Текст книги "Константин Игумнов. Великий сын Лебедяни"

Часть вторая Великий пианист

Глава 1 Лебедянский мальчик

Я из глухой провинции из Тамбовской губернии, маленького городка Лебедяни, в котором десятки лет по календарю числилось 6010 жителей.

К.Н.Игумнов

В метрической книге Старособорной Казанской церкви г. Лебедяни за 1873 год в разделе родившихся за №8 записано:

««Коренного Лебедянского жителя потомственного почётного гражданина Николая Ивановича Игумнова и его законной жены Клавдии Васильевны родился 19 апреля, крещён 23 апреля сын Константин.

Воспреемники: потомственный почётный гражданин Лебедяни Пётр Иванович Игумнов и серпуховская вдова Елена Константиновна Игнатова.

Совершал таинство крещения священник Михаил Добротворцев»2525
  ГАЛО ф. 273 опись 5 дело 47 лист 188/об. – 189.


[Закрыть].

О родителях своих и семье, в которой, несмотря на купеческий склад жизни, «преобладали культурные интересы», Игумнов вспоминал всегда с трогательным, неизбывным чувством благодарности. В своей автобиографии, представленной в отдел кадров консерватории в 1940 году, он пишет, что отец его, несмотря на упадок дел к концу своей жизни, успел дать всем детям хорошее образование, а уж потом они честно «прожили жизнь своим трудом».

По новому стилю дата рождения Кости 1 мая.

Тонкий, чувствительный ко всему внешнему мальчик любил семейную дачу в Шовском. «С Шовским», — вспоминал потом Константин Николаевич, – «связано моё детство. Моё первое путешествие в Шовское я совершил, когда мне был год. С Шовским связано многое, очень многое… и первые впечатления от природы, и первые размышления о мире, о назначении человека…» Он бережно хранил до конца дней своих небольшой бумажный пакетик с горсткой сухой шовской земли с надписью, сделанной его рукой: «Земля Шовского. Бросить в могилу, когда умру». Желание его было исполнено…

Нельзя сказать, что в детстве Костю влекла исключительно одна только музыка. «У меня никогда не было такого момента, чтобы кроме музыки ничего не существовало», – признавался он позже. – «Для меня всегда были три линии – природа, искусство и переживания религиозные, моральные».

В духовном смысле наибольшее влияние на него оказывал брат Сергей. Как вспоминал сам Константин Николаевич, именно с ним он вёл первые беседы о волновавших его в юности вопросах и именно к нему испытывал тогда чувство духовной близости: «Мои первые беседы были с ним… Когда я был мальчиком 13—14 лет, летом, после ужина мы с ним гуляли по цветнику (у нас был очень хороший цветник, так как отец любил цветы), рассматривали звёздное небо, говорили, говорили… Он был человек с большими художественными интересами, очень любил природу, стихи… В этих беседах у меня с ним была полная близость…»

А вот своим приобщением к миру музыки Игумнов был, вероятно, обязан своему дяде Ивану Ивановичу, родному брату отца. Много лет спустя Константин Николаевич вспоминал: «Дядя мой играл на рояле. Он учился в Петербурге, собирался поступать в консерваторию. Но ему сказали, что играть-то он может, но у него слишком высокие перепонки между пальцами и это будет всегда мешать при игре; если их перерезать, тогда станет играть легче. Перерезать их он не рискнул и, в конце концов, отказался от своего намерения стать пианистом-профессионалом и уехал в Лебедянь, где и умер в возрасте сорока восьми лет. Его игру я в детстве часто слушал. Он считал, что способности у меня, несомненно, есть, и что меня надо учить».

Затем музыкальным образованием Кости занималась гувернантка А.Ф.Мейер, родом из Риги, имевшая приличное музыкальное образование. «С фортепьяно я познакомился очень рано», – вспоминал Игумнов 60 лет спустя. – «Как-то раз весной 1877 года моя мать с отцом уехали в город Серпухов к больной бабушке2626
  Елена Константиновна Игнатова.


[Закрыть]. Зная, что я любил слушать, когда кто-нибудь из взрослых играл на рояле, наша гувернантка Алина Фёдоровна Мейер решила в виде сюрприза к приезду матери обучить меня каким-то пьескам, кажется, Бейера… К приезду матери я выучил две или три строчки из этих произведений и сыграл их. С тех пор я стал учиться музыке… Сперва мне показали дискантовый ключ. Басовый ключ я узнал несколько позже, вероятно, к пяти годам. Затем начались гаммы и упражнения… Здесь я немного брыкался: не очень хотелось играть гаммы и иногда даже прятался под стол. Но это продолжалось совсем недолго; впоследствии я свыкся с ними… Вообще же я занимался аккуратно. Вначале – один час в день, а потом с возрастом мы стали играть по два часа в день».

И так до 14-летнего возраста.

Дом на Дворянской улице, где провел свое детство К. Игумнов.

Заметим, что в музыкальном воспитании Костика на раннем этапе всё-таки не обошлось без принудительного элемента. И это вполне понятно: в таком «неусидчивом» возрасте он полезен и необходим.

Впрочем, «никакого систематического обучения не было», – вспоминал позже Константин Николаевич. А.Ф.Мейер, не имея специального музыкально-педагогического образования, следовала во всём немецким педагогическим авторитетам, в частности Л. Келлеру, в книге которого «Wegweiser durch die Klavierliteratur»2727
  Путеводитель по литературе для игры на клавире (нем.)


[Закрыть] фортепианная литература была распределена по разным степеням трудности. Не мудрствуя лукаво, Костя вместе с учительницей «проходили» по порядку указанные там этюды и пьесы: «Так мы понемножку и играли. Отделывать мы ничего не отделывали, но переиграл я с ней довольно много произведений, причём плохой музыки не играл…»

Кроме путеводителя Келлера, Мейер использовала «Каталог сочинений, которые необходимо сыграть», в который входили сонаты Гайдна, Моцарта, Бетховена, пьесы Мендельсона, Фильда, Шопена и др. «К 14 годам, когда я окончил Лебедянскую прогимназию, я переиграл много литературы, причём хорошей. В сущности, не умея играть, я уже играл все Бетховенские сонаты, кроме „Апассионаты“ и пяти последних сонат… Играл я и Шестую рапсодию Листа, но что это такое было, не знаю», – писал Игумнов впоследствии.

Через свою двоюродную сестру Варвару Ивановну, окончившую пансион Дюмушель и получившую от бабушки в подарок рояль Шрёдера, Костя познакомился с музыкой Шопена. Варвара Ивановна сыграла ему h-moll-ный вальс композитора, и Шопен мальчику, в отличие от отца, понравился. Очень любил он мендельсоновские «Песни без слов» и некоторые сонаты Бетховена.

В детские и отроческие годы он пытался и сочинять музыку: «Когда я уехал в Москву, у меня уже были сочинены два вальса в стиле Шопена». Большинство своих опусов он написал именно в 1885—1887 гг., в конце учёбы в Лебедянской прогимназии и в первые годы учёбы в Москве. Много времени он тратил и на переложения произведений других композиторов. «Была у меня ребячья тетрадка», – признавался Игумнов много позже, – «из которой видно, что я любил писать ноты. Это было ещё до поступления моего в прогимназию; в прогимназию я попал лет одиннадцати, а марал нотную бумагу уже лет в девять-десять».

Конечно, в провинциальной Лебедяни настоящей музыки не было. «Первый раз я её услышал, когда в город приехала пианистка Пирожкова, которая выдавала себя, смотря по настроению, то за ученицу Венской консерватории, то за окончившую Лейпцигскую консерваторию», – вспоминал К.Н.Игумнов. Единственный рояль в городе был у отца, так что Пирожковой предложили выступить в доме Игумновых. Косте в это время было лет 11—12, и здесь он впервые услышал концерт Шопена и «Компанеллу» Ф. Листа.

В эти годы Игумнов только раз оторвался от Лебедяни, когда в 1882 году родители взяли его в Москву на Всероссийскую выставку. Там он впервые побывал в Большом театре и услышал три оперы: «Фауст», «Гугеноты» и «Русалку». «Особенно меня пленили «Гугеноты» и «Русалка», – писал он позже. – «К «Фаусту» я отнёсся менее восторженно… Всё это было для меня большим событием. Когда мы вернулись в Лебедянь, «Гугеноты» сразу же были выписаны, и я знал их от доски до доски».

Все эти внешние побудительные толчки, конечно, способствовали появлению у него музыкального мироощущения, но главная музыкальная доминанта его дарования шла изнутри, из самой глубины натуры Игумнова. В целом он рос, по собственным словам, предоставленный самому себе, почти не слушая музыки. Остаётся только удивляться, как он уже в 14-летнем возрасте, идя своим естественным и не вполне осознанным путём, без всякой школы, наощупь, достиг сравнительно больших высот в своём музыкальном развитии. Недаром он считал свой лебедянский отрезок жизни самым важным. Именно в Лебедяни был заложен фундамент его будущей карьеры, сформированы духовные потребности и именно лебедянский период оставил отпечаток на многих гранях его дарования.

Но, пишет Мильштейн, оперы, сыграв свою роль, конечно, не могли компенсировать полное отсутствие в Лебедяни настоящей музыкальной атмосферы, и в этом для начинающего музыканта таилась большая опасность.

Первое публичное выступление Кости Игумнова состоялось 2 (14) января 1881 года, когда ему шёл восьмой год. Это был благотворительный «с дозволения начальства» концерт в пользу бедных города. В организации концерта принимали участие отец Кости и дядя (папа Петя), а также певица Е.Н.Хренникова и пианистка М.Е.Емельянова. Семилетний Костик играл в смешанном концерте, исполнявшем фантазию из оперы Верди «Трубадур».

23 ноября 1886 года состоялось вторичное выступление Кости Игумнова в публичном и тоже благотворительном концерте. На сей раз всё было организовано более солидно, в зале земства, и Костя вместе с товарищем выступил накануне своего отъезда в Москву. Он играл увертюру Бетховена «Эгмонт», Шестую венгерскую рапсодию Листа и ещё одну популярную пьесу. К.Н.Игумнов вспоминал потом не без юмора: «Что-то я там изображал со своей преподавательницей». Кроме А. Ф. Мейер, в концерте принимали участие А.И.Пескова, В.В.Кирилолович, В.К.Смирнов и М.Е.Турчанская.

Отдыхавшая в Лебедяни и присутствовавшая на концерте гимназистка М. Моршанская позже вспоминала: «Сильное впечатление на меня произвёл высокий худощавый юноша. У него среди длинного лица выделялся орлиный нос. Меня поразила его игра: длинные музыкальные пальцы, согнутая фигура Константина Игумнова, казалось сама была музыкальным органом, извлекавшим из фортепьяно с большой виртуозностью чудные звуки музыки».

Успех был, по местным масштабам, большой, и родители стали серьёзно задумываться о его дальнейшем музыкальном образовании.

Вскоре после этого концерта А.Ф.Мейер покинула Лебедянь, и Костик остался без всякого руководства. Мильштейн утверждает, что больше лебедянское окружение уже не могло способствовать его музыкальному развитию – скорее оно могло затормозить его.

Каждый вечер Костя открывал дверь балкона дома и начинал играть. Идущие мимо горожане останавливались и слушали. Н.И.Игумнов взволнованно говорил сыну: «Смотри, сколько народу. Значит, твоя музыка доходит…» Это, конечно, стимулировало молодого человека к ещё большим «музыкальным свершениям». Часто Костя играл вместе с товарищами по прогимназии. Несомненно, Игумнов-мальчик был в Лебедяни самым лучшим пианистом, но ему не на кого было ориентироваться. Он рос, по его словам, «почти не слушая музыки, предоставленный сам себе». Так долго не могло продолжаться, судьба дяди Ивана Ивановича у всех была перед глазами.

Спасло Игумнова лишь его природное дарование, чувство прекрасного, собственный художественный вкус и сильное чувство самообразования. Любой другой музыкант на месте Игумнова не пошёл бы дальше любительского уровня. «Пожалуй, мы не найдём ни одного крупного пианиста, который бы не имел в детстве настоящих педагогов-профессионалов и который был бы в такой степени лишён музыкальных впечатлений, как он», – пишет Мильштейн.

В этой исключительности и заключается, по нашему мнению, секрет дальнейшей карьеры К.Н.Игумнова. «Приходится лишь удивляться, как справился его ещё не окрепший талант со столь трудной задачей… И когда он, самоучка, до всего дошедший собственным трудом и оригинальным путём, в 14-летнем возрасте приехал в Москву, то оказалось, что его музыкальное развитие достигло сравнительно больших высот», – пишет Мильштейн.

Впрочем, не исключено, что отсутствие на первых порах школы и определило своеобразие его исполнительского и педагогического мастерства. Школа школе рознь, и кто знает, какую печать, какие оковы наложила бы она в самом начале пути музыканта.

Как бы то ни было, «Лебедянь – это очень важный период в моей жизни, период, который заложил основы дальнейшего художественного развития и оставил отпечаток на многом», – признавался потом сам К.Н.Игумнов.

«Жизнь в Лебедяни, хотя и является всего лишь прелюдией к подлинно высоким достижениям, была прелюдией весьма значительной по содержанию и влиянию на всё последующее развитие Игумнова», – заключает Мильштейн.

Глава 2 Отец Паисий

В начале жизни школу помню я;

Там нас, детей беспечных, было много;

Неровная и резвая семья…

А.С.Пушкин

С окончанием Лебедянской 4-классной прогимназии закончился лебедянский период жизни Кости Игумнова. Он стоял на пороге «большой» жизни, а большая жизнь для лебедянцев традиционно начиналась в Москве. Тем более, что старшие братья Кости были уже там. В Москве его определили в 5-й класс 1-й Московской классической гимназии – путь, уже проторенный братом Сергеем. Гимназия была одной из лучших среди казённых заведений подобного типа.

«Грустно мне было уезжать», – записал Костя в своей ученической тетрадке, – «но я утешался мыслью, что еду в Москву для своей же пользы. Решено было ехать в Москву через Раненбург2828
  Ныне Чаплыгин Липецкой обл.


[Закрыть]. Я выехал с родителями из Лебедяни 13 августа. Четырнадцатого мы уже выехали из Раненбурга и прибыли в Москву утром пятнадцатого числа».

С отъездом в Москву истончалась нить, связывавшая его с родной Лебедянью и оставшимися там родителями и родственниками, – нить, которая со смертью отца, а потом и с отъездом из Лебедяни матери, окончательно порвётся.

В программе гимназии полностью отсутствовали такие естественные науки, как химия и биология, зато не в меру ученикам приходилось зубрить латынь и греческий язык. Впрочем, несколько дельных и увлечённых своим предметом преподавателей с лихвой компенсировали эти недостатки.

Застенчивый провинциал Костя сошёлся в гимназии с единственным гимназистом, с которым изредка беседовал на переменах и к которому чувствовал некоторую привязанность. Это был Эмилий Метнер2929
  Эмилий Карлович Метнер (1872—1936), старший брат известного композитора Н.К.Метнера (см. далее). В 1898 г. Эмилий Метнер окончил Московский университет, стал известным публицистом, издателем, литературным и музыкальным критиком. Входил в кружок символистом, дружил с А. Белым. Ментор и импресарио брата Николая. За границей стал известен под кличкой «русский Мефистофель».


[Закрыть], проявлявший интерес к музыкально-эстетическим проблемам. Конечно, Метнер по своей подготовке и кругозору превосходил провинциала Игумнова, и тесного сближения между ними не произошло.

Но Игумнов усиленно занимался, пополнял пробелы в своих знаниях путём самообразования, читал русских классиков, особенно сильно интересовался историей. В частности, его привлекали прошлое России, легенды о рыцарских временах, описания археологических экспедиций. Именно в гимназии у него зародился глубокий интерес к странам древнего Востока – Вавилону, Ассирии, Египту, – интерес, который он сохранил до конца жизни.

Учился он хорошо, и это радовало его родителей, которые продолжали внимательно следить за успехами сына. Связь с отцом и матерью была прочной, естественной и взаимно трогательной. Николай Иванович, используя свои поэтические наклонности, иногда писал сыну в Москву шутливые стихотворные письма:

«Костя, милый гимназист,

Гимназист московский,

Доморощенный артист

Из глуши тамбовской!

Как идут твои дела?

Как твои экстемпорале?

По душе ль Москва пришлась?

Часто ль «звонишь» на рояле?

Напиши всё это нам,

Одичалым степнякам.

Извини, что я так мало

Написал и как попало,

Лучше выдумать не мог

Да хранит же тебя Бог!

Крепко целую и обнимаю тебя, мой милый голубчик. Очень обрадовали нас твои баллы. Занимайся, голубчик, усердней, и всё пойдёт хорошо. Не забывай молиться Богу. Прощай! Крепко любящий тебя отец твой Н. Игумнов».

Экстемпорале – это упражнение для изучения иностранных языков. Вряд ли Николай Иванович узнал это слово сам. По всей видимости, Костя, докладывая о своих успехах в учёбе, познакомил отца с этим термином.

Николай Иванович явно любил младшего сына больше остальных и возлагал на него большие надежды. Кажется, именно с ним у него были самые тесные отношения и наибольшее взаимопонимание. Да и сам Костя был сильно привязан к отцу и матери, был более чутким и внимательным в своих отношениях с ними.

Сохранилась копия записки любящего отца, написанной им во время нахождения в Москве: «Милый мальчишка Костя сынишка! Поздравляю тебя, голубчик, с днём ангела и желаю весело отпраздновать этот день. Крепко целую тебя. Господь да сохранит тебя! Поцелуй маму и поздравь её с именинником. Любящий тебя отец твой Николай Игумнов. Москва, 17 мая 1881 г. 10 часов вечера».

Москва конца 80-х годов во многом сохраняла ещё патриархальный облик: множество церквей, деревянных строений, отсутствие всяких коммунальных удобств. Игумнов вспоминал: «Москва в то время была не такой, как сейчас. Электричества, конечно, почти совсем не было. Оно имелось только на площади Храма Спасителя. В домах отсутствовал водопровод. В большинстве домовых владений были колодцы, из которых брали воду для домашних надобностей, а для питья воду привозил каждый день водовоз (который брал эту воду из водопроводных уличных будок). Освещение на улицах было газовое, частично керосиновое. Многие держали у себя во дворах коров. Я помню одно раннее весеннее утро. Всего лишь четыре часа; я просыпаюсь и слышу непривычный для себя звук. Что такое? Оказывается, идёт пастух по Плотникову переулку и играет на рожке. Коровы выходят из ворот, и пастух гонит их пастись на Девичье поле… Кое-где ходила конка; её тащила кляча. Колея чаще всего была одна; на разъездах конка останавливалась, пассажиры выходили из вагона и ожидали встречной конки»

Одновременно с поступлением в гимназию встал вопрос о продолжении музыкального образования – вернее, пишет Мильштейн, о начале такового в подлинном, профессиональном смысле. Брат Николай, принимавший в это время горячее участие в судьбе Костика, в начале октября 1887 года организовал его показ самому популярному фортепианному педагогу того времени – Звереву Николаю Сергеевичу (1832—1893).

Зверев слыл весьма оригинальной личностью. В молодости он учился на физико-математическом факультете Московского университета и музыкой стал заниматься как любитель. Работая в одном из министерств в Петербурге, он продолжал брать уроки музыки у таких корифеев-профессионалов, как А.И.Дюбюк и А. Гензельт. Но лишь переехав в Москву, будучи уже в зрелом возрасте, он стал профессиональным музыкантом и известным в московских кругах фортепианным педагогом. В 70-х годах он преподавал на младшем отделении Московской консерватории, а в 1883 году стал профессором, наблюдавшим за педагогической практикой студентов младших курсов консерватории.

«Слава его быстро росла», – пишет Мильштейн. – «…Одни считали его человеком строгим, справедливым и благородным, хотя и не возвышенного ума; другие усматривали в нём мелкое самолюбие, склонность к дрязгам, сплетням и пререканиям. Но в одном сходились все: что он был добр, бескорыстен, отзывчив и обладал ясным практическим умом». И ещё: он постоянно стремился восполнить пробелы своего музыкального образования и учился у других, например, теории музыки – у П.И.Чайковского и Н.Рубинштейна. На сцене он никогда не играл, в публичных концертах не участвовал, поэтому судить о его исполнительском мастерстве было трудно, но педагогом был незаурядным. Впрочем, Зилоти и некоторые другие пианисты утверждали, что Николай Сергеевич был прекрасным и очень тонким пианистом-исполнителем. Через его руки, кроме Игумнова, прошли такие музыкальные таланты, как Зилоти, Рахманинов, Скрябин, Корещенко3030
  Корещенко А. Н. (1870—1921) – композитор, автор музыки нескольких опер и балета «Волшебный город».


[Закрыть], Максимов и многие другие.

Николай Сергеевич много не мудрствовал и не оригинальничал: он воспитывал своих учеников в строгой дисциплине (за «дело» мог дать и подзатыльник), умел заинтересовывать разнообразным музыкальным материалом и, главное, правильно показать им приёмы фортепианной игры. Был он человеком общительным, щедрым, жил на широкую ногу, и его дом был всегда полон гостей. Именно это, вероятно, и объясняло, что он прожил два состояния и кончил свои дни в бедности.

Зверев жил в 80-х годах на Смоленском рынке в Ружейном переулке в доме доктора Собкевича. За хозяйством следила его сестра Анна Сергеевна, такая же добрая, но очень наивная старушка. Ей помогали две горничные, слуга Давид и повар Матвей. В доме царила типичная для тогдашней Москвы патриархальная обстановка.

Занимался Зверев только с талантливыми учениками и не брал с них за свои уроки ни гроша. Львиную долю своего заработка отдавал нуждавшимся ученикам, бескорыстно помогал и посторонним лицам. Многие ученики жили в его доме на его полном довольствии – их звали «зверятами». В 80-х годах у него их было четверо, потом один из них, Николай Цвилинёв, уехал в Петербург, и осталось трое: С.В.Рахманинов, Л.А.Максимов3131
  Леонид Александрович Максимов (1873—1904), один из «зверят» Зверева, учился также в МК вместе с Игумновым у Зилоти, Танеева и Пабста, пианист, профессор, умер в Томске в 1904 г.


[Закрыть] и М.Л.Пресман3232
  Матвей Леонтьевич Пресман (1870—1941), известный русский и советский пианист и педагог.


[Закрыть]. Последний оставил о своём учителе тёплые и интересные воспоминания.

Зверев заботился о «зверятах», как родной отец: покупал им одежду и обувь, водил в театр, брал с собой летом на дачу, в поездки в Крым или на Кавказ. Он мог быть строгим и в порыве гнева даже побить ученика, дать ему подзатыльник, как это, к примеру, случилось с Пресманом, на которого из консерватории поступил сигнал о его неблаговидном поведении. Но когда Зверев провёл расследование и обнаружил, что виноват был преподаватель, то досталось от него и преподавателю.

Вспыльчивость учителя могла сравняться только с его добротой и отходчивостью. Когда ни один из учеников – ни Рахманинов, ни Максимов, ни Пресман – не смог верно сыграть один музыкальный пассаж, он разъярился и побежал в консерваторию просить директора С.И.Танеева отчислить «этих бездарей» с курса. Но раздражение прошло, Зверев успокоился и снова ласково встретил своих «бездарей». Дома он звал их любовно сокращёнными именами Се, Лё и Мо.

Н.С.Зверев со своими «зверятами»: слева направо сидят Скрябин, Черняев, Пресман, стоят Самуэльсон, Максимов, Рахманинов и Кенеман.

Взрыв гнева часто происходил у Зверева за столом. Ученики уже знали, что причина кроется в них, но на кого конкретно сердился Николай Сергеевич, выяснялось уже позже. Частенько Зверев сердился также и на повара Матвея, приходившего к нему отчитываться о произведенных расходах. Се, Лё и Мо вместе с Анной Сергеевной старались успокоить и ублажить Николая Сергеевича, и гнев его проходил, и всё обычно кончалось миром. Ученики брали учителя под ручки, вели его в спальню, раздевали и укладывали на кровать. Николай Сергеевич сонным голосом произносил:

– Се, Лё, Мо, как приятно…

– …протянуть ножки после долгих трудов! – подхватывали Сё, Лё и Мо, целовали учителя в щёчку и на цыпочках уходили из спальни.

Повзрослев, ученики стали ухаживать за барышнями и посвящать учителя в свои любовные приключения. Однажды бедному Пресману хотелось прокатить на «лихаче» девочку, в которую был влюблён, но в кармане у него было всего 20 копеек. Расстроенный, он пришёл домой и рассказал о своём горе Анне Сергеевне. Старушка сразу доложила об этом брату и тот, услышав рассказ, вынул из кармана 5 рублей и дал их Матвею Леонтьевичу с наказом прокатить «девчонку», а потом рассказать ему, как всё получилось.

Николай Сергеевич был, конечно, грубоват в манерах и иногда грешил сквернословием. Так однажды он рассердился во время игры в винт и грубо выругался. Присутствовавший за столом П.И.Чайковский покраснел, встал, что-то промямлил и выбежал из дома. Он терпеть не мог сквернословия и грубости. Но со Зверевым, тем не менее, дружил.

Первый учитель К. Н. Игумнова – Николай Сергеевич Зверев (1833—1893).

О своём судьбоносном визите к Звереву К. Н. Игумнов вспоминал так:

«Высокого роста, представительный, с длинными седыми, совсем белыми волосами (лет ему тогда было ещё не так много – не больше пятидесяти, а выглядел он на все семьдесят), он сразу же внушил к себе доверие». Костя исполнил сонату e-moll opus 90 Бетховена. Внимательно выслушав игру мальчика, он, верный своим принципам, вынес суровый вердикт.

– Если мальчик так будет играть дальше, то из этого ничего не выйдет, – сказал он брату Николаю. – Никакой техники не выработается. Его надо прежде всего упорядочить, приучить руки к порядку. Если сейчас его ещё можно слушать, то только благодаря его способностям. Без них – с такой постановкой руки и с такой манерой игры – это было бы нечто совсем невозможное.

И согласился заниматься с Костей дважды в неделю – в среду и воскресенье. Новый ученик молча выслушал приговор и примирился с ним как с неизбежной необходимостью, пишет Мильштейн. Вряд ли это «смирение» далось Игумнову просто и легко. Сам Игумнов вспоминал, что ему казалось, что играл он великолепно, и «что игра моя более или менее близко подходит к тому, что нужно».

По воспоминаниям Игумнова, Зверев прежде всего расспросил ученика о его семейных обстоятельствах, выяснил, что тот проживал у тётки, поинтересовался наличием у него инструмента и спросил, близко ли он живёт. Ответы Кости, судя по всему, его не удовлетворили, и 21 или 22 октября Зверев лично посетил ученика на дому, познакомился с его родственниками, опробовал рояль. И только после этого он приступил к занятиям. М.Л.Пресман подтверждает, что такое внимание к бытовой стороне жизни Зверев распространял на всех своих учеников.

…Сначала он посадил Костю за т.н. настольные упражнения: целую неделю он заставил его «играть» только на столе. Этим Зверев «развязывал» ученику пальцы, учил их свободному подъёму. Костя 2 раза в день по полчаса терпеливо стучал пальцами по крышке стола. Затем от «дерева» он был допущен к роялю и стал играть гаммы, этюды и кое-что из пьес – так что «стучал» он совсем недолго. Зверев сразу почувствовал в нём способного ученика и не стал слишком долго мучить его. Когда Костя на святки приехал в Лебедянь, в его «репертуаре» было уже несколько пьес.

Впрочем, о быстром своём продвижении Игумнов потом сожалел, ибо мало занимался гаммами и упражнениями, и кое какие «азы» исправить так и не удалось (об этом ему напомнит Пабст). Но, заключает Мильштейн, итог занятий всё-таки был положительным, и учение у Зверева было чрезвычайно полезным: «Зверев ˮпереставилˮ ему руку, бесповоротно внушил (можно сказать, на всю жизнь!) отвращение к напряжённой, грубой, жёсткой игре, дал почувствовать, что играть скованной, напряжённой рукой недопустимо, и, наконец, обогатил его музыкальными знаниями…»

Музыкальной теорией Игумнов, по рекомендации Зверева, занимался с Николаем Михайлович Ладухиным (1860—1918), что тоже можно считать большой удачей. Ладухин окончил в 1886 году Московскую консерваторию по классу композиции у С.И.Танеева, преподавал в Московской консерватории сольфеджио и гармонию, сочинял музыку и считался выдающимся музыкальным теоретиком.

Многое Игумнов получил и от посещения концертов симфонической музыки и оперных спектаклей. Так 14 ноября 1887 года он присутствовал на необычном концерте, состоявшем целиком из произведений П.И.Чайковского. Исполнялись «Моцартиана» (в первый раз), «Франческо да Римини», Концертная фантазия для фортепьяно с оркестром (играл Танеев), увертюра «1812 год», ариозо из оперы «Чародейка» и 2 романса (пела Скомпская). Необычно было то, что Чайковский впервые выступил в качестве дирижёра. «Я был ошарашен всем этим, ходил несколько дней сам не свой», – вспоминал он впоследствии.

Но общая восторженность от полученных впечатлений не помешала ему сформировать собственное мнение о том, что рояль у Танеева звучал менее насыщенно, менее полно, нежели он ожидал («как на блюдечке»), намного больше ему понравилась игра оркестра. На следующем концерте, где выступало квартетное собрание Российского музыкального общества3333
  Российское музыкальное общество было создано сначала в Петербурге (1859), а потом в Москве (1860) под патронажем в. к. Елены Павловны (1807—1873), супруги в. к. Михаила Павловича, брата Николая I (до принятия православия – Фредерика Шарлотта Мария Вюртембергская). А.С.Пушкин посвятил ей следующие строки: «Когда б имел я сто очей, то все бы сто на вас глядели». Задача РМО состояла в «развитии музыкального образования и вкуса к музыке в России и поощрение отечественных талантов». Первым директором Петербургского отделения РМО был известный пианист, композитор и дирижёр А.Г.Рубинштейн (1827—1894), а Московское отделение возглавил его брат пианист-виртуоз, педагог и дирижёр, основатель Московской консерватории Н.Г.Рубинштейн (1835—1881). С 1873 г. председателем РМО становится в. к. Константин Николаевич (1821—1892), сын Николая I, и общество стало называться «императорским» (ИРМО).


[Закрыть] (РМО), ему уже не понравилась игра Пабста, известного пианиста, композитора и педагога Московской консерватории.

Свои впечатления Игумнов пополнял и на квартире Зверева, куда часто приходили именитые композиторы и исполнители. Встречались там по воскресеньям за обеденным столом – их Николай Сергеевич называл в шутку «днями отдохновения от трудов». После каждого урока Игумнов должен был отобедать у хлебосольного профессора. «По средам это было довольно просто», – вспоминал Игумнов, – «сам он уходил давать уроки, и я обедал с его сестрой и воспитанниками (в ту пору у него жили и учились Пресман, Максимов и Рахманинов). Зато по воскресеньям эти обеды превращались для меня в настоящую пытку. Я приехал из глухой провинции, мало что видел и знал, страшно стеснялся – не так сядешь, не так съешь, не так положишь на стол руки, – и естественно был не раз предметом насмешек со стороны Зверева, который любил над нами подтрунивать, любил ставить нас в смешное, неловкое положение». Но! Именно на этих обедах он впервые увидел Танеева, Сафонова, Пабста, Аренского, Губерта3434
  Композитор Губерт Николай Арнольдович (1840—1888), окончил Петербургскую консерваторию, 1881—1883 – был директором МК, а потом профессором консерватории до своей смерти.


[Закрыть], Кашкина3535
  Кашкин Николай Дмитриевич (1839—1920), музыкальный критик и педагог, преподавал в Московской консерватории теорию и историю фортепианной музыки, сотрудничал с «Русскими Ведомостями», а потом с «Московскими Ведомостями».


[Закрыть] и др. известных музыкантов. Здесь же он встречал не раз Чайковского.

На воскресных обедах, которые Зверев называл также и «музыкальными» и на которые, кроме Игумнова, ходили Скрябин, Корещенко, С.В.Самуэльсонон (1872—1951) и А.М.Черняев (сын известного генерала Черняева), он заставлял своих учеников играть перед всеми этими музыкальными «авторитетами» – чаще всего в четыре руки. Игумнову приходилось играть вместе с Рахманиновым или Максимовым. Гости были снисходительны, выражали своё удовлетворение этой игрой и всячески поощряли их. Хвалили и Игумнова.

Постоянно живущие у Зверева Рахманинов, Пресман и Максимов выступали на этих вечерах в качестве хозяев и тщательно следили за тем, чтобы у именитых композиторов и профессоров не было ни в чём недостатка – ни в приборах, ни в напитках, ни в еде. На этих вечерах Зверев разрешал «зверятам» выпить по рюмке водки или бокалу шампанского. Он аргументировал это тем, что молодые люди должны знать и теневые стороны жизни, чтобы потом, во взрослой жизни, они не могли пристраститься к спиртному.

Конечно, многое для своего общего художественного развития Костя брал «на стороне»: и от произведений живописи (Третьяковская галерея), и от архитектуры (Кремль и Новодевичий монастырь), скульптуры, литературы. В эту пору у него зарождается страсть к изобразительному искусству. Одним словом, первый год жизни в Москве был годом интенсивной учёбы, самостоятельной работы, внутреннего обогащения и пополнения знаний. У провинциального мальчика открылись глаза на окружающий мир, он начал лучше понимать его и по-иному воспринимать и музыку. Он, по собственному выражению, перенёсся из затхлой «музыкальной лужи» в настоящее «музыкальное море» с его штормами, приливами и отливами. Оставалось лишь одно: выбрать правильный курс и «плыть» к менее таинственным, но по-прежнему, «чудным берегам».