Текст книги "Реки жизни"

Тридцать лет спустя в своих приготовлениях к переходу в иной мир мать в точности повторила бабушку.

Дядя Коля Тетя Шура

Дядя Коля – всю войну «шоферил», а после войны остался в Подмосковье. Умер в 1986 году в возрасте 77 лет. Его жена – тётя Катя – недавно скончалась в возрасте более 90 лет, на момент написания книги проживала в Подмосковье в пос. Любимовка (ж/д станция Тарасовка), известном тем, что на его территории находился Чеховский театр, в котором играли его «Чайку». У них трое детей: Капитолина, 1932 г.р., по образованию учительница русского языка и литературы, живёт с мужем в г. Боровичах Новгородской области1212
  Муж Юрий после выхода книги в печать умер.


[Закрыть], имеет дочь Татьяну, проживающую в Петербурге; Евгений, 1939 г.р., инженер по космонавтике, умер в 1999 году, после него остался сын Сергей, проживающий в г. Подлипки Московской области, и Ираида, 1941 г.р., по образованию учительница географии, вышла на пенсию, проживает в Москве, имеет сына Алексея и двух внуков.

Тётя Шура всю жизнь проработала в колхозе и хлебнула колхозного «счастья» по самое горло. Муж её – Санёк – тоже сначала «пропал без вести» в первые месяцы войны, а потом «геройски погиб в боях за социалистическую Родину». После него осталось двое детей: Зинаида, 1938 г.р., по профессии бухгалтер, пенсионерка, живёт в Липецке, имеет двоих детей, несколько внуков и правнуков, и Дмитрий, 1939 г.р., проживает тоже в Липецке. Двоих детей тётки Шуры в раннем возрасте унесла скарлатина. Сама тётя дожила до 80 лет, она умерла в 1991 году и похоронена в Липецке.

Глава 6 Пассажир поезда Нарвик-Дальний Восток

И маленький тревожный человек

С блестящим взглядом, ярким и холодным, Идёт в огонь. И.А.Бунин «Джордано Бруно».

Отец мой, Григорьев Николай Иванович, родился 18.11. (по другим данным 19.10.) 1918 года вероятно в с. Порой. Он был седьмым ребёнком в семье и являлся гордостью своих родителей. О его детстве и юности, равно как и о последующей жизни сохранились лишь отрывочные сведения: Поройская школа-семилетка, законченная с отличием, – комсомол – Липецкое педучилище, законченное с отличием, – военно-морское училище в Севастополе – лейтенант – член ВКП (б) с 1940 года – распределение на службу в Прибалтику – брак с матерью в мае – служба в Эстонии. Потом война, плен, концентрационные лагеря в Норвегии, возвращение из плена в 1946 году, высылка в т.н. рабочие лагеря на Дальний Восток – прочерк длиной в сорок лет – и смерть в Москве 20 ноября 1984 года.

Многое об отце могла бы рассказать мне мать, но она не хотела об этом и слышать. С сестрой отца, тётей Олей, я встретился в конце 80-х, но и она не смогла внести ясность в те моменты, которыми я интересовался. Она даже не могла вспомнить название московского кладбища, на котором похоронен отец. Меня же интересовало многое, но самого отца уже не было в живых, и обратиться к кому-то с вопросами уже не было никакой возможности.

Первый раз я увидел отца в начале или середине апреля 1946 года: снег уже сошёл, лёд на реке вскрылся и ушёл, но река в свои берега ещё не вошла. Я сижу в кураповской избе и что-то делаю, и в это время кто-то – кажется, мать, – входит в комнату и говорит, что приехал отец. Новость меня больше настораживает, чем радует: это что ещё за фрукт – отец? Разговоры о нём между матерью и бабушкой велись время от времени, но я на них особого внимания не обращал.

Я выхожу во двор и вижу длинного, нескладного и плохо выбритого мужчину в солдатской гимнастёрке и галифе. Его коротко постриженные тёмные волосы приглажены на сторону без всякого пробора, а потому прикрывают почти всю правую часть лба. Бросается в глаза большое родимое пятно на левой щеке. Движения его энергичны, порывисты и нескладны, как у восемнадцатилетнего юноши. Кажется, и он чувствует себя неловко.

Рядом с мужчиной – большой чемодан, перевязанный ремнями, из-за его плеча выглядывает дед Иван, лицо его расплылось в широкой улыбке, он подмигивает мне, мол, не бойся – вот он какой герой твой отец! Верзила идёт на меня и протягивает длинные руки-грабли. В следующее мгновение я взлетаю высоко в небо, замираю от страха, падаю в жёсткие руки отца, потом опять лечу вверх… Чувствую на своей щеке щетину, незнакомый запах чужого человека, прикосновение влажных губ куда-то в лоб. Это мне совсем не нравится, и я пытаюсь освободиться. Отец смущён, все меня уговаривают, что так нельзя – это же отец, но я добиваюсь своего, отец ставит меня на землю, а я прячусь за бабушку – она-то уж меня не выдаст.

Потом мы гуляем с отцом по деревне. Я уже осмелел и держу отца за руку. Он меня о чём-то спрашивает, я отвечаю. Забор отчуждённости между нами так и не преодолён. Так мы огородом приходим на речку, которая уже давно освободилась ото льда, но полна стремительной талой воды, от которой, если присмотреться, кружится голова. Отец ведёт меня к снесённому половодьем мосту, мы вместе карабкаемся по оставшимся брёвнам и сваям, переходим на противоположный берег и возвращаемся назад домой.

От свидания с отцом в памяти осталось также конкретное вкусовое ощущение. Он привёз в чемодане американскую тушёнку и всех угощал этим заморским продуктом за столом. Мне лендлизовская американская тушёнка не понравилась, и есть её я не стал: она была суха, невкусна и отдавала, на мой неиспорченный вкус, какой-то дохлятиной.

Отец

И всё. Остальное я уже узнал значительно позже.

На другой или третий день отец собрался и уехал по делам в Москву: то ли ему надо было где-то отмечаться, то ли устраиваться на службу, то ли ещё зачем-то – этот прочерк в биографии отца мог бы восполнить только он сам. Уезжая из Курапова, он обещал вскорости вызвать к себе мать. Вызов поступил, мать поехала к нему в подмосковный город Балашиху, но отца по данному ей адресу не обнаружила, а расспросы соседей показали, что он сошёлся с другой женщиной и уехал на Дальний Восток. После этого мать немедленно вернулась домой в Курапово и тяжело заболела.

Второй раз отец приезжал в Курапово где-то в 1954 году. После смерти Сталина он, вероятно, был амнистирован и вернулся из дальневосточной ссылки. Все эти восемь лет мать никаких вестей от него не имела, но, вероятно, всё ещё надеялась склеить с ним неудавшуюся совместную жизнь. Она объявила его во всесоюзный розыск и подала на алименты. Прошло несколько лет, прежде чем деньги стали поступать, но сам отец молчал. Потом он вернулся в Москву и каким-то образом снова возобновил контакт с матерью.

Мне тогда было уже 12 лет, но ничего конкретного от этого визита, кроме самого факта, почему-то тоже не запомнил. Помню только, что я относился к нему с ещё бóльшим резервом, чем при первом свидании, а он тоже не мог или не хотел наладить со мной более близкий контакт. Отчуждённость и натянутость отношений между мной, бабушкой и матерью, с одной стороны и отцом – с другой я ощущал буквально физически. Отец был задумчив, немногословен и мрачен. Формально он приехал в связи с возможным трудоустройством на работу, которую ему нашла мать в соседнем совхозе им. 15-летия Октября – ему предлагалась должность управляющего отделением. Но на работу он не устроился и уехал. Мать поняла, что жить в деревне не входило в его тогдашние планы, а с собой в Москву он её, вероятно, больше не звал. Скорее всего, он пообещал обо всём подумать и о своём решении сообщить матери, но опять обманул.

Потом я о нём только слышал изредка – в основном по причине уклонения от алиментов. Впоследствии он был органами милиции «зафиксирован» и исправно выплачивал деньги до самого моего совершеннолетия. Он по-прежнему оставался для меня если не чужим, то совсем посторонним человеком. Тем более, что мать взяла с меня клятву никогда и ни в какие отношения с ним не вступать, отцом не считать и забыть о нём навсегда. В противном случае она собиралась проклясть меня и отказаться от меня как своего сына. Я такую клятву дал, потому что всем сердцем был на стороне матери. Я и сам видел, что отец вёл себя по отношению к нам не совсем корректно, поэтому дать такую клятву мне было совсем не трудно, и я честно выполнил её, несмотря на некоторые поползновения со стороны «подлеца» восстановить со мной контакт позже.

Слёзы матери, замешанные на обиде за свою неудавшуюся женскую долю, помноженные на безбожную несправедливость государства по отношению к своим солдатам, жестоко отомстят мне потом и оставят в душе глубокую незаживающую рану. Настоящая безотцовщина проявляется тогда, когда человек забывает о своей крови.

Отец вспомнил обо мне лишь в 1960 или 1961 году, когда я учился на втором или третьем курсе института. Вернувшись в общежитие, я узнал, что меня разыскивали дядя Вася и дядя Митя. Они оставили после себя записку с адресом, но я её выбросил в мусорное ведро. «Эмиссары» отца – опять в моё отсутствие – появились год-полтора спустя уже на квартире моих тестя и тёщи и снова передали мне просьбу отца о свидании. Я снова отказался. Потом меня закрутила работа, связанная с поездками за границу, потом возникли всякие житейские проблемы, а потом отец умер.

Конечно, я очень жалею о том, что дал матери уговорить себя на такую страшную клятву, но… поправить положение было уже невозможно. Я и теперь не оправдываю поведение отца, но встретиться с ним, поговорить, услышать его версию событий было, вероятно, необходимо.

В 1958 году мать с отцом заочно развелись, и в доме не осталось ни одной его фотографии и ни одного письма. Всё было порвано и брошено в огонь. Одна из фотографий, на которой отец изображён в морской курсантской форме, я хорошо помню: молодое воодушевлённое лицо, высокий скрывающийся под бескозыркой лоб, редкую и лёгкую улыбку на типичных григорьевских губах, ясный взор карих глаз. На обратной стороне её была сделана им надпись, обращённая к матери: «Поля, шути любя, но не люби шутя!» Как было уже сказано, после норвежского плена отец получил «по рогам» и был сослан на поселение на Дальний Восток. Но почему он прятался от матери в Балашихе? Пытался ли он вообще объяснить ей своё поведение? Почему он забыл на целых 20 лет обо мне? Не знаю, мне кажется, что за всем этим кроется какая-то тайна. Подоплёка распада союза, заключённого по любви в Поройском сельском совете 15 мая 1941 года, осталась для меня неразрешимой загадкой. Можно только предположить, что плен для отца не прошёл бесследно. Он много претерпел и от своих, и от немцев, и понять его шатания и загулы можно. Похоже, что он жестоко разочаровался и в смысле, и в ценностях жизни, а это не замедлило разрушительно сказаться на его психике и морали, и тогда он на какое-то время очерствел, озлобился и перестал верить в людей. Возможно, он разлюбил мать: он женился второпях, они друг друга практически не знали, а лишь пару лет переписывались между собой.

Тётя Оля утверждает, что в ссылку на Дальний Восток её брат собирался уехать с какой-то женщиной, но её неожиданно посадили за спекуляцию в тюрьму. Отец, якобы, безуспешно пытался вызволить её оттуда, но не смог и уехал один. По возвращении из ссылки он завёл другую семью, но прожил с ней два года и развёлся. Последнюю жену отца (не знаю, какую по счёту) звали Асей, она работала продавщицей в магазине, общих детей от этого брака у них уже не было, и отец воспитывал приёмных дочь Татьяну и сына Жору.

Перед историческим появлением в Курапово весной 1946 года отец считался пропавшим без вести. Как спустя 55 лет рассказала мне тётя Оля, появился он сначала в Порое и вёл себя достаточно странно. Уже тогда визит к жене и сыну в Курапово в его планы, вероятно, не входил. Приехав к родителям, он не выходил из дома, смотрел в окно и ни с кем не разговаривал. Тогда инициативу взял в свои руки дедушка Ваня. Он взял с собой суковатую большую палку и отправился на перекладных в Лебедянь, а оттуда – в Курапово, чтобы сообщить нам с матерью радостную весть о возвращении мужа и отца.

– Ты куда, папа? – спросил деда Ивана отец.

– Мы договорились с Полей, что как только я что-то узнаю о тебе, то немедленно сообщу ей.

– Не ходи никуда, я завтра сам собираюсь поехать в Курапово.

– Как хочешь, это твоё дело, – сказал дед, – а я поеду сегодня.

В Курапово дед Ваня, не жалея самых ярких красок, рисовал детали возвращения отца с войны. Особый упор он делал на большие неподъёмные чемоданы отца, якобы «набитые всякой всячиной». Мать отнеслась к визиту свёкора довольно прохладно – что бы там он ни говорил, а получилось, что муж «проехал мимо дома с песней». В причины, которые дед Ваня привёл в оправдание сыну, она не поверила. Любящий муж после стольких лет разлуки должен был сразу появиться в Курапово.

Совсем недавно мой лебедянский знакомый по моей просьбе извлёк из Интернета некоторые подробности о службе отца в Эстонии.

Согласно списку военнослужащих, отец после окончания Севастопольского Военно-морского училища береговой обороны весной 1941 года, в которое он в 1938 году поступил по спецнабору Воронежского обкома комсомола, в звании лейтенанта был назначен командиром огневого взвода 508-й зенитной артбатареи БОБР (береговой обороны Балтийского района) Краснознамённого Балтийского флота. В другом списке (по некоторым косвенным данным, это был список репатриированных из Норвегии советских пленных, составленный, скорее всего, при репатриации на родину в 1946 году1313
  Во-первых, по списку, составленному в алфавитном порядке, проходят военнослужащие из самых разных фронтов и армий. Во-вторых, в графе «родственники» у отца указана его Мать Григорьева Ксения Егоровна, в то время как у многих других указаны данные жён. По всей видимости отец сделал это намеренно, не планируя свидание с женой.


[Закрыть]) членство в партии указано уже 1939-м годом, а сам он на 21 октября 1941 года значился помощником командира 508-й отдельной зенитной батареи СУС (Северного укреплённого сектора) БОБР1414
  Северный укреплённый сектор береговой обороны Балтийского района. Командир БОБР был генерал-майор (с 1942 года – генерал-лейтенант) А. Б. Елисеев, 1887 г.р., участник первой мировой войны, царский офицер, перешедший на службу в Красную армию и попавший под жернова чистки.


[Закрыть] на острове Дагё (Хийумаа).

Итак, отец участвовал в обороне острова Дагё, а СУС БОБР и покрывал собой этот остров. Как известно, оборона острова длилась с 12 по 21 октября, следовательно, отец был захвачен в плен немцами либо в оборонительных боях за остров, либо во время неудачной эвакуации на Ханко (СУС БОБР подчинялся советскому командованию на полуострове Ханко).

Оборона Дагё (Хийумаа) обеспечивалась 4900 бойцами и офицерами, и как оборона других островов Моонзундского архипелага, несмотря на наличие солидных боевых сил (численность БОБР на начало боёв составляла около 18000 человек), была организована слабо и не достаточно профессионально. Впрочем, как явствует из книги С. Булдыгина, гарнизон Дагё оборонялся героически, но был обречён на разгром превосходящими силами гитлеровцев. Запланированную заранее эвакуацию гарнизона провести не удалось. В ходе боёв на мотоботах, по данным Булдыгина, удалось перебросить на Ханко лишь около 570 раненых и оборонявшихся. 20 октября на Ханко прибыл комендант СУС с начальником штаба, начальником политотдела и бойцами. Оставшись без командования, бойцы 20 октября провели комсомольское собрание и приняли решение обороняться до последнего.

В последний день обороны с Дагё сняли ещё 60 человек комсостава (включая штаб и прокуратуру) и 450 бойцов. Одна шхуна со 150 бойцами пропала без вести и, скорее всего, была захвачена немцами. Не в этой ли шхуне находился отец?

21 октября на Ханко продолжали прибывать мелкие катера и лодки с оставшимися в живых бойцами. Отдельные группы оборонявшихся добрались до Швеции, где и были интернированы местными властями. Всего в немецком плену оказалось около 3388 человек гарнизона.

Обстоятельства взятия отца в плен остались невыясненными. Помнится, мать рассказывала, что немцы подобрали его из воды, потому что судно, на котором он плыл, было то ли торпедировано, то ли разбомблено немецкой люфтваффе.

Проживая в г. Всеволожске, я связался с Гатчинским военно-морским архивом и попытался навести там об отце справки. В архиве нашлось личное дело лейтенанта Григорьева Н. И., но оно оказалось практически пустым, потому что, кроме кратенькой справки с установочными данными, в нём ничего не оказалось. Сотрудник архива, наводивший справку, высказал предположение, что после возвращения отца из плена материалы дела были направлены в соответствующее подразделение НКВД. Единственную полезную информацию я получил только о дате его рождения: 18 ноября 1918 года.

Судьба подбросила мне в это время знакомство с норвежским свободным журналистом Бъёрном Братбаком, специалистом по истории военно-морского флота России и СССР. По моей просьбе он сделал запрос в Государственный архив Норвегии и скоро получил оттуда следующий ответ:

Наша ссылка: 00/1815 А.554.1 YА/ТАG Дата: 13.3.2000 г.

ОТНОСИТЕЛЬНО ЗАПРОСА О РУССКОМ ВОЕННОПЛЕННОМ

В директорате беженцев и пленных Архива, в конторе по репатриации, в списках отправленных на родину пленных мы обнаружили Николая Ивановича Григорьева из Рязанской области. В списках он указан с датой рождения 19.10.1918 г1515
  Я дал Б. Братбаку дату рождения 19.11.1918 г.


[Закрыть]., но это пусть не смущает вас, потому что в самом начале могла вкрасться ошибка.

Мы не можем точно сказать, где в Норвегии содержался этот пленный, но некоторые сведения указывают на лагерь в Скъёлде (Шёльде) или в лагере, получившем название Квесменес. Он был отправлен поездом из Нарвика между 25 и 29 июня 1945 года, но и по этому пункту информация не совсем достоверна. То, что мы можем сказать с уверенностью, это то, что он был отправлен из транзитного лагеря №3 в вагоне №3 (см. приложение).

С дружеским приветом: зам. директора Анне

Хальс

архивариус Тур Антон Гордер.

Приложение, 2 листа.

Первый лист приложения – список репатриантов из третьего транзитного лагеря, отправленных из Нарвика в третьем вагоне поезда. Список составлен на русском языке, написан простым карандашом и выполнен типичным русским почерком – очевидно, представителем репатриационной комиссии. Список разграфлен на пять столбцов: номера по порядку – фамилия, имя и отчество – год рождения – национальность – адрес/область.

Отец проходит в этом списке под четвёртым номером:

4. Григорьев Николай Иванович 19.10.1918 Русский Рязанская об. Трубетчинский р-н с. Порой.

Под номером 9 в вагоне ехал его земляк Дехтярёв Пётр Иванович, 20.5.1920 г.р., проживавший до войны в Екатериновском сельском совете того же Трубетчинского района.

Второй лист приложения – описание места нахождения архивных сведений: коробка – 16, портфель – Нарвик 30, идентификационный номер -30374.

Б. Братбак собрал и любезно прислал мне дополнительный материал о положении в лагерях для русских военнопленных в Квесменесе. Там, на севере Норвегии, немцы запланировали строительство оборонительной линии, призванной остановить наступление советских войск. В качестве строителей они решили использовать русских военнопленных. Пленные, изнемогая от недоедания и непосильной работы, умирали, как мухи. Были зарегистрированы случаи людоедства – обессиленные пленные употребляли в пищу останки умерших товарищей.

Моя двоюродная сестра, дочь дяди Коли и тёти Кати, Лина свидетельствует следующее:

«Я помню его (отца) довольно хорошо, он приезжал к нам в Тарасовку, рассказывал, как жил в плену. Он служил на одном из островов Балтийского моря, в самом начале войны попал вместе с товарищами по службе в плен (в Норвегию?). По его рассказам, условия существования там были жуткие: по утрам, когда выходили на проверку, их чёрные бушлаты становились серыми от большого количества вшей. За малейшее нарушение – расстрел каждого десятого, один раз он был девятым, другой – первым…»

Материал о положении военнопленных в лагере Квесменесе составлен американцами и англичанами по свежим следам первых расследований нацистских преступлений, совершенных в Норвегии. В расследованиях активное участие принимал американский военный врач Э. Росс Дженни. Его свидетельства, содержащиеся в вышеуказанных материалах, душераздирающи.

Шведка Гунилла Брески по следам наших военнопленных в Норвегии сделали телефильм «Кровавый путь». Он полностью совпадает с воспоминаниями американского военврача и наглядно воспроизводит страшные следы немецких преступлений в Северной Норвегии, нечеловеческую драму наших солдат и офицеров. Но это уже другая история. Я расскажу только о том, что могло иметь непосредственное отношение к отцу.

Пленных из Нарвика до Мурманска сопровождал упомянутый выше Э. Росс Дженни. (Речь в данном случае идёт о возвращении военнопленных морским путём. Большинство же их, как мой отец, репатриировалось по железной дороге через Швецию, а потом морем до Ленинграда). Он вспоминает, что русские военнопленные были настолько обессилены и слабы при освобождении из плена, что их было просто страшно отправлять в путь. Но они все так хотели поскорее попасть домой, отказывались от врачебной помощи и от прохождения реабилитации. Некоторые из них умерли в пути, не увидев родных берегов. Останься они ещё на некоторое время в Норвегии под присмотром врачей, и они остались бы в живых. Но им хотелось домой…

Гримасы судьбы: после капитуляции Германии немецкие солдаты и русские военнопленные в Норвегии какое-то время жили в одних и тех же лагерях, но как поменялись роли, и как изменилось поведение тех, кто недавно издевался над русскими! А когда русских в Нарвике сажали на пароход, отправляющийся в Мурманск, то многим из них помогали подняться по трапу, заботливо поддерживая под локотки, бывшие палачи. Бедные репатрианты с ужасом думали, что их снова обманули, и что эсэсовцы отправляют их топить в море!

Самое «удивительное» ждало репатриантов в Мурманске. Когда зафрахтованный союзниками для транспортировки русских репатриантов пароход «Стелла Полярис» встал у причала Мурманского порта, пристань тут же окружили солдаты НКВД. Многие пленные подумали, что солдаты выстроились для порядка, для того чтобы иностранцы не прошли в город без контроля. Но как жестоко им пришлось разочароваться! Репатриантов тут же отводили в сторону, строили в шеренги и уводили в поджидавший их железнодорожный состав. После немецких лагерей им предстояло пройти свои, ГУЛАГовские!

Фильтрация в лагерях НКВД базировалась в основном на рассказах самих пленных о своих солагерниках и сокамерниках. Малодушные и мстительные, чтобы выжить, сотрудничали с администрацией лагерей и «топили» своих товарищей, мстя им за мелкие обиды. По свидетельству оставшихся в живых, многие из них второго заключения в концлагерь – уже за колючей проволокой НКВД – не выдерживали и кончали жизнь самоубийством.

Неизвестно, куда в конце июня 1945 года отправился поезд номер 3 с советскими военнопленными из Нарвика, в вагоне номер 3 которого сидел отец – скорее всего в Швецию, оттуда, через Финляндию или морем, в Ленинград. Где он пропадал до апреля 1946 года, можно только догадываться. Вероятнее всего он был помещён в какой-нибудь фильтрационный лагерь НКВД. Выяснив, что за отцом никаких грехов, кроме сдачи в плен в ледяной балтийской воде, ничего «такого» не числилось, власти отпустили его на свидание с родителями, женой и сыном, но с условием явиться в какой-нибудь сборный пункт в Москве, чтобы отправиться на поселение. А может быть, он вообще сначала был отпущен «вчистую», а потом СМЕРШники спохватились и взяли его в оборот повторно, чтобы, в конце концов, отправить в ссылку.

Когда я увидел фильм «Чистое небо», то не задумывался над тем, что затронутая в нём тема так близко касается моего отца. Для главного героя чухраевского фильма в конечном итоге всё сложилось хорошо: он сумел не потерять жену, устроился на работу и даже был восстановлен в партии. А вот над головой отца чистое небо, по-видимому, так и не появилось…

Войну я увидел с порога дедовского дома, когда мне было чуть больше года. Я давно вырос из коротких штанишек, у меня самого появились внуки, а она всё продолжает мстить и «доставать» нас полвека спустя. Она тяжёлой поступью прошлась по молодой траве и только примяла её. Трава выпрямилась и выстояла, но следы кованых сапог на себе запомнила навсегда.

Во время работы над этой книгой мне приснился сон.

В нём я впервые увидел своих родителей вместе и в согласии. Они ничем не проявляли своё доброе отношение друг к другу – просто это было разлито в самом воздухе, которым мы дышали. Мы шли куда-то по светлой и широкой дороге – отец впереди, за ним я с матерью, он что-то оживлённо рассказывал о своих приключениях в немецком плену и время от времени оборачивал к нам своё молодое и воодушевлённое лицо. Мы внимательно слушали, а потом я спросил:

– Ты ведь из плена вернулся в июне 1945 года?

– Да, – удивлённо подтвердил отец. – А откуда это тебе известно?

– Пойдём в дом, я тебе кое-что покажу.

Выполнить своё обещание – показать выписку из норвежского архива – я не смог. Сон прервался.

Французский писатель Поль Валери сказал, что писатель своими произведениями, как умеет, вознаграждает себя за какую-нибудь несправедливость судьбы. Пусть эти строки об отце будут ему вознаграждением за моё несправедливое к нему отношение, обернувшееся несправедливостью судьбы ко мне самому.