Текст книги "Реки жизни"

Глава 3 Моя Лебедянь

О нашем районном центре Лебедяни, который находится в двенадцати километрах к северо-востоку от Курапова, наши местные краеведы выяснили достаточно много интересных подробностей, а потому здесь не стану на них останавливаться. Я расскажу лучше о моём восприятии этого замечательного города.

В прошлом Лебедянь – в основном купеческий город, славившийся когда-то своими конными ярмарками, проходившими три раза в год, за что и удостоился отдельного рассказа в «Записках охотника» И. С. Тургенева. Впрочем, классик литературы увековечил наш край и другим известным рассказом из тех же «Записок» – «Касьян с Красивой Мечи». Лебедянь дала нашей истории пианиста К.Н.Игумнова. В городе жили такие писатели, как Е. Замятин и М. Булгаков (ул. Ситникова, 24), М.М.Пришвин и А. Белый (ул. Свердлова, 36). В Лебедянском духовном училище учился и жил у своей бабушки Марии Амплеевны (а может быть, у своей сестры Марии) добринский мальчик Саша Левитов, превратившийся потом в писателя (1835—1877). Уроженец соседнего Данкова краевед и писатель С.П.Жихарев (1788—1860) был частым гостем в Лебедяни и оставил свои записки и воспоминания о нашем городе. М.А.Стахович, организатор «Лебедянского скакового общества», автор многих романов и песен, подсказал Л.Н.Толстому сюжет для рассказа «Холстомер».

Лебедянь… Есть ли ещё на свете город с таким поэтическим названием? Для меня, во всяком случае, нет. Лебедянь вошла в моё сознание в раннем детстве, незаметно заполнила клеточки моей души, расширила представление об окружающем мире, а потом только ненавязчиво расширяла своё присутствие и становилась важной частью жизни, заметной вехой на пути становления личности.

Первое впечатление от города я получил, когда мне было четыре года. …Мы уже выехали на «большак» и влились в поток повозок, не спеша двигающихся навстречу солнцу. Над головой поют жаворонки, утренняя мгла под напором солнечных лучей постепенно рассеивается, и впереди засверкали купола церковного собора. Чем ближе к городу, тем повозок становится всё больше. Почти на всех телегах сидят мальчишки и девчонки, в глазах которых светится и гордость за то, что их родители взяли с собой, и радость предстоящей встречей с городом. Я, как и некоторые мои соплеменники, соскакиваю с телеги и иду пешком.

Рыночная площадь встречает меня скоплением телег и фыркающих распряженных лошадей, запахом свежего конского навоза, снующими вокруг телег мальчишками и девчонками, суетящимися мужиками и бабами, мычанием коров, блеянием овец и кудахтаньем кур, привезённых на продажу. Уши заполняет оглушительное металлическое щебетанье стрижей, летавших стаями вокруг куполов церковного собора.

Мать повела меня в заведение, носившее загадочное название «Фотография». Сидя на стуле, я с опаской оглядывал пустую комнату и старался не смотреть на суетившегося передо мной человека и стоявший на треноге аппарат. Меня просили смотреть на этот аппарат, утверждая, что оттуда вылетит птичка, но я этому не верил и всё время ожидал от него не птичку, а какой-нибудь подвох. Наконец, человек накрыл себя покрывалом и приказал не моргать. На фотографии вышел маленький человечек в матроске, в напряжённой позе и с недоверием всматривающийся в объектив фотоаппарата.

Потом помню другой жаркий летний день. Я с мамой, после длительного путешествия из Пороя в кузове попутного грузовика, доверху нагруженном сосновыми деревьями, шагаю по Тяпкиной горе. Вернее, шагает мама и тянет меня за руку, а я, еле перебирая затёкшими ногами, волочусь за ней. Посредине горы мы сворачиваем направо и по узкой каменистой тропинке взбираемся к маленькому домику, прилепившемуся к крутому склону.

Нас встречает радостными восклицаниями маленькая худенькая женщина, которую мама зовёт Марьей Алексеевной. Это дальняя родственница, седьмая вода на киселе – свояченица моего дяди Николая, большая рукодельница по части шитья и плетения кружев, бобылка, оставшаяся верной своему жениху, погибшему на мировой войне. Рукоделье, кажется, было её единственным источником добывания средств для более чем скромной жизни. Она хлопочет вокруг стола, угощает вкусным чаем с вареньем и какими-то сухариками. Домик Марьи Алексеевны долго служил маме «транзитным» пристанищем в Лебедяни. А потом я подрос, Марью Алексеевну переселили в однокомнатную квартирку в доме, построенном напротив городской больницы, а её хату снесли. Она умерла, когда я уже был московским студентом… Мир праху твоему, дорогая моя старушка, первый житель Лебедяни, встретившийся на моём жизненном пути.

Далее Лебедянь давала о себе знать книгами, которыми меня в изобилии снабжала мама из районной библиотеки. Она 1—2 раза в месяц ездила в город либо за зарплатой, либо на учительское совещание в РОНО, и я с нетерпением ждал её возвращения. Фамилии «Лаптева» (заслуженная учительница РСФСР) и «Первицкий» (заведующий РОНО) были у меня тогда на слуху.

Книга и собаки – лучшие друзья человека. Собаки у меня не было, так что я полностью доверился книгам. Читал запоем, и мама еле успевала пополнять их запас. Книги из Лебедянской районной библиотеки сильно способствовали моему развитию и расширению кругозора. Слово «Лебедянь» мы произносили тогда редко – говорили просто «город». Другого города, кроме Лебедяни, никто в моём окружении тогда не знал, о существовании, например, Ельца, Данкова или Задонска, многие из моих сверстников села и не подозревали.

В раннем подростковом возрасте мне приходилось несколько раз ходить пешком в город за хлебом. Не помню уже, где отоваривался – вероятно, в торговых рядах близ Советской улицы. Усталость двадцативёрстного броска за хлебом насущным забывалась за приятным перекусоном на обратном пути в Курапово: пока дотопаешь до дома, полбуханки свежей ароматной черняшки как не бывало!

Позже состоялось знакомство с районной больницей. В начале 50-х мать положили туда с крупозным воспалением лёгких, и я её пару раз навестил. Дело было зимой, мне было уже лет 11—12 и я спокойно добирался до места назначения на лыжах. Восточный въезд в город осуществлялся тогда, кажется по Покрово-Казацкой улице (ныне ул. Щорса) и мимо Преображенской церкви и старого кладбища.

Весной 1959 года с острым воспалением аппендикса попал в больницу и я сам. Проведя бессонную из-за острых болей ночь дома, ранним апрельским утром я сел в телегу, и покойный Егор Алексеевич Зайцев повёз меня по замёрзшим колчам в Лебедянь. Для больного аппендицитом хуже дороги было не придумать, но мой организм это выдержал. Меня принял известный тогда на всю округу хирург от Бога Кучинский. Он ткнул меня пальцем в нужное место, спросил, больно ли, и, получив утвердительный ответ, приказал везти меня в операционную. Потом я узнал, что мне грозил перитонит, но судьба хранила меня. Через месяц я уже представлял Троекуровскую школу в соревнованиях по плаванию, которые проходили на Дону в метрах ста слева от моста.

Комсомольский билет в 1956 году я получал в Лебедянском райкоме ВЛКСМ, который размещался, кажется, на Советской улице. И на учёт в качестве допризывника становился в Лебедянском военкомате. И первый паспорт получал в лебедянской милиции.

Несколько раз я появлялся на лебедянском стадионе в составе команды легкоатлетов Троекуровской средней школы. Будучи учеником 9 класса, я в своей возрастной категории стал первым в районе по легкоатлетическому десятиборью и представлял Лебедянь на областных соревнованиях в Липецке.

В детстве, когда мать брала меня иногда с собой в город, я познакомился с ненавязчивым лебедянским общепитом. Мы заходили в «Чайную №1», на месте которой, кажется, теперь размещается кафе «Час пик», и заказывали либо котлетки, либо гуляш с картофельным пюре на воде или серыми невзрачными макаронами, на десерт к которым подавали жидкий невкусный чай или компот. Заказ, как правило, приходилось ждать не менее получаса, такой же промежуток отделял одно блюдо от другого. В центре города была ещё одна чайная, позже, когда пришлось пользоваться железной дорогой, познакомился с чайной на привокзальной площади. Там, по сравнению с чайными в центре города, преобладали мужское общество и крепкие напитки.

Сейчас мало кто помнит «место встречи» в Лебедяни, на котором сходились деревенские посетители города. Это старая часовня на развилке у моста, где жители Волотова, Савинок, Курапова и Троекурова «ловили» попутные грузовики или подводы, чтобы добраться до дома. Асфальтовой дороги и маршрутных автобусов в этом направлении тогда не было и в помине. Попутки, как правило, редко были порожними, но шофёры в расчёте заработать лишний «трояк» пренебрегали всеми правилами безопасности и сажали пассажиров в нагруженный кузов на самую верхотуру.

Станционный вокзал я застал тогда в своём самом первозданном виде: касса, около которых всегда толпился нервный люд; пять-шесть деревянных диванов с вырезанными на спинках буквами «МПС»; грязный замусоренный семечками пол; то и дело зверски хлопающая входная дверь на пружине, готовая свалить с ног замешкавшегося в проёме человека; бак с питьевой водой и металлической кружкой на цепочке. Ездил лебедянский народ в основном в первопрестольную: продать мясо, картошку или яблоки и купить для семьи обновки. На всю жизнь запомнились поезда №№105 и 106, курсирующие между Ельцом и Москвой. Приход поезда, посадка в вагоны и высадка пассажиров достойны применения искусства самого Сергея Эйзенштейна!

Посадка. За полчаса до заветного момента будущие пассажиры «высыпают» из зала ожидания и располагаются согласно купленным билетам вдоль железнодорожного пути. У всех в голове два вопроса: где остановится паровоз, и в каком порядке следуют вагоны: от паровоза или от хвоста? Кто их поймёт, этих железнодорожников! Об этом иногда сообщается по радио, но так неразборчиво, что люди от этого сообщения не становятся умнее. И тогда начинается глобальное перемещение с одного конца на другой людей с их неподъёмной поклажей. Багаж в основном мешочный, и если бы Эйзенштейну понадобилось снимать обстановку на железнодорожной станции в период гражданской войны, то лучше, чем станцию «Лебедянь» образца 50-х годов он бы для этого не нашёл.

Минут за пять до прихода поезда волнение пассажиров достигает кульминации. Рельсы начинают гудеть, все выглядывают в сторону элеватора, кто-то крестится, а кто-то шёпотом творит молитву. И вот вдали показывается паровоз, раздаётся стон то ли облегчения, то ли наивысшего напряжения. О, этот «Феликс Дзержинский» – настоящий зверь! Его мощная поступь, пыхтение, свисток оглушает и повергает всех в оцепенение.

Лязгнули тормоза, и народ, толкая друг друга, кидается к вагонам. Раздаются истошные крики:

– Манькя! Лёнькя! Хватай мяшки!

– Ды куды же ты прёшь?

– О, господи, спаси и сохрани!

– Гражданин, не пихайси! Не видишь что ли бабу с мешком?

Открываются двери вагонов, откидываются лестницы, проводницы еле успевают соскочить на землю, как навстречу им устремляется поток из живых тел, мешков, ящиков, сумок. На каждого пассажира приходится по нескольким провожающим, сутолока стоит невообразимая. Не сориентировавшиеся вовремя пассажиры мечутся вдоль поезда. Крики, брань, стоны не смолкают и повисают в воздухе. Попробуй-ка взберись на площадку тамбура, если до него почти полтора метра от земли, а на тебе висят мешок, сумка и ещё что-нибудь! На всё про всё отпущено не более пяти-семи минут!

Или вот приезд в Лебедянь. Наш пассажир начинает волноваться сразу после станции «Лев Толстой». Он с нетерпением ждёт встречи с полустанком «Коллективист» и уже подтащил свои вещички к тамбуру. Проход в тамбур загромождён людьми и мешками, проводница ругается, но ничего этим не добивается. «Коллективист» проехали, сердце начинает колотиться в груди, на лицах напряжённое ожидание. Ну, где же, где Лебедянь?!

Станция появляется совсем неожиданно, и народ из середины вагона начинает напирать на впереди стоящих, образуя компактную массу. За окнами вагона мелькают бегающие вдоль пути головы, у каждой на лице один вопрос, и ответ на него скоро будет получен: встречают ли и кто?

Всё-таки сходить в Лебедяни более приятно, чем в ней садиться. (В скобках замечу, что посадка на Павелецком вокзале в поезд Москва– Елец тоже было ещё то удовольствие!) Путешествие на поезде из Лебедяни в Москву и обратно мне пришлось проделывать не раз и каждый раз с тем же «неизменным успехом». Очень рекомендую этот способ путешествия для нынешних любителей экстрима и острых ощущений. Сомневаюсь, что они решатся на повторный эксперимент.

Студенческие годы и годы активной работы мало способствовали продолжению знакомства с Лебедянью. В редкие приезды на малую родину особых изменений в облике и жизни города я не наблюдал, а во время т.н. перестройки город производил на меня прямо удручающее впечатление. Правда, вопреки всероссийской тенденции, изменения происходили за пределами города: в 90-х в районе появились асфальтированные дороги, произошла полная его газификация и телефонизация, появились водопровод и интернет. Так что годы перестройки оказались для сельских жителей района весьма благоприятными.

Возвращение «блудного сына» в Лебедянь произошло в 2004 году, когда администрация Лебедяни организовала литературный конкурс в связи с 50-летием образования Липецкой области. При содействии краеведческого музея города на конкурс была представлена моя рукопись «На берегах Красивой Мечи», которая заняла первое место и была отмечена памятным подарком и дипломом. Вручение «регалий» происходило в торжественной форме в здании администрации. Это событие послужило для меня толчком к интересным знакомствам с лебедянцами и городом.

Началось моё сотрудничество с музеем и с его сотрудниками. Особо хочу отметить внимательную и заботливую опеку со стороны Н.В.Грузман и Ю.П.Первицкого. В период работы над книгой о знаменитом лебедянце и пианисте К.Н.Игумнове удалось много интересного узнать и о самом Константине Николаевиче, и об истории его семьи и города. Вокруг музея сформировалась солидная группа краеведов (В. Акимов, Н. Кривошеин, Р. Усиевич, Н. Скуратов и др.), постоянно выдающая «на гора» свои исследования о Лебедяни, о Лебедянском крае и его людях.

Запоминающимся событием явилась 1-я конференция Лебедянского землячества, когда в июле 1912 года в ДК собрались более сотни уроженцев и жителей Лебедянского края. Конференция, на мой взгляд, дала какой-то новый импульс для изучения края и ощущения своей сопричастности с нашей великой страной.

Торжественно отметил город в 2013 году своё четырёхсотлетие. В ходе подготовительных мероприятий и после них передо мной возникла славная и непростая история города и исследователей этой истории. Я узнал о нашем неутомимом краеведе П.Н.Черменском, его подвижнической деятельности на ниве истории и в деле создания музея города.

С созданием культурно-досугового центра им. К. Н. Игумнова оживилась культурная жизнь города. В нём постоянно выступают наши поэты, писатели, музыканты, историки, певцы. Большой вклад в культурную жизнь города и района делает музыкальная школа, в стенах которой происходят концерты профессиональных деятелей искусства. В городе работает драматический кружок, здесь трудятся поэты, писатели, историки, скульпторы, спортсмены.

Одним словом, Лебедянь живёт, развивается и с честью выполняет свою цивилизаторскую роль в обществе. Можно с полным правом сказать, что даже человеку с завышенными культурными и иными запросами жить в городе и районе интересно и комфортно. Кажется, в данном случае можно с полным правом говорить о постепенном стирании разницы между крупными и провинциальными городами России. При желании любой человек имеет возможность развернуть свои способности и таланты в таком городе, каким стала Лебедянь.

Глава 4 Корни Григорьевские

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…

И.А.Бунин

Происхождение моё, как по матери, так и по отцу, крестьянское, и я с полным правом и гордостью вслед за тургеневским Базаровым могу сказать, что мои деды землю пахали. Мои пращуры незаметно появлялись на свет, росли, женились, продолжали род и умирали на земле. Теперь они разбросаны по всему свету…

О предках моих известно очень мало – только то, что успела рассказать мне мать, баба Саша и другие родственники, которые и сами располагали на этот счёт весьма скудными сведениями. Вести родословную, рисовать генеалогические деревья в крестьянской среде, да и вообще в России, принято не было. К тому же учёт населения появился у нас относительно недавно, вёлся он нерегулярно и из рук вон плохо, а то, что полуграмотные дьячки и писари сумели записать в книги регистрации крещений, браков и смерти, было уничтожено во время опустошительных войн, бунтов и революций.

И всё-таки память предков и ЗАГСовские книги кое-что о моих пращурах сохранили.

Родился я в селе Порой Трубетчинского района Липецкой (Рязанской) области. Село это, хоть и находилось в непосредственной близости – всего в тридцати километрах от той же Лебедяни, резко отличалось от Курапова. Места трубетчинские были лесистые, глухие, железной дороги рядом не было, речки тоже, и достижения мирового и российского прогресса туда попадали совершенно случайно и с большим запозданием. Впрочем, Парой (было и такое написание названия села) в 1911 году был довольно крупным селом с двумя церквами, церковно-приходской и земской школами, с 350 дворами и 2750 жителями обоего пола. До возникновения села на его месте стояла мужская Паройская пустынь.

Жители Пороя говорили с нетипичным для центральной России акцентом – они «окали», как волгари, и были ещё больше забиты и неграмотны, чем кураповцы. В середине двадцатого столетия хозяйство в Порое вели ещё преимущественно на прежних натуральных началах. Я отчётливо помню, как в середине сороковых по всей деревне на траве белыми дорожками были расстелены домотканые, пахнущие каустиком88
  Ядовитое вещество, применяемое для отбеливания тканей. Использовалось также при варке домашнего мыла в сороковых годах.


[Закрыть] холсты, а покойница тётя Поля водила меня между ними за руку и не давала мне на них наступать. Холсты красили – обычно в чёрный цвет, из них шили себе добротную одежду. Особенно шикарными выглядели юбки баб, так называемые понёвы, большими колоколами обнимавшие их могучие станы. Понёвы были все без исключения чёрными, в них по кругу были продеты цветные – красные, зелёные и синие – нитки, и надевались они, если не ошибаюсь, на нижние юбки-колокола. В этом наряде было что-то испанское – это сходство особенно усугублялось, когда женщины украшали свою одежду кружевами, а на шею вешали бусы или монисты. На головы бабы повязывали белые платки, а поскольку и кофточки на них были в цвет понёв, то есть чёрные, то выглядели они довольно средневеково и, я бы сказал, как-то не по-русски.

Мужики же поройские были как мужики, они одевались традиционно по-крестьянски и на испанцев нисколечко не походили.

Из поройского периода жизни в моей памяти чётко запечатлелись два эпизода.

Дед Иван, бабушка Ксюша и тетя Оля (1953г.)

Эпизод первый: я гуляю с тётей Полей по огромному лугу, на который мы вышли с огорода. За лугом виднеются дома, один из которых, как я теперь знаю, принадлежал Жихаревым Марии Ермолаевне и Петру Николаевичу99
  По некоторым данным, супруги Жихаревы уехали в Ивановскую область к сыну Василию и его ивановской жене, где их следы для нас затерялись.


[Закрыть], на три года предоставившим моей матери, тогда молодой учительнице, крышу над головой. Тётя Поля, слегка похожая на популярную негритянскую певицу, в чёрной понёве и кофточке, с белым платочком на голове, подвязанным под подбородком, крепко держит меня за руку и не даёт пробежаться по белой холстовой дорожке. Потом она уводит меня в сторону от холстов, и мы начинаем собирать грибы – луговые опята. Помнится, грибы эти в жареном виде мне давали пробовать, и они пришлись мне по вкусу. Страсть к грибной охоте, возможно, возникла тогда, на этом лугу, за что я навсегда благодарен тёте Поле.

Второй эпизод по ощущениям менее приятный: я нахожусь в какой-то странной комнате, в которой посередине находится большой чан с водой. Вокруг чана ходит поп с метёлкой в руке, он окунает метёлку в воду и брызгает ею на окружающих. Я чувствую себя, как баран перед жертвенником, ору изо всех сил и хочу убежать, но меня крепко держит за руку то ли баба Ксеня, то ли тётя Поля с тётей Настей, то ли все трое одновременно. Потом меня раздевают, вопреки моим желаниям окунают в холодную воду и заворачивают в полотенце. В рот поп суёт ложку с какой-то сладкой жидкостью, которая попадает не в то горло, и я давлюсь и кашляю.

Так с молчаливого согласия матери, но в её отсутствие, меня крестили в Поройской церкви. Обряд моего символического приобщения к православию хорошо запомнился благодаря своей необычности и определённой таинственности. Понятное дело – я уже находился тогда в возрасте трёх или более лет. Но вот как удалось запомнить своё крещение нашему литературному классику Льву Толстому, непонятно: он утверждал, что отлично запомнил эту процедуру, хотя при крещении отроду ему было всего три дня!

Прадеда по отцу звали Сергеем, а прабабку – Матрёной. У них было шесть сыновей и одна дочь: Иван, Василий (умер в 1956 году), Андрей, Ефрем (или Ефим), Захар, Федос и Пелагея. Из какой местности они происходили, при каких обстоятельствах появились в Порое, не известно. Известно, однако, что Григорьев Сергей в поисках лучшей доли выезжал со своей семьёй в Самарскую губернию, но потом оттуда вернулся и навсегда осел в селе Порой. Может быть, они происходили из Самары или Самарской губернии или к примеру, из лебедянского села Волотово, где фамилия «Григорьев» является популярной.

У поройцев Григорьевы получили с тех пор кличку «Самарские». Правнучка Сергея Григорьева, Мария Михайловна Струкова, по рассказам родителей вспоминает, что при возвращении в Порой прадед и прабабка прихватили с собой из Самарской области ухваты, грабли, кочергу и прочие железные предметы домашнего обихода, оставшиеся в хозяйстве её деда Василия Сергеевича.

Дед Иван Сергеевич, 1882 года рождения, был выше среднего роста, хорошо сложен, носил бороду и пышные усы, за которыми он тщательно ухаживал. Лицо его было слегка подпорчено оспой, а тёмные густые волосы были всегда аккуратно причёсаны и посередине разделены пробором. Его можно было принять за купеческого приказчика, а в военной форме он бы вполне сошёл за казацкого урядника, которых нам потом так часто показывали в фильмах про гражданскую войну. Дед был очень похож на того казака-полотёра в фильме «Чапаев», у которого белые запороли насмерть брата Митьку. Внешне он производил впечатление строгого и деспотичного человека, но на самом деле обладал добрым сердцем, и когда улыбался, то казалось, что сквозь морщины и густую бороду выглядывало солнышко.

Его супругу звали Ксенией Егоровной. Это была маленькая сухонькая и слегка сгорбленная старушка, чрезвычайно добрая и души во мне не чаявшая. Называла она меня не иначе, как Борюшкой и потакала всем моим капризам. Бабка Ксюша постоянно хлопотала по дому, то и дело старалась сунуть мне в рот что-нибудь вкусное. Она во всём беспрекословно подчинялась деду – традиционно своенравному и суровому супругу – и своего слова в доме не имела. Впрочем, жили они с дедом дружно и мирно.

Мой дед Иван и бабушка Ксюша жили довольно бедно в маленькой двухкомнатной избенке, имели коровёнку с лошадёнкой, несколько овец да кур, а после коллективизации трудились в местном колхозе и кормились в основном за счёт крошечного огорода.

Баба Ксеня, одногодка с дедом Иваном, родилась и умерла в Порое и никогда за пределы своего села не выезжала. Она рано – в возрасте 7 лет – лишилась своих родителей, которых звали Анастасией и Егором. Бабушка, девятилетний брат Сергей и пятилетняя сестра Акулина остались сиротами. Как они выжили и стали на ноги на границе между девятнадцатым и двадцатым веком, можно лишь догадываться.

У Ивана Сергеевича и Ксении Егоровны было девятеро детей, из которых трое – Тимофей, Ольга и Анастасия – умерли в раннем возрасте. Остальных детей звали Пелагеей, 1908 года рождения, Анастасией, 1910 года рождения (из чего следует, что первая Анастасия умерла раньше), Василий, 1913 года рождения, Николай – мой отец, 1918 года рождения, Дмитрий, 1921 года рождения и Ольга, 1923 года рождения. Тётки Настасья и Пелагея жили при родителях и потому уделяли мне очень много времени, в то время как младшую тётю Ольгу я видел редко, потому что после окончания педучилища она работала в другой деревне и дома в Порое появлялась редко. Дядя Василий, а потом и Дмитрий уехали на заработки в Москву, да так там и остались. Я ни разу с ними не встречался и знаю о них только понаслышке.

Тётя Настя и тётя Поля умерли старыми девами. Первая, побывав на торфоразработках в Ивановской области, разделила печальную участь многих молодых деревенских девушек того времени. Она надорвалась на тяжёлой работе, простудилась, приобрела порок сердца и, вернувшись домой, после длительной болезни скончалась в июле 1947 года. Тётя Поля пережила её не надолго и погибла во время пожара в доме. По рассказам тёти Оли, дом деда Ивана 12 июня 1952 года кто-то поджёг, а на следующее после пожара утро тётя Поля пошла в погреб за продуктами и задохнулась там от дыма. Задержку тёти Поли обнаружили сразу, тётя Оля кинулась в погреб и обнаружила сестру на верхней ступеньке – ей не хватило сил протянуть руку и толкнуть дверь погреба. Подоспевшие врачи привести её в чувство уже не могли.

В Москве в 80-х один за другим ушли из жизни мой отец Николай и дяди Василий с Дмитрием.

Баба Ксеня умерла в ноябре 1957 года. Дед Иван пережил её на семь лет и умер в феврале 1964 года в Липецке, куда он после смерти супруги перебрался жить к младшей дочери и моей крёстной тёте Оле, по мужу Маркиной. У тёти Оли жизнь тоже не сложилась: муж оказался морально неустойчивым человеком, большую часть времени находился либо под следствием, либо под воздействием спиртного. Она с ним помучилась какое-то время, а потом прогнала и развелась. Сын её вёл тоже не совсем праведную жизнь и от злоупотребления алкоголем в возрасте 50 лет получил повторный инфаркт и умер на улице. Мы изредка с ней видимся, а когда это случается, то вспоминаем прошлое и плачем.

Долгое время у меня создавалось впечатление, что род Григорьевых распался и рассыпался по земле нашей, оставив после себя лишь кое-где кое-какие всходы… После переезда в Курапово и развода матери с отцом связи с Пороем были нарушены, а потом и вовсе прервались. Но я знал, что и бабка Ксюша, и дед Иван, и тётки, пока были живы, помнили обо мне. Изредка приезжая в Лебедянь, они отыскивали кураповских или троекуровских жителей и спрашивали их, как живу я, и как живёт моя мать. Они почему-то чувствовали себя виноватыми в разводе отца с матерью и в Курапово показываться не смели – полагаю, из-за непреклонного характера моей матери, которая перестала общаться с ними в 1947 году. И с тех пор как отрезало. Кураповская Бабка Семёниха относилась к поройским сватьям тоже с большой прохладцей. Она не могла примириться с тем, что в своё время не была приглашена на свадьбу дочери в Порое, считая во всём виноватыми родителей её мужа. На самом деле, они ни в чём виноваты не были. Проклятые обстоятельства… Только в конце 80-х я отыскал тётю Олю в Липецке…

Но вот, выступая перед лебедянскими читателями 29 марта 2017 года, я пережил своеобразный шок – правда, приятного свойства. После выступления ко мне подошли две женщины с мужчиной и сказали, что …являются моими родственниками. У меня и раньше появились глухие сведения, что в Порое, кроме моих прямых родственников, проживала ещё одна семья Самарских. Лебедянские читатели оказались потомками этой семьи.

У деда Ивана, как было сказано выше, было несколько братьев и сестра. Так вот мои лебедянские родственники оказались внуками его брата Василия. У Василия Сергеевича было одиннадцать детей, но выжили из них только четверо: сыновья Пётр и Михаил и дочери Наталья и Арина. У Петра Васильевича сейчас осталась в живых дочь Мария Петровна Миленьких. У Натальи Васильевны, по браку Стрельникова, родился сын Александр Васильевич. Вот эти Мария Петровна и Александр Васильевич, мои троюродные сестра и брат, и представились мне на встрече 29 марта. Позже, при поездке на Пасху в Порой объявился ещё один троюродный брат, сын Арины Васильевны Иван, проживающий в Подмосковье, а 3 июня 2017 года ко мне приехала троюродная сестра Татьяна Михайловна (Струкова), проживающая в Лобне.

Кстати, во время пасхальной поездки в Порой на местном кладбище обнаружены могилы сына и внука Захара Сергеевича Григорьева, ещё одного брата моего деда Ивана. Т.М.Струкова, 1956 г.р., помнила в раннем детстве деда Захара, который был уже больным и грел свои старые кости на печке.

Род Василия Сергеевича и его жены Веры оказался довольно разветвлённым благодаря бракам его сыновей Петра (прошёл ВОВ) и Михаила (умер в возрасте 30 лет) и замужествам дочерей Натальи и Ирины (Арины). Дед Василий вернулся с финской войны без пятки, за что, естественно, был выделен из рода Григорьевых прозвищем «Хромой Самарский». Мария Михайловна описывает своего деда стройным, красивым, строгим и справедливым мужчиной. Был очень хозяйственным, у него соседи всегда одалживали то грабли, то косу, то топор, а обратно иногда не возвращали. Он, по доброте своей, спрашивал:

– Брали грабли?

– Нет, – был ответ.

Василий Сергеевич знал, что человек лгал и всё корил себя за то, что нужно было не спрашивать, а требовать: «Брал – отдай!».

Естественно предположить, что где-то существуют и другие мои двоюродные и троюродные братья и сёстры от Андрея, Ефрема (или Ефима), Захара, Федоса и Пелагеи Сергеевичей.

Мария Петровна рассказывает, что все братья Сергеевичи были мастерами на все руки, были очень хозяйственными и одно время владели кирпичным заводиком и винокурней. О том, когда им удалось разбогатеть и когда и как всё потерять, можно только догадываться. Во всяком случае семьи Ивана и Василия Сергеевича от богатства и достатка не страдали.

…Незадолго до своей смерти, в 1995 году, мать попросила отвезти её в Порой – видно нахлынувшие воспоминания о прошедшей молодости не давали ей покоя. Мы приехали на родные пепелища и констатировали, что Порой как был, так и остался бедным, забытым Богом и властью селом. Во времена популярности Гайдара-писателя оно ещё было полно жизни и каких-то надежд на будущее. Село Порой эпохи Гайдара-премьера представляло зрелище унылое, убогое, почти кладбищенское. Всё вроде бы за пятьдесят лет изменилось, но мало что поменялось и продолжало оставаться до боли знакомым.

Мы сразу отыскали дом Самарских – даже я его узнал. Я узнал большой выгон-луг на задах, за огородом, по которому мы с тётей Полей гуляли вдоль холстовых дорожек и на котором собирали луговые опята. Только он мне показался на сей раз чуть больше двуспального одеяла. Улица, соседние дома – всё казалось знакомым и одновременно чужим. Чужими были люди, населявшие эти дома, чужими были деревья, выросшие после меня, чужим было даже само небо. Да и мы сами были там чужими, потому что сильно изменились с тех пор, когда всё это было для нас родным и близким.