Текст книги "Реки жизни"

Потом я узнал, что в Троекурово располагался филиал лагеря военнопленных №35, в то время как основной лагерь размещался в селе Стрельцы. Кладбище в Жарках возникло в 1946 году, похоронены там в основном военнослужащие вермахта – немцы, австрийцы, венгры – и интернированные лица, включая молдаван. Наша учительница немецкого языка Мария Васильевна Сигаева работала тогда с пленными переводчицей. Она, вероятно, могла бы многое рассказать о пленных и своей работе, но мы почему-то никогда её об этом не спрашивали. Нас пугала её болезненная нервозность, вспыльчивость и непредсказуемость ответа – качества, которые она, по всей видимости, приобрела в процессе преподавания ненавистного всем иностранного языка.

А на кладбище всегда было много клубники и грибов. Самые смелые пренебрегали опасностью и сквозь бурьян, татарник, репейник и крапиву пробирались на него, чтобы похвастать потом огромным боровиком, красной шляпкой подосиновика или душистой мякоткой, то есть моховиком, а заодно – и своей храбростью и поделиться своими ощущениями от прогулки по костям фашистских захватчиков.

Глава 10 Быт и самобытность

…Вечен только мёртвых сон,

Да Божий храм, да крест…

И.А.Бунин

Наша деревня

Русский крестьянин в основе своей чрезвычайно консервативен – особенно по части быта и заведенных раз и навсегда правил и уклада жизни. Это, на мой взгляд, имеет в принципе больше положительных, чем отрицательных сторон, и вот почему.

Нация, не имеющая культурных традиций и своей самобытности, рассыпается в прах. Стремление соблюдать известные традиции и придерживаться старых дедовских заповедей помогает сохранить ту самую самобытность, которую русское село почти повсеместно утратило за последние годы. Жизнь показывает, что это важнее «революционной жажды прогресса». Чем обернулась ломка крестьянского уклада, известно теперь каждому. «Прогресс» в русской глубинке по своим разрушительным последствиям можно сравнить лишь с уничтожением индейцев в Америке.

Русский человек вообще на протяжении веков доказал свою национальную стойкость, и несмотря на свою разбросанность по разным климатическим, географическим, экономическим и государственно-политическим ареалам, представляет собой довольно стандартный и узнаваемый тип. Чего нельзя сказать, к примеру, о немцах в широком смысле слова: житель Саксонии отличается от жителя Баварии, не говоря уж об австрийцах, швейцарских немцах или люксембуржцах, сильно разнящихся друг от друга, особенно в языковом отношении. То же самое можно сказать о французах или бельгийцах, англичанах, канадцах, американцах или австралийцах. В чём причина этому? Уж, не в консерватизме ли русского крестьянина и русского человека вообще?

Внедрение культуры и прогресса на село советская власть осуществляла под ложным лозунгом «преодоления пережитков», при огульном смешивании самобытных черт крестьянства с их мнимой реакционностью и религиозностью и при наделении рабочего класса сомнительной миссией самого передового класса в обществе3434
  Не в порядке злорадства, а правды ради хочу спросить читателя: может ли он привести хоть один пример, иллюстрирующий эту «передовая роль пролетариата» в нашем советском и постсоветском обществе? Этот «прогрессивный класс», имеющий самую мощную и организованную партию, стоящую у власти, в одночасье пал ниц перед грязным рублём «новых» русских, не предприняв ни одной (!) попытки не только в защиту общества, но и самого себя.


[Закрыть]. Всё, что имело отношение к прошлому, объявлялось вредной выдумкой церкви и пережитками ненавистного царизма, и, изгоняя царя и Бога из «отсталых» крестьянских душ, власть выбрасывала вместе с ним на помойку истинно русские моральные и этические ценности. Бога у крестьянина (впрочем, как и у всего русского народа) отняли, а взамен ничего не дали. Вернее, дали, но скоро всё до того исказили и изуродовали, что верить в это было совершенно не возможно.

Негативный характер консерватизма кураповских поселян сказывался, прежде всего, в пренебрежении ко всяким удобствам, облегчающим само их существование. Быт и уклад их был чрезвычайно убог и примитивен и не менялся, вероятно, на протяжении последних ста лет. И дело здесь не только в бедности и постоянной нехватке средств. Было не принято ломать порядки, заведенные дедами и прадедами.

Недавно я видел по телевидению передачу об одном французе, принявшем православие, а потом посвящённом в церковный сан и назначенном настоятелем сельской церкви в Мордовию. Этот европеец готов принять в России всё и смириться со многими недостатками своих прихожан, но он никак не может понять одного: почему они не хотят устроить в своих домах элементарную канализацию, а продолжают, как и их предки, выбрасывать нечистоты и лить помои рядом со своим жилищем? То же самое на все сто процентов относится к моим землякам. И дело тут вовсе не в бедности и нехватке материальных средств. Причина кроется в инерции, лени и известном консерватизме.

Оглядываясь назад, в прошлое, приходится с сожалением констатировать, что деревенский тип в целом и кураповский, в частности, при советской власти эволюционировал не в лучшую сторону. Если городского жителя испортил квартирный вопрос, то сельского – колхоз. Бесплатный труд на земле, тяжелейшие условия быта и работы, бесправие, голод и нищета, коллективизация и война оставили неизгладимый след на облике и характере кураповского крестьянина. Нивелировались или вымылись из ген прививаемые веками качества землероба, вместо них развились и разрослись черты обывателя, мещанина. Это, разумеется, говорится не в осуждение, а скорее в оправдание – иного результата от насильственных и бездарных акций советского государства по раскрестьянствованию села ожидать было невозможно.

Что мы имеем теперь в лице русской деревни, подвергшейся массовому наступлению «городской» культуры? То же самое, что имели американцы после «цивилизации» индейцев: пьянство, разврат, моральную деградацию. Вместе с кровью, слезами и потом ушли лёгкая беспечность и беззаботное веселье, непосредственность и наивность, приверженность земле и трудолюбие, искреннее сопереживание и сочувствие горю, доброта и мудрое всепрощение, жизнестойкость и вера в свои силы. Пришли озлобленность и отчаяние, безразличие и рвачество, угрюмость и приспособленчество, зависть и недоверие, обособленность и лицемерие. Естественно, люди остались людьми, среди них есть всякие – и хорошие, и плохие, и никакие, но если говорить о климате на селе в целом, то даже сами пожилые кураповцы, помнящие ещё «те времена», вряд ли выскажутся в том смысле, что он стал лучше.

При этом конечно нельзя не признать, что в целом условия жизни и быта в Курапово изменились в лучшую сторону: пришла электрификация, газификация, водопровод и даже началась телефонизация, улучшилось снабжение и появился некоторый сервис, люди смотрят телевизор и покупают легковые автомобили. Но вот парадокс: человек от этого лучше не стал. Впрочем, как и везде по стране.

Кураповский житель по природе своей патриотичен и «настроен на государственный лад». Он чутко улавливает государственную политику, верит (во всяком случае, верил раньше) своему правительству и не подвергает сомнению то, о чём пишут газеты или говорят по радио. Обсудить последний шаг правительства – одно из любимых занятий кураповского мужика. И будьте уверены, в его оценке прозвучат трезвые и рациональные нотки. Кураповец всей душой за укрепление и усиление государства. В душе его находит отзыв любая инициатива государства, будь это коллективизация, призыв в армию или освоение целины.

А вот локальный патриотизм на селе и в округе практически никак не развит. Редко встретишь человека, который бы по-настоящему гордился своим селом, городом и колхозом или, наоборот, остро переживал бы за их судьбу. В отношении к своим пенатам и очагам кураповец в большинстве случаев безразличен, снисходителен и пассивен, а то и просто хаит свою малую родину. Он может много рассуждать на тему о том, как бы это нужно лучше устроить, но конкретной инициативы от него не дождёшься. Им нужно руководить. Он полностью отдаёт себя на волю начальства, хотя по опыту знает, что от начальства, как правило, ждать хорошего не приходится. Но всё равно он полагает, что «выше себя не прыгнешь», что «плевать против ветра бесполезно» и что «плетью обуха не перешибёшь». С таким человеческим материалом исправить положение вряд ли возможно.

Кураповский житель теперь редко оглядывается на традиции отцов и дедов, на их вековую мораль и понятия о том, что можно, а что нельзя. За годы советской власти у него выработался тот самый нигилизм, о котором так много дискутировали русские люди в середине 19 столетия. Вседозволенность стала моральным кредо многих из них. Женщины стали пить вино, курить и ругаться матом наравне с мужчинами. Воровство стало повсеместным. Причём воруют теперь не только у государства, но и у соседа и даже у родителей. Основное развлечение – телевизор с его нескончаемыми дебильными сериалами и пьянство. Читать стали единицы…

Пока не забылись окончательно приметные черты моих предков-земляков, спешу кое-что записать на бумагу.

Клички и прозвища

В Курапово было принято, наряду с фамилией, носить прозвища. Похоже, эта традиция на Руси берёт своё начало со времён Киевского и Московского княжества, когда отчества и фамилии при общении наших предков друг с другом ещё не получили своего официального и повсеместного закрепления. Вспомним Ивана Калиту, Илью Муромца, Максима Грека, Ивана Косого, Фёдора Хрипуна, Василия Шемяку и т. д.

На селе клички и прозвища имели хождение издавна. Почти каждый дом или род в Курапово, наряду с официальной фамилией, имел переходящее из поколение в поколение прозвище. Моих предков по матери звали Чугунами или Чугуновыми. Не миновал этого прозвища и я. Только к концу двадцатого столетия эта традиция стала постепенно угасать, но люди моего возраста и старше, чтобы точнее идентифицировать нужное лицо, непременно назовут его по прозвищу: Арбуз, Чупень, Ныть, Грамотей, Киргиз, Камрат, Турок, Кобылка, Агапов, Гаранин и т. д. Иначе среди

Иншаковых, Зайцевых, Денщиковых, Москворецких, Денисовых и Двойченковых – коренных кураповских фамилий – разобраться было бы трудно. Слишком много среди них оказывалось полных тёзок! Так что употребление прозвищ на селе объяснялось и сугубо практическими причинами. Полученное от односельчан прозвище прочно закреплялось за двором и автоматически переходило на супругу или супруга, а также на их детей.

Как бы то ни было, кураповские жители, подобно старинным дворянским родам, носили клички и прозвища, правда, не всегда благозвучные и употребляемые в приличном обществе. Кураповские шутники распространяли своё остроумие и на бедных животных, в частности, на колхозных лошадей. В колхозе «Путь Сталина» был злой и кусачий жеребец по кличке, состоящей из трёх букв в сочетании, очень часто встречающемся на заборах. Его обычно запрягали для учительниц, собиравшихся поехать в райцентр. Бедная учительница приходила на конюшню и вручала конюху записку с письменным распоряжением председателя: «Разрешаю запрячь Х…» Конюх читал, понимающе улыбался и громко, на всю конюшню, кричал своему помощнику-подростку:

– Мишка! Запряги в сани Х..! Поедешь на нём с учительницей в Лебедянь!

Бедная учительница краснела, но поделать ничего не могла – таков был деревенский юмор. Неудобопроизносимые прозвища присваивались и людям. Одному нашему сверстнику, который бравировал тем, что постоянно и громко портил в нашем присутствии воздух, мы дали такую кличку, с которой ему, уже взрослому человеку, стало неудобно появляться на людях.

Как видно из вышеприведенного примера, прозвища возникали не только из соображений удобства, а вырастали из такой черты русского человека, как ёрничество, шутовство, насмешливость, ирония, сарказм, злоязычие. Кураповский обыватель – большой ёрник и насмешник. Он ни за что не пройдёт мимо явления, не вписывающегося в круг его понятий и представлений и непременно подвергнет его уничтожающему осмеянию. Саркастический подтекст – непременный элемент его речи, и чужаку бывает трудно понять, подшучивают над ним в данный момент или говорят всерьёз.

Правда и то, что в прозвище зачастую вкладывалось пренебрежительное отношение к человеку. Недаром, когда мальчишки ссорились между собой, то сразу переходили на прозвища, чтобы побольнее уязвить и обидеть противника. Когда меня называли Чугуном, я не обижался – подумаешь Чугун! Лишь бы в печь не ставили. Но изобретательные кураповцы не удовлетворялись приклеиванием семейных прозвищ, а давали ещё уличные клички-дразнилки ad hoc3535
  Т.е. на случай.


[Закрыть]. Дразниться кураповцы были большие мастера – почти такие же, как на острый язычок. Вот дразнилки были злыми и обидными, потому что казались несправедливыми. Меня, к примеру, дразнили почему-то Гудком.

Автором многих дразнилок был неутомимый Егорлексев – Егор Алексеевич Зайцев, сам получивший злую кличку Косоротый, потому что вернулся с фронта с раздробленной челюстью и ходил до самой смерти с повязкой на лице. Участник финской войны Павел Павлович, старший сын бабки Борисихи, живший через дом от нас, к старости стал приволакивать раненую в боях ногу и тут же получил от Егорлексева прозвище Дед Лодыжкин. Прозвище приклеилось, как смола и сопровождало бедного Палпалыча до смерти. Как зло, как смешно, но и как метко одновременно! Или взять, к примеру, моего сверстника Шурика Зайцева. Это был тщедушный, хлипкий и малорослый человечек, о которых в народе говорят, что маленькая собачка – всегда щенок. Свои вышеупомянутые физические недостатки Шурик усугублял ранним и беспощадным курением. За что и получил от Егорлексева кличку «Дер Манн», то бишь, по-немецки «мужчина»! Егорлексев был грамотный и начитанный мужик!

К пожилым мужчинам на селе обращались либо по имени-отчеству, либо только по отчеству, иногда называли «соседом» или «кумом». Его супруга для соседей и кумовьёв была «кумой» или «суседкой», но чаще всего их называли – за глаза и прямо в лицо – искажёнными вариантами отчества (Борисиха, Семёниха, Максимиха, Филиппиха, Михалиха) или реже имени (Санюха).

Бытовало на селе и такое имя, как Махора. Им называли всех Марф.

Изба

Каждое хозяйство состояло из избы-пятистенки, примыкавшего к ней двора с закутами, сараями и другими хозяйственными постройками и огорода. Фруктовые деревья или кустарники были тогда у двух или трёх крестьян на всё село. И это при благоприятнейших климатических предпосылках! Но фруктовые деревья и ягодные кустарники облагались налогами, и это сильно сдерживало развитие частного садоводства на селе.

В доколхозные времена за дворами стояли ещё риги – огромные сараи для складывания необмолоченного – прямо в снопах – хлеба. При отсутствии возможностей снимать урожай зерна на корню, крестьянин был вынужден свозить хлеб с поля в снопах, складировать его в ригах и постепенно обмолачивать в течение осени-зимы. Снопы складывались не на земле, а поднимались под крышу риги и раскладывались на так называемых стрехах – настиле из балок и брёвнышек – слег. Там снопы хорошо проветривались, зерно не загнивало и долго оставалось сухим и чистым. В послевоенные годы риги за ненадобностью были разобраны – они только бесполезно занимали площадь на приусадебных участках.

Поскольку вокруг села было много известняка, то почти все дома были построены из камня. Из известняка были сделаны и все хозяйственные постройки. Стены изб и снаружи и изнутри обычно штукатурились и белились извёсткой. В извести недостатка не было, она изготовлялась из того же известнякового камня: вырывалась яма, в неё складывали известняк и гасили его кислотой. Цемента, естественно, не было, и в строительстве повсеместно употреблялась местная глина с добавлением песка и извести. Крыши крылись соломой и очень редко – железом. Железная крыша была признаком зажиточности хозяина дома.

Древесина была дефицитным товаром, поэтому к ней относились бережно и с почтением. Всё необходимое – и мебель, и домашняя утварь – изготавливалось из местных пород дерева: дуба, берёзы, клёна, ясеня или ореха, а потому деревянные изделия и предметы домашнего обихода было крепки, добротны и долговечны. Огромные брёвна поднимались на высокие козла и медленно распиливались большой продольной пилой, которую водили два человека: один сверху, другой – снизу. Доски обтёсывались топором и выстругивались в соответствии с назначением.

Избы стояли почти впритык друг к другу, так что при возгорании в одном доме огонь быстро перекидывался на соседнюю крышу и так далее. Отстоять соломенную крышу от соседского огня было не просто: нужно было всё время обливать крышу водой и держать на ней мужиков с вёдрами. Поскольку жар от соседского пожара был обычно настолько сильным, что защитники не выдерживали и отступали, то всё оставлялось на волю ветра и Бога. По этой воле обычно выгорал целый порядок из нескольких домов.

Впрочем, если при пожаре не выгорали потолки, защищённые толстым слоем золы, перемешанной с глиной, то восстановление крыши в прежнем виде особого труда не составляло. Несущие балки делались из любых толстых деревьев, для обрешётки служили ветки с листьями, а солому в количестве двух-трёх копен бесплатно выделял колхоз. На крышу залезал мужик с граблями – кровельщик, внизу с трехрогими вилами стоял подавальщик. Кровельщик принимал от подавальщика охапку соломы, клал её себе под ноги, расправлял граблями, причёсывал, утаптывал и переходил на шаг вправо или влево – в зависимости от привычки. Так он шёл ряд за рядом, поднимаясь к коньку. Новой крыше косьём — короткой косой – снизу делался «тримминг», то есть ровно обрезался нижний край, и изба снова смотрелась одетой и нарядной, как молодая вдова на выданье. Через полгода солома серела, чернела, теряла жёсткость и становилась старновкой3636
  Старновкой называли всякую слежавшуюся прошлогоднюю солому.


[Закрыть], но функцию свою крыша, тем не менее, выполняла исправно. В голодные годы, когда сена и кормов не хватало, хозяева начинали дёргать полугнилую старновку из крыши и скармливать её скоту. Это было, конечно, крайняя ситуация, убедительно демонстрировавшая, что скотина ценилась крестьянином дороже крыши над головой.

Крестьянский двор

Кстати о соломе. Солома была необходимым продуктом в деревенском хозяйстве, и ею старались запастись в достаточном количестве. Во-первых, она шла в топку, как бумага, для разжигания, но при отсутствии дров и угля употреблялась и в качестве основного топлива. Солома шла на корм (резка) и подстилку скоту – коровам, свиньям, овцам, козам и телятам. Когда бабушка брала только что рождённого телёнка или козлёнка в дом, чтобы он не замёрз в холодной закуте, то на пол им она подстилала свежую солому. Взятая с мороза в дом, солома распространяла вокруг себя приятный свежий запах хлеба. Потом солому использовали как подстилку для хранения яблок и овощей и для перекладки слоёв мочёных яблок. Соломой укрывали от осеннего дождя гурты неубранных картофеля, моркови, свёклы или капусты. Солому использовали как мочалку при помывке бочек, вёдер, тазов и бадей. Да мало ли на что можно было употребить солому!

Кураповская изба, как правило, состояла из двух комнат: одна комната – зимняя (которую иногда тоже называли избой), она отапливалась и была приспособлена для жилья круглый год, а другая, отделённая проходными сенями, считалась летней и использовалась обыкновенно как прохладное помещение для хранения съестных припасов, когда не было необходимости сносить их в погреб, а в летнее время – как дополнительная комната для жилья.

Изнутри изба кое-как штукатурилась и белилась извёсткой. Обои появились значительно позже – где-то в 60-х годах и считались дорогим удовольствием.

Из обстановки в избе непременно присутствовал самодельный, покрытый клеёнкой, стол и лавки вокруг него, опирающиеся с одной стороны на выступы в стенах, а с другой – на ножки. Стулья, диваны, шкафы и буфеты стали входить в моду в конце пятидесятых, а так в большинстве наших домов, кроме лавок, табуреток, скамеек и полок, никакой другой мебели не было. Полы были деревянные и в некоторых домах крашеные. Некрашеные полы при мытье скоблились ножом и приобретали опрятный вид. Половые доски были подогнаны плохо, так что при их мытье вся вода уходила под пол, а зимой из-под них отчаянно дуло. Окна были маленькие, на зиму обязательно вставляли вторые рамы, между рамами делали ватную прокладку-подушку, которую накрывали плотной бумагой, а сверху украшали гроздьями рябины.

Самым привлекательным предметом меблировки для меня была укладка – деревянный сундук с крышкой, в котором обычно укладывались и хранились предметы крестьянского гардероба – от платков и платьев до шушунов и тулупов. Изнутри укладка была оклеена плотной бумагой, а на внутренней стороне крышки красовались различные цветные наклейки, взятые с чайных упаковок и с банок с леденцами, приобретенных у лебедянских купцов, обёртки душистого мыла или просто цветные репродукции из какого-нибудь журнала. Сбоку было небольшое отделение, в котором хранилась всякая мелочь – в основном нитки, пуговицы, иголки, ленты и прочая галантерея. Туда же откладывались для хранения деньги. И хотя мать впоследствии обзавелась настоящим платяным шкафом, укладка ещё долго оставалась в избе и продолжала выполнять свою полезную роль – в основном для бабки Семёнихи, ни за что не желавшей расставаться со своим приданным. Кроме того, укладка служила ей в качестве лежанки.

Крестьянская изба давала зимой укрытие не только людям, но и домашним животным. В сильные морозы в избу забирали вновь рождённого телёнка, козлёнка или ягнёнка. Приходилось постилать на пол солому, терпеть неприятные запахи и прочие неудобства. А что было делать? Тёплых закут ни у кого не осталось: они либо сгорели, либо прохудились, либо по нужде были сломаны, а лес и камень были употреблены на более насущные нужды.

Посредине избы к потолочной матице был приделан железный крюк с металлическим же кольцом – непременный атрибут любой кураповской избы. За это кольцо крепилась люлька для младенца. (Сейчас эти кольца лишь печальное напоминание о том демографическом взрыве, который испытывала Россия в начале двадцатого века.) В некоторых избах можно было увидеть и по два кольца на матице.

В конце войны бабушка с мамой были вынуждены корову «ликвидировать» (именно это иностранное словцо употребляла бабушка, рассказывая о своей любимой бурёнке) и завести менее трудоёмкую и более ресурсосберегающую скотину в виде козы Бэллы. Каждую весну Бэллка, а потом и её дочка Кирка приносили по одномудва козлёнка, которых откармливали, а к осени резали «на пропитание». Вот эти-то козлята и были зимой моими живыми игрушками и товарищами по играм.

Как удивительно грациозно скакали они по избе! Как высоко подпрыгивали вверх! Как быстро и уверенно учились ходить на задних ножках! Как легко поддавались дрессировке! С ними было также интересно играть, как с собакой или кошкой. Они ни в чём не уступали им – ни в уме, ни в догадливости, ни в живости, ни в преданности. Что за уморительные мордочки они строили – в них было что-то от ангела и чёртика одновременно. Боже, как я переживал каждую осень, когда наступало время класть моих друзей на алтарь людской прожорливости! Я категорически отказывался есть жареную козлятину, капризничал, плакал и негодовал, а бабушка исподтишка утирала слёзы и утешала меня каждый раз тем, что «это – в последний раз».

Освещалась изба до середины 50-х годов керосиновыми лампами, а при отсутствии керосина – лучинами, пока в дом не пришло электричество. Лампы, в зависимости от величины керосинового бачка, толщины и ширины фитиля и, соответственно, размеров стеклянного пузыря, могли быть двух-, трёх– или пятилинейными. Самыми ходовыми товарами на селе в эти годы были керосин, пузыри и фитили к лампам. Керосин завозили в сельпо и продавали в розлив населению по несколько литров в одни руки. Очереди за ним выстраивались такие же длинные, как за хлебом, рыбой или крупой. Стоило лишь какой-нибудь бабе пробежать по улице и крикнуть: «Карасин привезли!», как вся деревня, стар и млад, бросалась к магазину с самодельными железными узкогорлыми канистрами и бидонами. Бабка Семёниха в потреблении керосина соблюдала строжайшую экономию и не зажигала лампу до тех пор, пока в ней не было острой необходимости.

– Ничаво, и так хорош – посидишь в темноте! – отвечала она на мою просьбу зажечь лампу. – Успеешь, начитаисси – вечер-то вон как велик!

Она безошибочно ориентировалась в темноте и быстро, без всяких трудностей находила в доме нужную вещь.

Керосин был нужен и для керосинок и керогазов.

Коптили эти приборы нещадно, и я до сих пор чувствую едкий угарный запах, возникающий при приготовлении на них пищи. Но это был уже прогресс, потому что керосинка позволяла хотя бы подогреть пищу и освобождала от необходимости затапливать для этого печь.

Огород

Кормил деревню не колхоз, не городской рынок, а огород – приусадебный участок. Если бы не он, трудно было бы сказать, выжила бы деревня после войны или погибла бы от голода. Как бы трудно тогда ни было, а огородишко позволял вдовам и их детям свести концы с концами и вопреки всему выжить. Вопреки, не только потому, что в стране были объективные трудности, но вопреки ещё и потому, что на огород советская власть посягала не единожды, грозясь отнять его у крестьянина как вредный пережиток прошлого. Огород, рассуждали в Москве вожди, отвлекает крестьянина от работы в колхозе и развивает его частнособственнические инстинкты. Отрезать огороды к чёрту и проблема решена! А она вот не решена до сих пор, и приусадебный участок до сих пор в деревне и провинции вообще является единственным и главным источником пропитания.

В конце концов, огородик в урезанном виде оставили, но, Боже мой, сколько препонов и строгостей нагородили вокруг него! В первую очередь, конечно, налоги. Во-вторых, ограничения: то не сажай, то не размножай. В-третьих, не давали времени поработать на нём как следует – гнали на колхозные поля и угодья. Обрабатывали огородики урывками, по утрам и вечерам или силами немощных стариков и малых детей. Но без него всем была бы хана!

У нас тоже был огород соток на 60. Это вроде бы не так уж и много, но попробуй обработай его вручную – лопатой да грабельками! Каждую весну я с отвращением думал о том, что снова предстоит копать землю, потом сажать овощи, потом полоть и перепахивать картошку, потом раздёргивать и окучивать морковь и свёклу, потом поливать, убирать, т.е. выкапывать, урожай истаскивать всё в погреб, потом… И так без конца с апреля по октябрь.

Мне было 5 лет, когда наравне с бабушкой и матерью приходилось копать огород. Обидно было до слёз: кругом сверстники бегают, играют и развлекаются, а я как единственный в доме мужчина должен потеть на огороде! Но чувство долга было намного сильнее чувства эгоизма, и, стиснув зубы, я свой долг выполнял до конца. Не оставлять же огород на двух слабых женщин!

Кроме картошки, свёклы, капусты, лука, моркови, капусты, огурцов и редко – помидоров, площадь занимали посевами – в основном проса или клевера с овсом. Клевер шёл на корм корове, когда она была, а когда коровы не было, отдавали сено соседям в обмен на молоко. Поскольку на мельнице тогда работала просорушка, то из проса мы получали собственное пшено. Но «королевой» огородов была, конечно, картошка, спасительница русской деревни.

Летом начиналась кампания по спасению урожая от набегов соседских овец, коз, коров, кур и гусей. Особенно много доставалось нашей капусте, высаженной в самом конце огорода, в 10 метрах от реки. Поливать-то капусту было, конечно, удобно (естественно, вёдрами из реки, по полведра на кочан, из расчёта не менее 100 кочанов и минимум раз в неделю), а вот охранять её от гусей была настоящая проблема. Соседские гуси свободно плавали по всей акватории реки и лишь выжидали момент, когда я перестану сторожить и уйду по какой-нибудь надобности с реки.

Не менее опустошительные набеги на наш огород делало стадо коров, четырежды в день переправлявшееся через реку на другой берег и дефилирующее мимо нашего огорода, «удачно» расположенного рядом с переулком и проездом к реке. При каждом проходе настырных и вечно голодных крупнорогатых и крупнокопытных нужно было стоять на страже и не пускать их на плантацию. Что там рабы на латиноамериканских фазендах!

Спасительное время наступает 1 сентября, но не тут-то было: районные власти придумали «шефскую» помощь по уборке урожая силами школьников. Нас снимали на целый месяц с учёбы и отправляли в соседние – отстающие – колхозы выбирать из грязи картошку или сахарную свёклу. Возможно, городским школьникам и студентам поездки на уборку картошки и казались развлечением – во всяком случае, у них была смена впечатлений, но только не для нас, деревенских мальчишек. Хуже наказания для нас придумать было невозможно.

Русская печь

Основным элементом жилой комнаты, конечно же, была русская печь. Печь была главным источником поддержания жизнедеятельности в доме. Она согревала, готовила пищу, служила ложем для отдыха и сна, сушила одежду и обувь, лечила радикулиты, прострелы, ревматизм и прочие простудные заболевания и, наконец, служила даже в качестве бани.

Печка обычно занимала по площади примерно одну треть комнаты. Со стороны устья она в некоторых домах отгораживалась от комнаты лёгкой деревянной перегородкой, в результате получался чулан, играющий роль кухни. К задней, противоположной, части печки на уровне лежанки пристраивались полати – деревянные нары, под которыми тоже оборудовался чулан-кладовка. Посредине печи с внешней стороны делалась ниша для сушки обуви и носков – так называемый печурок. В самом низу располагалось подполье, туда складывалась кухонная утварь и всяческие приспособления для пользования русской печи: рогачи3737
  Ухваты.


[Закрыть] для подхватывания чугунков3838
  Чугунные суживающиеся книзу сосуды для варки пищи.


[Закрыть], вьюшки3939
  Чугунные крышки к чугункам.


[Закрыть] для закрытия чугунков, таганы – треноги с обручем, на которые ставились эти чугунки с едой, чапленники – для прихватывания за край сковородок, деревянные катки, с помощью которых бабы на рогачах задвигали в печь и выкатывали обратно чугунки, и, конечно, знаменитая кочерга.

Когда бабушка стояла у топившейся печки, ловко орудуя то одним, то другим приспособлением, то с неё можно было вполне писать знаменитую картину «Сталевары»: сосредоточенное и запотевшее лицо её было освещено отблесками огня, на кухне стоял невообразимый грохот и шум от постоянного манипулирования вышеуказанными печными аксессуарами, в избе пахло дымом и подгоревшей едой. К концу многочасовой «вахты» бабка буквально валилась с ног. И так изо дня в день, из года в год чуть ли не до последнего своего часа.

Постель на печи была самой примитивной: на голые кирпичи стелилась дерюга – сотканный из лоскутов коврик. Было жёстко, но постепенно тело к этому привыкало и неровностей не чувствовало. Делать постель мягче и толще теряло всякий смысл – тогда не достигался бы нужный лечебный и согревающий эффект. Когда места на печи всем не хватало, или кирпичи были слишком горячи, то можно было перебраться на полати. Хорошо сложенная печь не требовала много топлива и могла разогреться от охапки соломы. Для сохранения жара в печи использовалась металлическая заслонка, с помощью которой прикрывалось устье печки.