, – предложил тот с достоинством.

– Нет уж, давай сказывай на немецком, мы тут свейскому языку не обучены.

– И напрасно, господин, очень напрасно. Русским людям знание нашего языка в скором времени ой как понадобится.

– Вот когда понадобится, тогда и выучим.

Швед неодобрительно посмотрел на Котошихина и решил дискуссию на этом прекратить:

– Я готов. Записывай. Войско шведское состоит из пехоты, кавалерии и артиллерии. Всего в Эстляндии и Лифляндии риксмаршал Хорн имеет около 8 тысяч, включая три полка пехоты, полк кавалерии и около 300 пушек, половина которых бронзовые, а половина – железные. Пехота состоит из пикинеров и мушкетёров, набранных в основном в Финляндии и других странах, однако офицерами при них состоят шведы. Каждый полк имеет в своём составе по 2 эскадрона, в эскадроне – 4 роты, из 8 рот в полку – 3 роты мушкетерские. Написал?

– Не гони, не успеваю за тобой!

– Торопись! Времени у меня мало. Пошли дальше. Кавалерия, как и пехота, делится на полки, эскадроны и роты. Она состоит в основном из драгун. Драгуны – суть те же мушкетёры, посаженные на коней. У каждого драгуна – своя лошадь, а у офицеров, смотря по чину, от 2 до 12. Записал? Теперь добавь об артиллерии: пушки стреляют ядрами и гранатами, каждое орудие обслуживается 1—2 канонирами. В основном пушки крепостные и установлены во всех десяти крепостях, кроме Вастселийны и Алуксне. Всё войско рассредоточено по крепостным гарнизонам, их, как я уже сказал, десять. Примерно половина всей пехоты, кавалерии и артиллерии находится в Риге.

– Вона как! Потому мы зубы-то и поломали об неё!

– Не только, – спокойно возразил швед. – Если бы не было постоянного подвоза питания и снаряжения с моря, крепость бы сдалась. Вам нужно завести флот на море, чтобы воспрепятствовать связи Стокгольма со здешними крепостями.

– Флот? – удивился Гришка. – Флот – это не для нас. Мы к нему не приучены.

– А надо учиться! Ну, да ладно, пошли дальше. Пиши: корона расплачивается с войском деньгами и зерном. Больше всех получают канониры, потом кавалеристы, а потом уже пехотинцы. Шведы и немецкие наёмники, по сравнению с финнами и местными, получают почти в два раза больше. Обмундирование казённое получается один раз в год.

– И что, в свейском войске есть и русские? – поинтересовался Котошихин.

– Есть и русские. Это пленные, но больше всего из тех, кто оказался на землях, захваченных шведами сорок лет тому назад. Некоторые из них в офицерских чинах ходят.

– Ишь ты! – удивился Гришка. – Воюют, значит, против своих.

– Жить захочешь, и тебя заставят воевать против своих, – сказал лазутчик.

Гришка с неприязнью покосился на шведа, но ничего не сказал.

Швед говорил с час подряд, и Гришка изрядно устал, записывая его донесение. Сообщённые им сведения оказались интересными и важными. Гришка еле успевал записывать данные о том, где и какие шведские отряды располагались, где находился главнокомандующий Бенгт Горн, какие настроения в отношении войны с русскими господствовали в королевском дворе в Стокгольме, что происходило со шведскими войсками в Польше и Литве.

В конце своего рассказа швед попросил Котошихина устно передать «Апанасу Нашчокину», что следующий раз он появится в местечке Тормсдорф ровно через месяц. Гришка обещал всё в точности передать Афанасию Лаврентьевичу, после чего швед ушёл.

«Какой важный гусь!» – подумал Котошихин, глядя ему вслед. – «И какие только расчёты принудили энтого шведа войти в искушение изменить своему королю? Одно дело – литвин Квасневский: как никак он ближе к русским, а этот… Ведь случись что, шведы его не помилуют и повесят на первой осине, как пить дать!»

Котошихину при этой мысли стало жалко шведа, рискующего своим животом ради незнамо какой выгоды. Деньги? Но ведь важнее живота своего ничего на свете не бывает. Али нет? А вот поди-ты, не боится, значит. Дюже отчаянный попался свей. Не токмо русские, выходит, нарушают положенный каждому христианину обычай и закон.

Когда Котошихин постучал в дверь к Нащокину, то услышал, как тот громко распекал какого-то воеводу за то, что его ратники притесняли местное население грабежами и поборами.

– Пошто невинный народ должен страдать? – срывался на визг Ордын-Нащокин. Воевода что-то говорил в своё оправдание глухим невнятным голосом, но понятны были только слова Ордын-Нащокина: – Что же он подумает о нашем государе православном, которому они только что присягнули на верность? А? Разве мы бусурманы какие?

Дверь отворилась, и мимо Гришки опрометью пробежал красный атаман войска Донского. Это его казаки, привыкшие к грабежам, «поляковали» в завоёванных землях и стали предметом недовольства Нащокина, вникавшего во все мелочи царёва поручения. Афанасий Лаврентьевич бегал по комнате и сокрушённо махал руками:

– Лучше бы я на себе раны видел, токмо бы невинные люди такой крови не терпели! Кто там? А, это ты, подьячий. Входи!

Ордын-Нащокин внимательно прочёл запись, сделанную Котошихиным и остался доволен. Устную передачу, касающуюся условий следующей встречи с тайным соглядатаем, царский окольничий прокомментировал словами:

– Ровно через месяц поедешь в Тормсдорф, встретишь там шведа, опросишь его, как положено, а добытое привезёшь мне.

– Как же так? Ваша милость намедни строго-настрого приказала мне забыть про него.

Афанасий Лаврентьевич долго и внимательно всматривался в Котошихина, так что тот струхнул и уже ругал себя за дерзкий нрав и длинный язык.

– Испужался что ли, что не справишься? – усмехнулся Нащокин.

– Да нет, я просто так… беспричинно.

– Беспричинно чирей на заднице не садится, не токмо язык поворачивается. Но мне по нраву твоё сумление, подьячий. Мнится мне, ты спрашивал для ясности. Так?

– Так, ваша милость.

– Ну вот, ясности для и говорю тебе: следующий раз примешь шведа сам. Привыкай к тайным делам.

– Премного благодарен, ваша милость.

– Прибудешь в Тормсдорф под каким-нибудь предлогом, чтобы никто не догадался, что у тебя к этому шведу интерес есть. Край кишмя кишит ворами и соглядатаями польского и свейского короля, так что надобно держать ушки на макушке.

– Смекаю, ваша милость.

– Постой, не уходи. Женат ли ты, подьячий?

– Два года как женат.

– А детки имеются?

Котошихин улыбнулся:

– Нет, ваша милость, Бог ещё не сподобил на деток-то. Как женился, так всё время в отъезде.

– А меня вот Бог сподобил на двоих, да…

Нащокин не договорил, вспомнив, что негоже ему откровенничать со своим подчинённым. Старший сын Афанасия Лаврентьевича Воин был примерно того же возраста, что и этот вот молодой подьячий, только Котошихин уже давно состоит при посольстве, исправно несёт службу государеву, а его сын дома под юбкой у матери прячется да с дворовыми девками в укромных местах обжимается. При мысли о сыне Нащокин нахмурил брови, а потом всё-таки спросил:

– Скучаешь, поди, по жёнке-то?

– Как же не скучать, ваша милость? Одна она теперь там без меня мается– страдает.

– Потерпи, Григорий, вот мир со свеями справим и поедем к себе домой в первопрестольную. Любишь Москву-то?

– Люблю.

– А я – нет. Я, вишь, псковской, в Опочках, недалеко отселя родился. Да вот жизнь закрутила… Да…

Он опять задумался о чём-то своём. Казалось, он вообще забыл, что рядом с ним стоит Котошихин. Но нет, не забыл.

– Ладно, подьячий, иди спать. На сегодня делов тебе никаких не предвидится.

Такая служба, а особливо такой начальник Гришке очень понравились, и он шёл к себе в избу в приподнятом настроении, шлёпая без разбору по лужам в кромешной темноте. От его внимания не ускользнуло, что и сам он чем-то приглянулся Нащокину. И не ошибся: вскорости боярин оценил Гришкины усердие и смекалку, независимые суждения и честность, приблизил его к себе и сделал одним из своих близких помощников.

Нащокин собирал политическую и военную информацию о шведах, а потому был в курсе главных событий на балтийском театре военных действий. Переговоры, которые русское посольство вело со шведами, были для Нащокина хорошим прикрытием. Одновременно тайная деятельность окольничего оказывала неоценимую услугу и переговорному процессу.

После поездки в Тормсдорф Котошихин ненароком узнал, как зовут шведского лазутчика. Им оказался отставной то ли шведский, то ли померанский капитан Йоханн фон Горн. Раз «фон», то видать, важная птица, подумал Котошихин. Ай да Нащокин! Везде поспевает! И когда же он успел подцепить «фона»?

Мирные переговоры со шведами шли ни шатко, ни валко. Объяснялось это тем, что на театре военных действий к концу 50-х годов сложилось равновесие, не выявившее ни победителя, ни побеждённого. Несмотря на то, что русское войско, благодаря активному вмешательству в военные действия поляков, терпело в Ливонии одно поражение за другим, решающего перевеса в войне не получили и шведы. Шведам всегда не хватало силёнок добиться решающей победы над Московией – слишком большим оказывался кусок, который они хотели бы откусить от русского пирога, а потому каждый раз он выпадал у них изо рта. Они в это время отвлеклись на войну со своими старыми врагами – датчанами, и русский театр военных действий король Карл Х Густав считал второстепенным.

Проще сказать, обе стороны выдохлись и активных военных действий друг против друга не вели: шведы сидели по крепостям, а русские отряды смотрели на них, как кот на маслице, но взять их не могли. Отсутствие убедительной военной победы и шведы и русские пытались компенсировать дипломатией, шпионажем, искусными интригами, громкими демаршами и закулисной вознёй.

Определённую сумятицу во внешнеполитические планы Москвы внесли украинские казаки: вступивший в сговор с крымским ханом Гиреем и польским королём гетман Выговский изменил царю и Переяславской Раде и нанёс русским войскам под Конотопом сокрушительное поражение. Поляки, после того как Ян Казимир II отказался от претензий на шведский трон1616
  Ян Казимир II после добровольного отречения от престола королевы Кристины в 1654 г. как потомок рода Васа претендовал на шведский трон.


[Закрыть] и заключил в 1660 году в Оливах со шведами мир, оправившись от поражений, нанесённых им Москвой, Богданом Хмельницким и Карлом Х, осмелели и возобновили военные действия против русских с новой силой.

Котошихин лежал на кровати, когда до его слуха донёсся знакомый звук трубы. В деревню опять приехало шведское посольство.

«Ни свет, ни заря, а они уж тут как тут! Здравствуйте! Вы нас не ждали? А мы припёрлися!», – с неприязнью подумал Гришка.

Последнее время шведы зачастили к русским чуть ли не каждую неделю, и работы всем прибавилось, особенно Котошихину. В посольстве Ордын-Нащокина уже сведали, что причиной такой необычной активности шведов явилось открытие королём Карлом Х ещё одного фронта военных действий – на сей раз против датского короля Фредрика III. Так что шведы волей-неволей склонялись к миру.

Вставать не хотелось – комната была не топлена, сырость пронизывала все её уголки, а спина у Гришки горела огнём, и лежать на ней не было мочи. Он вертелся, как уж, чтобы найти удобное положение, но ни на боку, ни на животе он себе места не находил. Как назло, хотелось перевернуться на спину, закрыть глаза, заткнуть уши и уснуть, чтобы уйти хоть на короткое время из этого постылого мира.

Болело и ниже спины. Дядя из драгунского полка здорово постарался, чтобы отделать Гришку так, что и спустя неделю он не мог ни лечь, ни сесть. Но он на драгуна не обижался – такая же подневольная скотина, как и все вокруг. Чудно, ох как чудно устроил Всевышний мир на земле! Везде и всегда во всём виноват бедняк, а начальный человек прав. Вот взять хотя бы родителя его, Карпа Харитоновича. Уж чем был не слуга царю? И на руку чист, и трудолюбив, старался людям добро делать и Гришке наказывал делать то же самое, а что вышло? Достаточно было обнаружить недостачу каких-то пяти алтын, чтобы пренебречь всеми былыми заслугами, искоренить человека, отнять у него всё и пустить голодным по миру. Где они теперь обретаются, его мамка да батюшка?

При мысли о них у Гришки невольно набухли и покраснели глаза. Как только прибывший из Москвы гонец шепнул ему на ухо это печальное известие, Гришка себе места не находил. Перед глазами всё время мельтешили страшные картины: вот отец бредёт по дикому полю с матерью, вот их в пути настигает вьюга, а вот они лежат, прижавшись друг к другу, в омёте и замерзают, как бездомные собаки.

В такой-то вот задумчивости и допустил Гришка промашку: когда писал грамоту царю, то в титуле вместо словосочетания «Великий Государь» написал только «Великий». В Посольском приказе подняли шум, Афанасий Лаврентьевич приказал высечь Котошихина батогами, чтобы вдругорядь не повадно было. Впрочем, не обижался Гришка и на Нащокина: ведь не накажи он его, так и на себя навлёк бы гнев царский. Все ходят под топором – и богат и беден, и вознёсшийся к трону боярин и последний смерд.

К королевскому величеству Свейскому пишут: «Божиею милостью мы великий государь царь». Потом имянованье и титлы болшие ж, а после титл царских королевского величества имянованье и титлы болшие; а по титлам дело. Грамоты пишутся на меншой или середней Александрийской же бумаге, смотря грамоты по величине; травы золотом пишутся середние ж.

О-хо-хо-хо-хо! А вставать-то все равно надо, а то нетерпеливый Нащокин пришлёт за ним нарочного, а до этого доводить Гришке не хотелось.

Кряхтя и охая, Котошихин поднялся с кровати, кое-как оделся, плеснул холодной водой в лицо и побежал на другой конец деревни, где была изба Ордын-Нащокина. Нельзя никому подавать вида, что он в обиде или в расстройстве. Не таковы, Котошихины! Котошихины – они живучие твари!

Шведы, спешившись у избы князя Прозоровского, терпеливо ждали, когда их примет русский посол. У князя Прозоровского было в обычае «манежить» другую сторону и тянуть с приёмом делегации, пока та не посинеет на ветру от холода. Предметом переговоров были пока не условия мира, а решение «наиважнейших» протокольных вопросов: как титуловать московского царя и шведского короля, в каком месте назначить сами мирные переговоры.

Шведы, устав от бесплодных двухлетних перепалок, наконец, сдались и согласились называть царя Великим князем Литовским, Волынским и Подольским. В обмен они хотели, чтобы мирный договор подписать на своей территории. Князь Иван Семёнович Прозоровский ни за что не хотел уступить шведам и в этом вопросе, и приглашал шведскую делегацию в Москву.

Войдя в избу, Котошихин застал там и Нащокина, и Прозоровского. Они редко сходились вместе, но когда это происходило, то дело заканчивалось всегда бранью. Вот и сейчас, только Котошихин приоткрыл дверь и просунул свою голову, чтобы сказать, что он на месте, как услышал визгливый голос Нащокина:

– Ты, князь, али из ума выжил, али хлебнул чего нечаянно! Как можно начинать мирное докончание, не убедившись, чего хотят свеи!

– Что нам гадать? Свеи запросили мира, потому что не сдюжили против нас. Вона в Польше – они тоже замирились с королём Казимиром. Что ж нам теперь – помирать на этой гиблой земле? – гудел низким трубным басом князь Иван. – Сидим который год по уши в грязи, жрать войску нечего, а ты всё кормишь нас обещаниями. Вот погоди, мол, я всё разузнаю, тогда, дескать, и сядем за стол с Горном и подпишем докончание на наших условиях.

– А как же иначе? У свеев теперь после мира с поляками развязались руки. Им бы нажать на нас всеми силами, а они вон просят мира. С чего бы это? С одной стороны, понятно: Ливонию-то он от Яна Казимира получил, да не всю – часть её под нами ещё значится. С чего же Бенгт Горн не желает отвоёвывать её у нас? Вот то-то! Надобно бы узнать, какие такие причины подвигли шведского короля на мирное докончание с нами. Никак, он опять с датчанами заспорил али с Ганзой. Значит, надо учинить нам по этому делу сыск. А ты что думаешь: сыск учинить на чужой земле – это просто? – кричал Нащокин. – Взялся бы сам да и сыскал, что задумали свеи! Ан нет, куда уж нам, мы, князья Прозоровские, этому не обучены! Нам бы вот пузо чесать на печи и есть калачи!

– Ты князей Прозоровских не тронь! – возмутился главный посол и воевода. – Мы происходим от самых рюриковых истоков, а твой род – татарский, пришлый. Вы люди новые, и мы вас били и бить будем.

Прозоровский хотел было упрекнуть окольничего, что у того и борода слишком жидкая, чтобы тягаться с Прозоровскими, но смолчал.1717
  На Руси борода считалось признаком благонравия и надёжности человека. Того, у кого борода росла плохо, считали способным на всякое дурное дело.


[Закрыть]

– Нашёл, чем похваляться! Ежли вникнуть, так вы хуже самих татар! Нам известно, чем прославился твой благоверный родитель. Метался между тушинским вором и королём Сигизмундом, не зная, к кому примкнуть. А мой приснопамятный родитель – да упокоит Господь его душу – служил сперва князю Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому, а потом воевал в ополчении князя Пожарского! Вот так-то! Теперь рассуди, кто из нас более русский! А бить нас, Нащокиных, негоже. Бей лучше свеев. Что ж ты не бьёшь их? Кишка тонка?

Царские посланники наскакивали друг на друга, как петухи, и, вероятно, дело дошло бы до рукоприкладства, если бы не раздавшийся за окном звук трубы. Шведы устали ждать и напоминали о своём присутствии. Это отрезвило Нащокина и Прозоровского, красные и взмокшие от гнева и тёплых шуб, они отпрянули в стороны.

– Гришка, ты здеся? – спросил Афанасий Лаврентьевич.

– Здесь я, ваша милость. – Котошихин полностью вошёл в избу.

– Зови свеев. Будешь записывать. Садись, князь, на красное место, да причеши волоса-то свои растрепавшиеся.

Прозоровский бросил гневный взгляд в сторону окольничего, но смолчал. Поправив руками волосы на голове, он водрузил на неё высокую шапку и с важным видом уселся за стол. Ордын-Нащокин сел поодаль от него. Гришка, пригласив шведов взойти в помещение, встал за их спины и приготовился переводить. В углу, за отдельным столом, устроился писарь.

Глава шведской делегации, богато одетый мужчина лет сорока приятной наружности, не замедлил воспользоваться приглашением и с церемонным поклоном, размахивая перед собой чёрной шляпой с перьями, приблизился к послам. Те обозначили приветствие шведу еле заметными кивками головы.

– Специальный посланник его величества короля Карла Десятого комиссар Адольф Эберс, – громко представился он русским.

– Рады видеть шведских гостей. Думается, нам нет необходимости называть наши имена, – сказал Ордын-Нащокин, поднимаясь с места. – Ты согласен, князь? – Прозоровский важно закивал головой. – Наши имена вам вельми известны.

– Это так, боярин Ордин-Нашчёкин. – Швед заулыбался. – За эти два года мы друг друга узнали.

– Как здоровье короля Карла Десятого? – поинтересовался Нащокин. – Как поживает воевода Бенгт Горн?

– Благодарю вас, боярин, его королевское величество находится в здравии. Господин главнокомандующий генерал Горн тоже на здоровье не жалуется.

– Вот и хорошо, наш государь кланяется вашему королю. Передайте привет и генералу Горну. Сказывай, с чем изволили прибыть, господин комиссар?

– Я привёз вам мирные предложения короля Швеции, – торжественно провозгласил швед.

– Это для нас большая радость, господин комиссар, миру мы завсегда рады. Только интересуемся, в чём суть ваши предложения.

– Да, скажи нам, комиссар, что предлагает Великому государю король Свеев, – вставил молчавший до сих пор Прозоровский.

– Я изложу их пока устно, господа послы. Если царь московский их одобрит, мы могли бы приступить немедленно к делу. Итак, король наш благословенный Карл Десятый желает заключить со своим московским братом мир на следующих условиях: все завоёванные в Ливонии города возвращаются шведской короне, а в остальном мы будем придерживаться условий и положений Столбовского мира.

Услышав перевод Котошихина, Нащокин и Прозоровский переглянулись между собой, но своих эмоций не выдали. Однако Котошихин хорошо знал, что эти шведские предложения не очень-то пришлись по нраву Нащокину. Прозоровскому – тому всё едино, лишь бы поскорее попасть домой в Москву. А для Нащокина, да и для царя тоже, возврат к Столбовскому договору унизителен и обиден. Собственно, весь сыр-бор разгорался из-за того, чтобы порушить договор со шведами, в котором нашло своё отражение поражение русских и при Иване Грозном, и в последующие времена.

– Мы доложим государю предложение короля, – пообещал сухо Нащокин. – У комиссара есть ещё что сказать нам?