Текст книги "Константин Игумнов. Великий сын Лебедяни"

У Зверева Игумнов прозанимался 1 год, однако, как считает Мильштейн, результат его педагогического воздействия на ученика был обратно пропорционален краткости этого срока. Возможно, что если бы Зверев полностью осуществил свой план подготовки Игумнова, благотворные последствия могли бы быть намного сильнее, но воспротивился отец ученика. Николай Иванович полагал необходимым сначала дать сыну хорошее общее образование, поскольку ещё было неизвестно, к чему будет он склонен несколько лет спустя. Уж лучше быть хорошим доктором или юристом, нежели быть посредственным музыкантом. И отец, конечно, по-своему был прав.

Сошлись на компромиссном варианте: Костя продолжал учёбу в гимназии, а в 1888 году поступил в московскую консерваторию – вольнослушателем. Вступительный экзамен принимали Танеев, Зилоти и Зверев. Игумнов легко выдержал испытания и был зачислен на 6-й курс в класс Александра Ильича Зилоти3636
  А.И.Зилоти (1863—1945), двоюродный брат С.В.Рахманинова (его мать и отец Рахманинова – брат и сестра) был учеником Зверева и Николая Рубинштейна, потом совершенствовался в Веймаре у самого Ф. Листа. Ему было всего 25 лет, когда стал профессором, был убеждённым «листианцем» и во всём подражал «Старику» (так Листа называли ученики). Человек одарённый, с привлекательной благородной внешностью, он обладал всеми качествами листовской и рубинштейновской школы: большой размах, энергия и блеск исполнения, щедрость чувств и стихийность, переходившая иногда в ребячливость и даже некоторую несерьёзность. Но всё искупалось силой его обаяния и таланта. Именно Зилоти «спас» мальчика-Рахманинова от лени и разболтанности и перевёл его из Петербургской консерватории под «крыло» Зверева Н. С.


[Закрыть].

Второй учитель К. Н. Игумнова – Александр Ильич Зилоти (1847—1945), по материнской линии двоюродный брат С. В. Рахманинова.

Начинался новый достаточно сложный этап в жизни молодого Игумнова, в котором были и удачи, и сомнения, и убеждённость в правильности выбранного направления. Московская консерватория3737
  Московская консерватория была основана в 1866 г., и её первым директором был Н.Г.Рубинштейн (1866—1881). Из известных директоров МК можно назвать С.И.Танеева (1885—1889), В.И.Сафонова (1889—1905), М.М.Ипполитова-Иванова (1906—1922). Сначала МК располагалась в неприспособленном здании на ул. Водвиженка, и только 9.7.1895 г. состоялась закладка нового здания, которое сохранилось до наших дней. Первые деньги на строительство поступили от концерта А.И.Зилоти. 7.4.1901 г. в торжественной обстановке был открыт Большой зал консерватории.


[Закрыть] к этому времени пережила своё смутное время, характеризовавшееся бесконечными ссорами, интригами и конфликтами, что негативно сказалось на учебной дисциплине и снизило уровень преподавания. Благодаря спокойному, справедливому характеру и авторитету Танеева, директорствовавшего уже четвёртый год, враждующие группировки примирились, были скорректированы учебные планы и приглашены новые преподаватели (в частности, Зилоти и Сафонов), обновлены хор и оркестр, оборудовано общежитие для студентов. Последнее, впрочем, не касалось Игумнова, он продолжал жить у тёти и в общей жизни консерватории принимал минимальное участие.

«Я имел право посещать только специальность и на таком положении находился до окончания гимназии, т.е. три учебных года», – вспоминал он впоследствии. – «На уроки я ходил два раза в неделю после гимназических занятий, которые отнимали у меня все утренние часы… Я был на отлёте, чужак в консерватории и чувствовал себя чужаком».

Обстановку в консерватории на Большой Никитской, в её старом здании екатерининских времён, живо описывают её выпускники М.Л.Пресман и М.Е.Букиник. Последний, в частности, вспоминал3838
  Воспоминания касаются периода, когда директором консерватории был В.И.Сафонов.


[Закрыть]:

«В коридорах, между часами занятий, появлялись профессора. Вот Н. С. Зверев, первый учитель Рахманинова, высокий, тонкий, с прямыми седыми волосами, как у Листа, и неожиданно чёрными густыми бровями на бритом лице. От его доброго, отеческого лица веяло миром и спокойствием. Вот Ферруччо Бузони, тогда ещё молодой, с розовыми губами и с маленькой светлой бородкой. Вот А. И. Зилоти, такой же молодой, высокий, гибкий, живой, с приятной улыбкой на лице. Вот П. А. Пабст, огромный, тяжёлый тевтон с бульдогообразным лицом (его фигура наводила страх, а между тем это был добрейший человек!). Вот грузная фигура близорукого С.И.Танеева. Вот А. С. Аренский, подвижный, с кривой усмешкой на умном полутатарском лице. Он всегда острил или злился. Его смеха боялись, его талант любили. А вот и директор В.И.Сафонов, низкого роста, полный, кряжистый, с пронизывающими чёрными глазами – профессора и ученики всегда чувствовали его хозяйское око.

Многочисленные ученики… толпились или в ˮсборной комнате˚ на втором этаже, или внизу, в ˚раздевалкеˮ, подальше от начальственного взора, а в особенности подальше от Александры Ивановны. Последняя – инспектор нашей консерватории – была преданным слугой Сафонову и консерватории… Она наблюдала за благонравием учениц… и за поведением учеников, не давала спуска никому, угрожая увольнением, выговорами, тасканием к директору и прочими страхами. Её честная беззаветная работа не за страх, а за совесть хотя и раздражала учащихся (от них она слышала грубости и дерзости), но после окончания консерватории все расставались с ней друзьями».

Далее Букиник описывает учеников консерватории: высокого, худого, похожего на римлянина, с легка приподнятыми плечами, которые придают ему четырёхугольный вид, Сергея Рахманинова, делавшего колоссальные успехи в классе Аренского по свободному сочинению; он много курит, говорит баском и кажется совсем взрослым; розового, с копной курчавых волос Иосифа Левина, уже тогда бывшего «законченным пианистом»; тщедушного, вылощенного, одетого всегда по моде Александра Скрябина, никого и никогда не удостаивавшего разговором или шуткой; скромного всегда одинокого Александра Гольденвейзера3939
  Гольденвейзер Александр Борисович (1875—1961), пианист, педагог (долгие годы преподавал в Московской конерватории), композитор, писатель, общественный деятель.


[Закрыть] и Костю Игумнова, носившего кличку «отец Паисий». «Он студент Московского университета, и его уважают», – с почтением пишет Букиник.

Кто же такой был Паисий? Паисий (Великий), родившийся в Египте в середине IV века, был с детства призван к духовной стезе, посвятил себя иночеству и суровой аскезе. Чтобы уберечь свои чувства от мирских соблазнов, Паисий три года ходил с опущенными вниз глазами. Он прилежно изучал духовные книги и воспламенялся духом к подвижничеству во имя Господа Бога.

Нужно сказать, что прозвище это как нельзя лучше подходило тогда к Косте с его смиренным видом, робостью, необычайной скромностью и прилежанием к учёбе.

Все выпускники консерватории вспоминают также упомянутого выше инспектора консерватории А. И. Губерт, сухую и строгую даму, правую руку директора, следившую за порядком в учебном заведении и возникавшую всегда там, где её не ждали4040
  Александра Ивановна Губерт (1850—1937), урожд. Баталина, выпускница МК 1872 г., обладательница диплома №4, ученица Н.Г.Рубинштейна, талантливая пианистка, педагог, профессор МК, а с 1889 г. бессменный её инспектор, жена композитора Губерта Н.А (1840—1888). Она отвечала за расписание занятий, за распределение студентов по группам, контролировала занятия, организовывала их концерты, следила за порядком и т. п. Уже в дореволюционное время она была отмечена многочисленными наградами и почестями, а в 1927 г., вместе с Игумновым, Гедике, Мясковским и др. деятелями МК была удостоена звания заслуженного деятеля искусств СССР.


[Закрыть]. Она заботилась о студентах, строго относилась к соблюдению дисциплины и со временем стала просто незаменимой. М.М.Ипполитов-Иванов сказал, что она «превзошла всех инспекторов, бывших до неё в мужских костюмах».

…Итак, Константин игумнов стал учеником А.И.Зилоти. Все мемуаристы, вспоминая Зилоти, пишут о том, что это был человек одарённый, обладавший привлекательной благородной внешностью. Двоюродный брат С.В.Рахманинова, Зилоти обладал всеми качествами листовской и рубинштейновской школы с уклоном в импрессионизм: большой размах, энергия и блеск исполнения, щедрость чувств и стихийность, переходившая иногда в ребячливость и даже некоторую несерьёзность. Но всё искупалось силой его обаяния и таланта. С учениками он держался просто, как старший друг, и относился к ним со всем вниманием и сердечностью. Конечно, Игумнов, как и его товарищи по классу – Рахманинов, Максимов, Гольденвейзер – сразу прониклись к Александру Ильичу большой симпатией.

Александр Ильич исповедовал свободу исполнения, и это не могло не нарушить ритмический рисунок игры у его учеников, но зато он прививал им красивое певучее звучание. Следовательно, произведения в классе Зилоти подолгу не игрались и до совершенства не доводились, но зато молодой профессор развивал у учеников творческую активность. «У меня был учитель, который оказал на меня решающее влияние во многих отношениях: это – Зилоти», – признавался позже Игумнов. – «Следы влияния Зилоти я ощущаю на себе больше, чем кого-либо другого из учивших меня на фортепиано».

Два момента в художественном методе Зилоти оказались благотворными для Игумнова: ритмическая свобода исполнения (гибкость фразировки, соотношения фраз между собой) и разнообразие звучания (колорит), заключает Мильштейн. Но были и негативные последствия: «В ритмическом отношении Зилоти меня …немного разболтал». Игумнову пришлось потом много и упорно работать, чтобы преодолеть этот недостаток.

Трудно сказать, к каким последствиям привёл бы метод Зилоти в случае с Игумновым, если бы он оставался в его классе до конца учёбы в консерватории. Но жизнь распорядилась по-своему: Зилоти не поладил с Сафоновым4141
  В.И.Сафонов «увёл» к себе в класс одну талантливую студентку, ранее обучавшуюся у А.И.Зилоти, и отказался вернуть её обратно.


[Закрыть], в 1891 году порвал с консерваторией и ушёл в концертно-исполнительскую деятельность. Свою жизнь Александр Ильич закончил в Нью-Йорке признанным педагогом, дирижёром и музыкантом-исполнителем.

В класс Павла Августовича Пабста (1854—1897) огорчённый Игумнов переходил чуть не со слезами. Немецкое имя профессора звучало как Кристьян Георг Пауль Пабст, это был уроженец Кёнигсберга, сын известного композитора Августа Пабста (1811—1885), впоследствии дирижёра Рижской консерватории, брат музыкального педагога и основателя Мельбурнской музыкальной академии Луи Пабста. Музыке Павел Августович учился у отца, потом в Венской музыкальной академии. С 1881 года он уже профессор Московской консерватории.

Пабст встретил Игумнова холодно: «ритмическая разболтанность» и «техническая неточность» воспитаннику немецкой школы были явно не по душе. Он, коверкая русский язык, говорил Игумнову:

– У вас нет ритмус, а техникум довольно грязный.

Впрочем, «мы с ним довольно быстро поладили, и он стал относиться ко мне наилучшим образом», – писал позже Игумнов. А.Ф.Гедике4242
  Гедике Александр Фёдорович (1877—1957), родился в немецкой семье, ученик Пабста и Сафонова, композитор, органист, педагог, профессор Московской консерватории, основатель советской органной школы, доктор искусствоведческих наук (1940), народный артист РСФСР (1946).


[Закрыть], другой ученик Пабста, подтверждал это: «Павел Августович очень любил Константина Николаевича и как-то сказал моему отцу: ˮЯ так люблю моего ученика Игумнова, но мне сказали доктора, что он вряд ли долго проживёт; у него плохое здоровье, узкая грудь, и при малейшем заболевании ему грозит опасность. Меня это очень огорчает, потому что я возлагаю на него большие надеждыˮ».

К счастью, опасения Пабста не оправдались.

Пабст, мировая музыкальная величина описываемого времени, был полной противоположностью Зилоти. Он был внешне неприступен, напуская на себя маску величественности, но за маской скрывался добрый, правдивый, скромный человек, чуждым всяким склокам и интригам. Пабст дружил с П.И.Чайковским, который посвятил Павлу Августовичу концертный полонез из 18 пьес для фортепиано. Свои произведения посвящал ему и С.В.Рахманинов.

Это был хороший, солидный, крепкий пианист старого закала, с превосходной «пальцовкой» – его пригласил в своё время ещё Н.Г.Рубинштейн, но исполнитель он был холодный и безликий. От природы Пабст получил отличные слух, память и ясность мышления, но был обделён артистизмом. Это был талант методический и упорный. «Звучание у Пабста было слишком металлическое… Меньше всего ему удавался Шопен, зато Шумана он исполнял отлично…», – вспоминал потом Константин Николаевич. И Листа тоже, добавили бы мы вместе с другими специалистами. Ритмическая определённость, ясность формы, шлифовка деталей у него всегда были на первом плане, пишет Мильштейн. Недаром он редактировал некоторые музыкальные произведения Чайковского. Он никогда не был неподготовленным, никогда бездумно не импровизировал на эстраде; каждое произведение им «бралось» не с налёта, а с систематическим подходом. Одним словом, это был типичный немец.

Этому же он учил своих учеников. Задавая ученику произведение, он вручал ему свои ноты, размеченные до мельчайших подробностей, с указанием аппликатуры, педализации и других оттенков. Не делая никаких пояснений, он просто проигрывал всё произведение в классе, давая возможность ученикам всё запомнить и по возможности потом воспроизвести. О том, как играть и как учить произведение, Пабст говорил мало. На вопрос Игумнова, как научиться играть арпеджио, он ответил:

Третий учитель К. Н. Игумнова – Павел Августович Пабст (при рождении Христиан Георг Пауль Пабст), уроженец г. Кёнигсберг, прожил короткую, но яркую жизнь (1854—1897).

– Надо играть специальные упражнения, и руки держать так.

«И это было ужасно: сам он так никогда не играл», – вспоминал Игумнов.

Пабст говорил, что на фортепиано нельзя барабанить, но своим показом тут же начисто опровергал сказанное. Павел Августович знал об этом противоречии и часто иронизировал над собой. Профессор В. И. Сафонов называл его «барабанщиком». Лишь в одном Пабст «совпадал» с Зилоти – в принципе преодоления трудностей. Он тоже любил давать ученикам трудные вещи, не по силам, старался недолго задерживаться на одном и том же произведении, чтобы идти дальше. Фактически он рассчитывал на высокоодарённых учеников, потому что ученики со средними способностями безнадёжно отставали и сходили «на обочину».

Пабст был третьим по счёту и последним учителем Игумнова. Влияние его тоже оказалось во многом положительным и эффективным. И это признавал и сам Игумнов: «Он сделал для меня немало хорошего, прежде всего упорядочил мою технику… ввёл более рациональное отношение к исполняемому, научил точнее разбираться в музыкальном тексте». Если у Зверева он учился фортепианной азбуке, у Пабста – технике и правильному отношению к авторскому тексту, то Зилоти, по мнению Мильштейна, дал ему нечто большее: артистическое отношение к исполнению. Все трое были разными педагогами и музыкантами, но каждый внёс свой вклад в развитие Игумнова. В итоге получилось так, что недостатки одного педагога уравновесились достоинствами другого. Этого могло и не произойти, но в случае с Игумновым из их методов получился благородный сплав высочайшей пробы. И не важно, что Пабст был Игумнову чужд по духу, а Зверев и Зилоти занимались с ним не так уж и долго.

Мильштейн пишет, что помимо этих трёх пианистов-педагогов, на Игумнова оказали сильное влияние профессора, а потом и директоры консерватории, С.И.Танеев (1856—1915) и В.И.Сафонов (1852—1918) – два корифея и два антипода музыкального мира конца XIX века.

Сергей Иванович Танеев, гений рассудка и ясности ума, кристально чистый человек, либерал, никогда не поступавший против совести и правды, уже был достоин всякого поклонения. «Мало кто из музыкантов прожил жизнь так скромно, просто и возвышенно, как он», – пишет Мильштейн. Сам он преподавал ученикам недолго, он стал учителем пианистов-педагогов, но влияние его на всех было многогранно, как многогранен был его талант.

Игумнов, как мы помним, встретил Танеева на воскресных обедах у Зверева, но ближе познакомился с ним в консерватории. Директор обратил внимание на талантливого мальчика и часто давал ему полезные советы. Потом, ко времени окончания гимназии, Игумнов попал к нему в класс контрапункта и фуги. Чтобы попасть в этот класс, нужно было держать экзамен. Что касается контрапункта, вспоминал потом Игумнов, он «ехал на одних пятёрках», но в классе фуги «съехал» на «четвёрки». Заниматься теорией музыки Игумнову было не очень интересно. Потом он совсем бросил композицию и посвятил себя полностью исполнительскому искусству.

«Был в моей жизни момент», – вспоминал Константин Николаевич, – «когда я очень колебался – продолжать ли мне сочинять или же бросить. Однажды в Петербурге я возвращался с концерта на извозчике вместе с Римским-Корсаковым. Зная о моих занятиях по композиции с Танеевым, он спросил меня о том, каковы мои успехи. Я откровенно сказал ему, что с каждым днём сочинять мне становится всё труднее и труднее, что приходится себя к этому принуждать, и что я просто не знаю, что мне делать. Римский-Корсаков, немного помолчав, ответил: ˮА вы попробуйте не сочинять. Если потребности у вас к этому не будет, то, значит, так лучше˚».

И Игумнов последовал этому совету. Потребности сочинять у него и в самом деле не было.

А Танеев не упускал из поля зрения и пианистические успехи Игумнова. «Трудно сказать», – говорил незадолго до смерти Игумнов, – «в чём и когда он влиял. Но в очень многом его влияние сказывается и по сей день, и я могу быть лишь благодарным судьбе за то, что она дала мне возможность быть близким к такому человеку». Подумав, он прибавил: «И, пожалуй, не стоит жалеть, что в ту пору, когда я учился, Танеев уже не преподавал игру на фортепиано. Учиться в фортепианном классе Танеева было истинным мучением. Придиркам его не было конца. А так я сохранил о нём самую светлую память».

Василий Ильич Сафонов, преемник С.И.Танеева по фортепианному классу и на посту директора консерватории, был другим человеком. Выходец из терских казаков, сын генерала, женатый на дочери министра финансов Вышнеградского, ученик знаменитого Брассена, выпускник Александровского лицея, был груб (до самодурства, пишет Л. Сабанеев4343
  Леонид Леонидович Сабанеев, сын известного литератора (сочинения о рыбалке и охоте) и общественного деятеля, получил музыкальное и разностороннее образование, стал потом музыкальным критиком и литератором, автором воспоминаний о своём времени и книги об А. Скрябине.


[Закрыть]), властен, эгоистичен, тщеславен, честолюбив, но… отходчив и добр. Выразится непристойно, а потом расцелует и ласково заговорит, вспоминает Сабанеев.

Студенты консерватории пели про своего директора песню, которая начиналась словами:

Казак терский,

Зять министерский…

Грубость его удивительно органично сочеталась с остроумием и тонким вкусом. Как выясняется ныне, его современники возвели на него слишком много напраслины. «Даже добродетели его чаще всего оказывались замаскированными пороками», – пишет Мильштейн – тоже вероятно под влиянием старых и зачастую несправедливых наслоений.

М.Л.Пресман вспоминает, что Василий Ильич был известным шутником и каламбуристом. С его лёгкой руки сочинение каламбуров стало своеобразным спортом в стенах консерватории. За удачный каламбур Сафонов платил студентам по 10 копеек. Василий Ильич говорил: зачем употреблять слово «ре-сто-ран», когда можно вместо этого говорить «до-двести-увечий». Или зачем говорить «рис-ковать» – рис нужно сварить и съесть. Слово «до-сви-Дания» он предлагал заменить словом «до-сви-Нью-Фаундленд» и т. д.

Сафонов пришёл на директорское место при активной поддержке П.И.Чайковского. Кстати, на это место «котировался» Зилоти, которому к этому времени было всего 25 лет, но верх одержал Сафонов. Как пишет Л. Сабанеев, выбор был сделан «по рассуждению ума, но не по сердцу». И выбор оказался весьма удачным: Василий Ильич восстановил старые, времён Н.Г.Рубинштейна, традиции консерватории, стал дирижёром симфонических концертов (собраний) РМО и имел у публики оглушительный успех.

У Танеева не было административной жилки, в то время как Сафонов был хорошим администратором, любил власть и «повластвовал вдоволь». Танеев, упрекая кого-то, всегда хвалил. Сафонов хваля, часто злословил. К теории музыки относился равнодушно: «Они всё пишут и пишут, а мы это же самое делаем». Но Сафонов был фортепианным педагогом «божьей милостью», по призванию и к тому же талантливым дирижёром. Он моментально видел недостатки ученика и знал, как их исправить. Заслуги его в самом строительстве нового здания консерватории (он был председателем строительной комиссии), в развитии музыкальных традиций и подготовки нового поколения высококвалифицированных музыкантов несомненны4444
  Личность В. И. Сафонова и его вклад в музыкальную жизнь России при советской власти были преданы полному забвению. Только приезд на фортепианный конкурс В. Клиберна дал толчок к тому, чтобы вспомнить великого музыканта и педагога. Когда победитель конкурса заявил, что считает Сафонова своим «музыкальным дедушкой» (его учительницей была Бесси-Левина, ученица Сафонова), советская музыкальная общественность «зашевелилась» и в 1959 году досрочно отметила его 100-летний юбилей.


[Закрыть].

М. Букиник тоже отдаёт должному деятельности В.И.Сафонова в консерватории. Он считает, что в 90-х годах Московская консерватория переживала период своего процветания: «…стали намечаться улучшения в некоторых классах, упрочились классы оркестровый, камерный и оперный. В фортепианном отделении стало намечаться разделение на педагогический и виртуозный курсы. Увеличены были часы обязательных предметов и установлена учебная дисциплина. А улучшение финансов консерватории означало больше стипендий для учащихся».

Противостояние Танеева с Сафоновым не могло долго длиться, и Танеев был вынужден из консерватории уйти. Но, при всех своих пороках и недостатках, заслуги Сафонова перед консерваторией велики, особенно по части преподавания на фортепиано. Это признают теперь все. «Он был необыкновенно компетентен в исполнении камерной музыки», – вспоминает Константин Николаевич, – «и если я теперь эту музыку прилично играю, то обязан этим прежде всего Сафонову… Вообще я должен сказать, что уроки Сафонова дали мне чрезвычайно много, – и не только в смысле технических приёмов, но и прежде всего в звуковом отношении». Он постоянно указывал на звуковые недочёты в игре Игумнова, именно от него Игумнов получил представление «о более тонком обхождении с фортепиано, о более изысканных звучаниях». Несомненно, утверждает Константин Николаевич, взгляды Сафонова на фортепианную игру были гораздо прогрессивнее, чем взгляды многих педагогов того времени.

Влияние других профессоров консерватории, например, Антония Степановича Аренского (1861—1906) или М.М.Ипполитова-Иванова (1859—1935), будущего директора консерватории (1906—1922), ввиду ограниченного общения с ними, было в целом незначительным.

Притчей во языцех среди студентов консерватории был преподаватель закона Божьего протоиерей Д.В.Разумовский. Вот поставит он кому-то «единицу» за незнание урока, а тот начинает клянчить, и протоиерей сдаётся, исправляет «единицу» на «двойку», «двойку» – на «тройку», а если студент попадался вовсе нахальный, то в результате «выканючивал» и «пятёрку». На экзаменах все отвечали по первому билету, а Разумовский делал вид, что других билетов у него не было. Как-то Рахманинов затруднился назвать одного из евангелистов: он назвал троих, а четвёртого забыл. Присутствовавший всегда на экзаменах своих «зверят» Н.С.Зверев невинно спросил Сергея Васильевича:

– Серёжа, а ты случайно не знаешь, где сейчас Пресман?

Рахманинов сразу понял подсказку: ведь Пресмана звали Матвеем, значит, так же звали и забытого евангелиста. Он получил «пятёрку», а Разумовский сделал вид, что ничего не заметил.

Определённое влияние на студента обычно оказывают товарищи по учёбе. Так было и у Игумнова, который познакомился с С.В.Рахманиновым и А.Н.Скрябиным (1872—1915) ещё у Зверева, а потом продолжил общение с ними в консерватории. Особенно сблизился Игумнов со Скрябиным. Они часто играли друг другу, ходили вместе к общим знакомым. После смерти Зверева Игумнов был приглашён учителем музыки в дом Секериных, а Скрябин был серьёзно влюблён в ученицу Игумнова Наташу Секерину. Были дни, когда они не разлучались вовсе.

18-летний Рахманинов, с ореолом романтика, проживавшего какую-то особую внутреннюю жизнь, с меланхолическим голосом, лаконичностью речи, мужественными манерами, вряд ли мог быть близким другом скромного, застенчивого провинциала «отца Паисия». По характеристике Букиника, Рахманинов отличался независимым нравом, упорным характером. Уверенный в своём превосходном таланте, он осмеливался не соглашаться с самим Сафоновым, когда тот, дирижируя его сочинения, пытался что-то исправить или «улучшить» в них. Все ученики соглашались с замечаниями маститого маэстро, но только не Рахманинов. И всевластный, но умный Сафонов был вынужден смириться с композиторским талантом ученика, но зато на всю жизнь остался равнодушным к его судьбе. Когда слава Рахманинова гремела далеко за пределами России, директор консерватории делал вид, что ничего об этом не слышал. Когда после написания Рахманиновым знаменитой Второй симфонии спросили Сафонова, известно ли ему об этом, тот ответил:

– Как я могу знать, кто что написал, если композитор мне не показывает.

Все недоумевали, когда Рахманинов неожиданно покинул кров и покровительство Зверева и порвал с ним всякие отношения. На этот счёт имелось несколько версий, наиболее правдоподобная из которых принадлежит, на наш взгляд, самому Сергею Васильевичу. Поскольку заниматься композицией вместе с Максимовым и Пресманом ему стало невозможно (одна комната и один рояль), он попросил Николая Сергеевича выделить ему отдельную комнату и помочь купить рояль. Сначала Зверев воспринял просьбу Рахманинова вполне спокойно, но потом ученик произнёс какое-то слово, которое рассердило учителя, и произошёл крупный разговор. Целый месяц Зверев не разговаривал с Рахманиновым, а потом вызвал его запиской на встречу в город и в полном молчании повёл его по московским улицам, пока Рахманинов не понял, что пришёл к подъезду своей тётки В.А.Сатиной (1852—1941), Там Зверев торжественно объявил, что из-за возникших разногласий дальнейшее проживание Рахманинова у негов доме невозможно и попросил Варвару Аркадьевну приютить племянника у себя. На следующий день Рахманинов собрал пожитки и переехал к тёте.

Разрыв был долгим и глубоким. Примирение произошло на процедуре выпускного экзамена студентов консерватории, когда Рахманинову вручали Большую золотую медаль. Зверев подошёл к нему, обнял, снял с себя золотые часы и положил их рядом со своим бывшим и, вероятно, самым талантливым учеником. Часы эти Сергей Васильевич носил до самой своей смерти.

Хорошие отношения поддерживал Костя Игумнов также с В.И.Буюкли, А.Б.Гольденвейзером, И.А.Левиным4545
  Иосиф Аркадьевич Левин в 1906 г. выехал за границу и больше в Россию не возвращался.


[Закрыть] (1874—1944) и Л.А.Максимовым. По независящим от Игумнова обстоятельствам дружба с ними, за исключением Гольденвейзера, не была продолжительной.

Буюкли, как бы оправдывая свою фамилию, слыл большим оригиналом. Игумнов называл его «немножко сумасшедшим». Он мнил себя пианистом мирового значения, занимался преимущественно по ночам и мог долго, в медленном темпе, играть одно и то же произведение. Он отличался и другими экстравагантными выходками, которые доставляли его товарищам много неприятных минут. Но всё искупала его необыкновенно своеобразно талантливая игра Листа или Скрябина. Он мог играть из рук вон плохо, как, например, произошло с Третьей сонатой Скрябина: «Буюкли… сыграл сонату совершенно невозможно; с самого начала закусил удила, и ничего нельзя было разобрать… окончив сонату, стукнул кулаком по роялю и начал всё сначала. И это уже было совсем другое исполнение. Так что он одержал полную победу».

Максимов был человеком холодным и рассудительным. Игумнов узнал его ещё у Зверева, играл с ним в четыре руки, вместе с ним увлекался историей и бродил по московским окрестностям, но близкими друг к другу они так и не стали.

С симпатией Игумнов относился к Левину, не отличавшемуся, правда, большим интеллектом или образованностью. Он покорял своей непосредственностью и редкой пианистической одарённостью. Всё у него получалось легко, естественно, без какого-то бы ни было напряжения.

Более тесные связи Игумнов поддерживал всё-таки с Гольденвейзером, который, как и Игумнов, был, по словам Букиника, большим тружеником и серьёзным музыкантом. Борис Александрович играл по шесть часов в день и считался одним из лучших чтецов нот4646
  М.Е.Букиник пишет, что вокруг Гольденвейзера скоро образовался тесный кружок друзей, но среди членов этого кружка (Рахманинов, Сахновский, Энгель, Бубек, Слонов, Сараджев, Глиэр, Пышнов и др. – в основном скрипачи) Игумнова не называет.


[Закрыть]. Игумнов сошёлся с ним в консерватории, вместе с ним учился в классе Зилоти, потом – Пабста, посещал уроки композиции у Танеева и Аренского и в камерном классе у Сафонова. А.Б.Гольденвейзер вспоминал: «Когда я поступил осенью 1889 года в Московскую консерваторию в класс Зилоти на шестой курс, я застал там долговязого гимназиста, носившего долгополый гимназический мундир, – Константина Николаевича Игумнова. Игумнов был тогда на седьмом курсе – курсом старше меня. С тех пор наши пути постоянно шли рядом… Со смертью Константина Николаевича чувствую себя осиротевшим…»

По своему духовному складу и по интересам Гольденвейзер был, вероятно, ближе всех к Игумнову, и они вместе проводили много времени. С ним сдержанный и скромный Игумнов рисковал даже поговорить «по душам». В начале последнего учебного года в консерватории Гольденвейзер написал отсутствовавшему в консерватории Игумнову письмо, в котором, информируя о ходе учёбы и о том, чтó задал студентам Антон Степанович Аренский, воздаёт должное способностям своего товарища, прочит ему большое музыкальное будущее, в том числе, по композиторской части, и заканчивает словами: «Очень ты меня обрадовал своим обращением на путь ˚классическойˮ музыки. Но к чему излишняя скромность? Уж наверное ты явишься к нам достойным собратом Евгения дˮАльбера, Зауэра et tutti quanti… Тебе и книги в руки! Но имей в виду: играй хоть как Рубинштейн, как Лист… как сам Бог, наконец! Но пиши: 1) поменьше, 2) немного похуже Чайковского, а впрочем, будь здоров, весел, счастлив et cetera… Твой А. Гольденвейзер».

В 1895 году они обменялись фотографиями с дарственными надписями. Игумнов подписал свою фотографию так: «Александру Борисовичу Гольденвейзеру как вещественное доказательство благих последствий 24 февраля 1895 года. Москва, мая 24, 1895. К. Игумнов». Надпись Гольденвейзера на фотографии гласила: «1895 г. 11 мая. Дорогому Константину Николаевичу Игумнову на память о Малом зале собрания 24 февраля 1895 года. А. Гольденвейзер». Судя по всему, «благие последствия» должны были иметь какое-то событие (концерт?), имевшее место в Малом зале дворянского собрания4747
  Позже Колонный зал Дома Союзов.


[Закрыть] 24 февраля 1895 года. Какое? Наступили ли эти последствия, нам не известно.

Александр Борисович Гольденвейзер (1875—1961) – русский и советский пианист, композитор, педагог, публицист, музыкальный критик, общественный деятель. Доктор искусствоведения (1940). Народный артист СССР (1946). Лауреат Сталинской премии первой степени (1947).

Глубокое впечатление производила на Игумнова исполнительское мастерство А. Г. Рубинштейна (1829—1894), бывшего директора Петербургского отделения Российского музыкального общества (РМО). Он слушал его «вживую» 4 раза: один раз – как дирижёра и три раза – как пианиста, в том числе на концерте в честь его 50-летнего юбилея. По глубине художественных впечатлений, полученных им в жизни, он ставил рядом с Рубинштейном только игру Шаляпина, Сальвини и Ермоловой. Он до конца своих дней жалел, что не попал на выступление Рубинштейна в стенах консерватории – помешали занятия в гимназии. Чувство самодисциплины было у молодого Игумнова на недосягаемой высоте: он не мог пропустить занятий в гимназии даже ради своего кумира!

В период ученичества Игумнова на русском музыкальном небосводе метеором вспыхнула звезда молодого пианиста Ф. Бузони, который в 90-х годах жил в Москве и преподавал в консерватории. С годами уважение к пианисту только выросло. Более глубокий след в памяти Игумнова оставили концерты Э. Зауэра.

Перечисление художественных и музыкальных впечатлений, полученных Игумновым в годы учёбы в Москве, можно было бы продолжить, но остановимся на этом. Подведём итоги словами Мильштейна: «…художественный горизонт Игумнова становился всё шире и шире. Вкус его заметно утончился; окрепла способность схватывать различные музыкальные и театральные явления в их индивидуальной окраске, обогатилась собственная фантазия. Параллельно углублялись общественные и литературные интересы, зародившиеся у него ещё в детстве».

В Москве Игумнов стал более серьёзно и критически относиться к народничеству. Он выбирает из их учения самое ценное – служение народу. Он испытывает симпатии к Н.Н.Златовратскому, В.Г.Короленко, А.М.Горькому и В.М.Гаршину; любимым критиком становится Н.А.Добролюбов, а любимым поэтом – А.Н.Плещеев. Он увлекается Ф.М.Достоевским, Л.Н.Толстым и С.Я.Надсоном (последним недолго: «как Надсон ни хорош, а с ним одним далеко не уйдёшь»).

Окончив гимназию, Игумнов в 1892 году поступает на юридический факультет Московского университета, не прерывая занятий в консерватории. Но лекции 1893/94 и 1894/95 учебных годов он слушал уже на историко-филологическом факультете. Юриспруденция, которую ему, судя по всему, рекомендовали отец и старший брат Николай, его явно не привлекала. Учёба в университете ещё больше способствовали расширению круга его интересов. Здесь он познакомился с товарищем по учёбе Д.Н.Ушаковым (1873—1942), будущим академиком и составителем словаря русского языка, профессором П.Г.Виноградовым, историком В.И.Герье, философом князем С.Н.Трубецким и стал частым гостем в их домах. Он вошёл в истинно интеллектуальную среду, здесь всё для него было ново и захватывающе интересно. «То, что говорил Трубецкой, отвечало тем зёрнам морали, которые были мною восприняты ещё в семье: не чуждаться жизни и верить в ˮидеал˚», – вспоминал позже Игумнов.