Текст книги "Реки жизни"

Деревянный мост – всего каких-то пятнадцать метров – составлял лишь малую часть переправы, остальное представляло собой так называемую гать – плотину, насыпанную из известнякового камня. Перегороженная гатью, Красивая Меча задумчиво останавливает свой мерный бег и, не найдя прохода вдоль берегов, устремляется к серединке, завиваясь в мощные витки бурунов, называемые бырью. Водовороты и завихрения, каждый год менявшие своё направление, намывали ниже моста песчаные островки, которые мы называли курганами. Попасть в бырь для каждого мальчишки и заманчиво и опасно: вода с такой скоростью подхватывает, закручивает и затягивает тело пловца на глубину, аж захватывает дух. Попытки знакомства с бырью заканчивались иногда трагично – буруны могли выбросить на поверхность, а могли и затянуть на глубину.

Прыгали мы с моста в основном ниже по течению, но находились и смельчаки, которые прыгали и против течения и на спор выплывали на спокойную воду. Тем, кому с течением сладить не удавалось, проплывали под мостом, где в воде прячутся старые сваи, забитые ещё дедами. Они все были измочалены, сбиты на бок и к использованию в качестве опор для моста не пригодны, представляя в основном серьёзную угрозу для тех, кого затягивало под мост. На моей памяти несколько погибших коров, утонувших сверстников да и взрослых ребят – правда, пьяных.

Почему в числе погибших упомянуты коровы? Очень просто: кураповские коровы два раза в день переплывали реку выше моста: утром, в начале похода на лесное пастбище, и вечером, перед сном, с полным выменем. Коровы оказались на редкость прекрасными пловцами и свободно справлялись с быстрым течением. Зрелище было, конечно, не для слабонервных. Представьте себе рогатые морды с расширенными глазами, то и дело отфыркивающие попадающую в ноздри воду и сплошным строем плывущие на вас. Рогатые бегемоты! Только бегемотов в таком количестве в одном месте вряд ли можно было увидеть. А тут целое стадо голов в семьдесят компактно, одним суворовским броском форсирует шестидесятиметровую водную преграду. Когда коровы начинали выходить из воды, то казалось, что происходит нашествие каких-то фантастических водяных чудовищ2929
  Картина «Похищение Европы» даёт лишь очень слабое представление о плавательных возможностях крупного рогатого скота.


[Закрыть]!

Один пастух обычно преграждал коровам путь на мост и, хлопая по воздуху кнутом, отпугивал их подальше от моста, а второй в это время загонял коров в воду. Я сам не видел, но мне рассказывали, как коров всё-таки затягивало под мост. Там она натыкались на старую сваю и распарывали себе брюхо.

На строительство моста назначались пять-шесть умеющих плотничать мужиков – как правило, одних и тех же. Помню бывших председателей колхозов Зайцева Егора Арефьевича (попросту Егорорехов или Орехович) и бывшего будённовца Москворецкого Николая Тарасовича (Таращ), а также Зайцевых Ивана Васильевича (Гаранина) и братьев Алексея и Михаила Алексеевичей. Строительство моста – дело ответственное, поэтому трудились на нём не спеша и с большим чувством меры. Строители очень дорожили своей работой, потому что она была, в общем-то, не пыльная, обеспечивала гарантированный трудодень и почти ежедневный магарыч3030
  Выпивка от заказчика в знак благодарности за произведенную работу или аванс за предстоящую работу. Без магарыча ни один мужик в Курапово к работе не приступал.


[Закрыть] от сердобольного председателя колхоза. Если мост будет построен быстро, то его строителям пришлось бы потом «вкалывать» по наряду, их, к примеру, могли послать и в поле, где работа была во много раз труднее, по строгому расписанию и, естественно, уж без всякого магарыча. Нет, полевая работа – это для дураков: для вдовых баб, для подростков и для лошадей. Была бы их воля, то строители сидели бы на мосту круглый год!

…Яркое майское утро. Отцвела черёмуха, распускается сирень, село утопает в молодой и сочной зелени, за рекой – белая кипень от цветущих совхозских садов. Небо нежноголубое, облака лёгкие, пушистые, воздушные. Они медленно проплывают в вышине, нисколечко не заслоняя солнце. Деревня словно вымерла: все, кому нужно, уже давно ушли на работу, скотину угнали на выпас, петухи уже давно пропели, старики и старухи встали и неслышно копошатся на огородах и во дворах, в то время как их внуки всё ещё ворочаются в постели и досматривают последние сны.

От реки поднимается пар. Вода кажется неподвижной. У кромки воды замерло несколько заядлых рыбаков – в основном мальчишек, не достигших ещё возраста кормильца семьи. Иначе они бы здесь не стояли и «вкалывали» бы рядом со своими родителями на пашне или в конюшне.

Солнце уже заглядывает в правый глаз3131
  Эта кураповское выражение основывается на том, что при встрече восхода солнца в полжении «лицом на юг» лучи солнца касаются сначала левого глаза, а потом, значительно позже – правого.


[Закрыть], с дальних полей давно уже доносится стрекот тракторов. С косогора неторопливо спускается Таращ, один из активистов села, участник гражданской войны, уважаемый человек. Ему до места работы добираться дальше всех, он живёт на Барском конце, но приходит он первым. Изо рта у него торчит непременная цигарка из самосада, в руке топор. Он останавливается за спиной одного рыболова, молча выкуривает самокрутку и оглядывается по сторонам: где же остальные мужики?

Вот показывается фигура Егорорехова, он спускается со своего огорода, поворачивает налево и идёт вдоль берега, скрывшись на несколько минут в густых зарослях ивовых прутьев. Вот он выныривает из ивняка, характерно, как болванчик, покачивая головой, останавливается, смотрит на противоположный берег и правой рукой без большого пальца, который оставил на войне, долго чешет место ниже поясницы. Это его привычка, от которой он не может отказаться даже при посторонних людях. Наконец он подходит к Тарасовичу и здоровается. Со своего огорода спускается и Иван Васильевич Гаранин – его огород выходит прямо к мосту, а из переулка появляется Михаил Алексеевич, сияя то ли отморозившейся, то ли проспиртовавшейся загогулиной носа.

Все в сборе, можно начинать.

Рыболовы один за другим исчезают со своими уловами, на речке появляются первые купальщики. Мужики проходят к краю гати, заглядывают в воду – не забил ли кто за них за ночь сваю – и усаживаются на лежащие навалом брёвна и доски. Прежде чем приступить к работе, они устраивают общий перекур. Курят молча и сосредоточенно. Солнце начинает пригревать вовсю, воздух наполняется звуками жаворонков и доносящимся из-за реки натужным стрекотом колёсных и дизельных тракторов. Всё, пора начинать!

Строители делают из горбылей кое-какой настил и начинают заострять с одного конца бревно. Для этого достаточно одного топора, остальные в это время стоят рядом, наблюдают и ждут, когда бревно будет готово. В это время на мосту появляется какая-нибудь баба с бельём и отвлекает мужиков от дела. То есть, она просто начинает заниматься своим, бабским делом: ставит таз с бельём, берёт выстиранные дома вещи, прополаскивает их одну за другой в быстрой воде, кладёт на ровный гладкий камень и начинает усердно стучать по ним деревянным вальком, выбивая остатки мыла и грязи, а мужики, бросив топоры, оценивающе смотрят на её круглые, согнувшиеся пополам формы и начинают обмениваться мнениями – сначала между собой, а потом и с самой бабой.

– Смотри не упань в воду-то! – сочувственно произносит Таращ.

– Не упаня! – убеждённо говорит Орехович. – У неё вишь задок-то какой тяжёлый, он к берегу направлен, а голова у ней лёгкая – значит, ни за что не упаня!

Все гогочут, баба краснеет, ещё яростнее машет вальком и делает вид, что ничего не слышит.

– Шура, – вкрадчиво вступает в разговор Алексеич, – ты чтой-то это не на работе?

– Отпросилась вот на полдня – дела, вишь, домашние приспели, – охотно отвечает Шура, разгибаясь на минуту. Она вдова, на её попечении трое детей, корова, две овцы, куры да мать старуха, но духом не падает.

– И зря, – говорит Гаранин. – Постирушки могла бы и ночью делать. Ночи-то у тебя усе слободные.

– Не скажи, – возражает Орехович. – Намедни иду как-то вечером мимо Шуркиного дома, а оттуда мужчинским духом так и шибая, так и шибая!

– Да ну? Что ты говоришь? – наигранно удивлённо спрашивает Алексееич.

– Истинный крест ня вру! – Орехович делает культяпкой движение, напоминающее крест.

– Шура, это как же так понимать? – продолжает

Алексеевич. – Мине ты категорически отвергаешь, а сама…

– Да ну вас, баламуты! – отбивается Шурка, заканчивая полоскание. – Жеребцы окаянные! Не стыдно насмехаться над бедной бабой?

– И правда, мужики, стыдно, – подтверждает более серьёзно настроенный Таращ и берётся за топор.

Шура уходит, а вдогонку слышит:

– Так ты севодни нас жди – придём!

Нахохотавшись вдосталь, мужики берутся за бревно, поднимают его и осторожно вставляют остриём в воду между досками настила. Теперь надо его забить, чтобы получилась свая. Они берутся с четырёх сторон за деревянную «бабу», и кто-то из них запевает хулиганскую частушку – кураповскую «дубинушку». Частушка должна координировать их усилия и задавать нужный ритм работы: на первых словах строки «баба» поднимается вверх, а на последнем ударном слоге со всей силой опускается и ударяет по тыльной стороне бревна:

Как по нашей (подъём) реч (удар) ке Пауза.

Плыли две до (подъём) щеч (удар) ки. Пауза.

Хлоп, гоп, твою (подъём) мать (удар)! Пауза.

Плыли две до (подъём) щеч (удар) ки.

На слове «мать» удар оказывается наиболее смачным и сильным. Свая постепенно уходит под воду.

На мосту появляется ещё одна баба с бельём. Мужики от работы не отрываются, но её появление фиксируют каким-то шестым чувством и перестраиваются без всякой команды. Песня становится всё громче, ненормированная лексика – всё забористее, а удары по свае злее, чаще и сильнее. В данном случае присутствие противоположного пола на мосту служит стимулом к ускорению работы.

– Хлоп-гоп, тра-та-та!

Плыли две дощечки!

Вдруг – что такое? Шаткий настил, ходуном ходивший под ногами строителей и не рассчитанный, вероятно, на учащённый ритм труда, незаметно для мужиков расходится в стороны и рассыпается! Частушка на полуслове застревает в горле певцов, «баба» с грохотом выпадает из рук, а сами мужики, как перезревшие «антоновки», сыпятся один за другим в воду!

Баба с бельём испуганно смотрит на бырь – ни одной хулиганской головы на поверхности, одни только картузы! Строители в полном составе ушли под воду. Она уже хочет крикнуть «Караул! На помощь!», но в это время вдалеке наконец-то выныривает чья-то моржовая рожа. Это усатый герой гражданской войны.

– Мужики, так вашу… – слабо кричит ветеран, повторяющий уральский подвиг Василия Ивановича Чапаева на Красивой Мечи. Правда, полководец, хоть и был ранен в одну руку, но умел плавать, а наш герой плавать не умел, и если бы не причудливые ходы водоворотов, вынесших его на поверхность, то «купание» для него могло бы закончиться весьма печально.

– Таращ, держись! Я тута! – вопит кто-то, и рядом с усами Тарасыча появляется красный нос Михаила Алексеевича. Он берёт товарища на буксир и доставляет его на мель. Туда же скоро выплывают и остальные строители. С крутого берега доносится голос инвалида войны вездесущего Егора

Алексеевича (разумеется, тоже Зайцева):

– Чапай! Эй, Чапай! Держися за воду! Счас к табе ординарец Петькя поспея! Петькя! Ты где? Командир тоня!

Баба на мосту начинает дико хохотать, на шум и крик сбегаются мальчишки и девчонки, и тогда хохот становится всеобщим. Мокрые и замёрзшие строители вылезают из воды, не стесняясь присутствия зрителей, скидывают верхнюю одежду и начинают её отжимать. И тогда очередь поиздеваться над ними приходит к бабе на мосту.

– Эй, мужики, вы там в воде приборы-то свои не растеряли? А, можа, налим всё пооткусывал? Ой, уморили! Ну, работнички!

На следующий день происшествие на мосту становится известным всему селу, и строителям буквально не дают прохода, чтобы до отвала посмеяться над ними. А народец в Курапово был куда как зол и остёр на язык, и его не надо было мёдом кормить, чтобы не пройти мимо и не подшутить или не поиздеваться над каким-нибудь неудачником.

Ежегодное строительство моста через Красивую Мечу было символом бессмысленности и тщетности колхозного труда. Одновременно оно превращалось в ритуал, становилось традицией, без которой жизнь села была бы бедней на одну страницу. В Курапово было так мало развлечений.

В конце 50-х годов двумя движениями лопаты одного самостийного гидростроителя река в районе моста круто изменила своё исконное русло. Некто Иншаков Михаил Яковлевич, из дома Антохиных, совхозский сторож, во время половодья «помог» переполненному водой оврагу Бруслановке «справиться» с излишком талой воды. Он перекопал узкую – всего в несколько метров – перемычку, отделявшую овраг от реки, в результате чего русло Бруслановки выпрямилось, и вода, выходившая ранее к реке под углом и естественно намывавшая гать у моста, вырвалась теперь на свободу под прямым углом и прижала течение Красивой Мечи к противоположному берегу. Левый берег реки, в отличие от правого, каменистого, сложен из чернозёма, так что вода стала подмывать близлежащие огороды, а зажатое в теснину русло ускорило своё течение. Ширина протоки, через который теперь нужно было перекидывать мост, удвоилась, и технически, и экономически строительство моста для кураповцев стало просто неосуществимым предприятием.

Правда, скоро был отстроен Троекуровский мост, но село лишилось бесплатного ежегодного развлечения.

Лес

Лес был составной частью нашего бытия и в моих воспоминаниях о детстве он тоже занимает большое место. Наша сторона больше степная, чем лесная, хотя когда-то по берегам Красивой Мечи и Дона сплошняком стояли дубовые массивы, а в них в избытке водилась всякая птица и зверь. Теперь от дубрав остались жалкие островки3232
  О причинах исчезновения лесов мы упоминали ранее.


[Закрыть].

Тем не менее, я благодарен судьбе, которая распорядилась так, чтобы я вкусил от природы и дары леса. Считаю, что если человек вырос в бедных природных условиях, то это однообразие откладывает на него потом определённый негативный отпечаток. Он не получил от окружения всего того разнообразия восприятия мира, которые входят потом в его плоть и кровь и влияют на будущую адаптацию в нашем непростом мире. Мне встречались потом по жизни люди, не умевшие плавать, ходить на лыжах, кататься на коньках, никогда не собиравшие грибов и не выловившие ни одной рыбки из воды. Они казались слегка обделёнными судьбой.

В непосредственной близости от Курапова находились два лесных массива. Один – Тютчевский – располагался в двух с половиной километрах к востоку от села и занимал, по нашим лесостепным масштабам, довольно большую площадь, беря начало от крутого левого берега Красивой Мечи, что напротив старой мельницы, и простираясь на несколько километров на север почти до самого лебедянского большака. В этом лесу, наряду с лиственными деревьями, росло много сосен и елей, что придавало ему характер суровый и таинственный. Местами лесная чаща была трудно проходима, и при отсутствии навыков ориентации в нём даже можно было заблудиться. Впрочем, блуждать по Тютчевскому лесу можно было недолго – всё равно, если идти всё время в одном направлении, можно выйти к какой-нибудь опушке, а значит и деревне.

Недавно узнал, что долгое время лесничим Тютчевского леса был Фёдор Дмитриевич Уваркин, при котором лес содержался в образцовом порядке. В 1935 году он на площади 5 га произвёл эксперимент и посеял дубовые жёлуди ленточным способом, а в 1937 году на площади 7 га посадил дубки традиционным гнездовым способом. Теперь содержание Тютчевского леса, да и других малых урочищ района государством не финансируется, ни лесничего, ни лесников там давно нет, дом лесничего превратился в развалины. Тютчевский лес зарос непроходимым кустарником и покрылся валежником, и достаточно удара молнии или искры от костра горе-туристов, чтобы лес сгорел.

Несколько ниже я упоминаю о Тютчевском лесе как месте народных гуляний. Но вообще этот лесной массив использовался жителями окрестных сёл и деревень как база для пополнения пищевых запасов. В основном туда ходили за грибами и орехами. Грибов в нём в отдельные – урожайные – годы было видимо-невидимо. Их обычно жарили и солили, откладывая соленья на зиму. Сушеньем грибов кураповцы почему-то не занимались. Орехи типа фундук пользовались у нас в селе большим спросом и считались редкостным лакомством. Их дарили детям на Новый год или день рождения.

В одиночку ходить в лес мы, ребятишки, опасались, поэтому либо собирались в большие компании, либо просили сопровождать взрослых. В лесу водились дикие кабаны. Со временем они расплодились в таком количестве, что стали внушать страх детям и женщинам. Кузен Митька рассказывал, как кабанья стая заставила его залезть на дерево и просидеть на нём до самого вечера. Кузен был большой фантазёр и выдумщик, но какая-то доля правды в его рассказе присутствовала, потому что подобные рассказы мне приходилось слышать и от других.

Кроме того, по циркулирующим в селе слухам, в лесу каждое лето находили убежище заключённые, бежавшие из Елецкого централа. О гласности тогда никто и понятия не имел, милиция и власти хранили молчание, а это придавало слухам ещё более достоверный характер. Находились и очевидцы, видевшие беглецов своими глазами: «Он как зыркнет на меня своими глазишшами, так у мине ноги-та и подкосилися!» или: «Сидять они там у логове у шалаше, дымок от них тянется – пишшу, значит, готовють» или ещё страшней: «Выташшил он, значит, из-за голенишша во-от такую хвинку и как бросится на мине!»

В начале августа бабке Семёнихе надоедало смотреть на дефилирующие из леса толпы грибников с полными вёдрами дорогих – белых – грибов, и она исподволь начинала донимать мать:

– Добрые люди теперь усю зиму с грибками будуть, а мы как усегда…

Мать сначала пропускала ворчание мимо ушей, но когда зашла тётя Шура и со своей стороны тоже предложила ей сходить в Тютчевский лес за грибами, она не выдержала и согласилась. На следующий день Митька и я в сопровождении матерей двинулись вдоль села навстречу солнцу. Поравнявшись с домом Камратовых, мать вспомнила, что забыла взять ножик и послала меня сбегать за ним. Бабка Семёниха всё ещё стояла, провожая нас, у забора и напророчила:

– Ну, вот, вернулси. Путя теперь не будя.

Я схватил ножик и опрометью бросился догонять основной отряд грибников. Стоявшие у изгороди или сидевшие на завалинках старухи и бабы встречали нас острыми любопытными взглядами и ревниво спрашивали:

– Чтой-то вы – али за грибами собрались?

– За грибами, – отвечали мы.

– Дык говорять, дорогие уж сошли усе, – пугала баба.

– Наши все для нас осталися, – огрызалась тётя Шура. – А волков не боитися?

– Волка бояться – в лес не ходить, – вставляла мать.

– Чують мои косточки – дожж будя, – доставала из-за гашника последний козырь местная Кассандра.

– Ну, будя так будя, – огрызалась тётя Шура, – не сахарные – не размокнем!

Баба умолкала – крыть ей было больше нечем – и обиженно поджимала губы.

Потом нас укоряли за то, что ходим по селу с пустыми вёдрами и приносим беду. Некоторые пугали тем, что грибы в лесу все бешеные, то есть ядовитые.

– На вид-то они навроде как самые настояшшие дорогия, а попробуешь – горькие, как мухоморы, – слащаво улыбались они.

Но мы были настроены решительно идти в лес и, несмотря ни на что, искать любые – какие попадутся – грибы. Тем более что бабка Семёниха никогда бы нас домой с пустыми вёдрами не пустила.

Чем ближе к концу деревни, тем грязнее, ниже и беднее становились иншаковские домики. Последняя изба вообще была похожа на курятник: съехавшая на бок крыша, единственное покосившееся на овраг окошко, составленное из битого стекла, вросшие в землю стены и тощий поросёнок-перестарок в луже грязи. Наконец, село осталось позади, и мы стали подниматься в гору. На нашем пути возникло ещё одно полуразвалившееся подворье, которое даже по сравнению с соседними хатками выглядело заброшенным, жалким и пустым.

– Что ж тут – никто не живёт? – поинтересовался Митька.

Из-за угла выскочила маленькая чёрная дворняжка и однозначно негативно отреагировала на митькино любопытство. За ней появился небритый мужик с костылём и, не поздоровавшись, попросил огонька прикурить.

– Не курим, – бросила на ходу тётя Шура.

Мужик долго и недоумённо смотрел нам вслед и чесал в затылке.

Мать с тётей Шурой завели разговор о том, кто же это мог быть, и вспомнили о тридцатых годах. Хозяева этого дома сыграли тогда какую-то значительную роль, то ли убив колхозного активиста из Лебедяни, то ли, наоборот, подобрали его раненым и выходили. По моему твёрдому убеждению, имела место первая версия, потому что встретившийся мужик – если он был родственником тогдашних хозяев – носил на себе отпечатки всех пороков в мире, включая ликвидацию двадцатипятитысячников. Мать с тётей Шурой тоже сошлись в мнении, что встретился этот “ чёрт грязный», не к добру.

И вот мы, преодолев огромный овраг, по склонам которого паслось наше второе деревенское стадо, подходим к цели. Замечал ли ты, читатель, что каждый раз, когда ты заходишь в лес, тебя, независимо от цели, которую ты преследуешь, охватывает лёгкий трепет? Только что ты беззаботно шёл по открытой местности и не чувствовал над собой никакой потусторонней силы. Но вот ты сделал первые шаги под сводами деревьев, и незаметно тобой овладевает необъяснимая настороженность, ты становишься более собранным и готовым к любым неожиданностям. Каким? Может, ты ждёшь вон за тем кустом целый выводок лисичек? А эту возню на дубу не учинил ли разбуженный тобой филин, который начнёт теперь ухать и пугать что есть силы? А может, вон из того овражка сейчас выбежит на тебя глупый заяц? В любом случае ты осознаёшь, что лес – это совершенно иной мир, нежели поле, река, улица, с особыми своими законами и правилами, и в нём всегда нужно быть настороже. Это сидит в нас древний инстинкт, перешедший в наследство от первобытного человека, средой обитания которого был лес.

Лес шумит невнятным, ровным шумом…

Хорошо и беззаботно мне

На траве, среди берёз зелёных, в тихой и безвестной стороне!

Или:

Не видно птиц.

Покорно чахнет

Лес, опустевший и больной.

Грибы сошли, но крепко пахнет

В оврагах сыростью грибной3333
  И.А.Бунин.


[Закрыть].

…Митька сразу вырвался вперёд, словно молодая гончая на первой охоте. Он как будто поставил перед собой задачу выиграть большой приз под названием «Самый-самый». Такое несолидное его поведение мне не понравилось, но сделать я ничего не мог. Чтобы не потеряться, мы шли кучно, старались не разбредаться в стороны, так что бессовестный Митька, куда бы мы ни шли, всё время оказывался перед нами и «снимал» один гриб за другим. То и дело в лесу раздавался его торжествующий победный крик:

– Ого! Вот это да-а! Мам, гляди!

От досады я был готов наброситься на кузена с кулаками, а Митька словно нарочно, отдав добычу в ведро матери, снова возвращался и нырял под самые мои ноги, извлекая оттуда на свет здоровенный боровик или подосиновик. Это было что-то невообразимое – хоть плачь! Мать видела, что происходит, но боялась сделать племяннику замечание, потому что знала, что на него последует весьма болезненная реакция сестры, с которой они всегда и по любому поводу спорили, редко приходя к согласию. Митька пользовался у тёти Шуры особой любовью. Своим баловством он ежедневно ставил её в неудобное положение перед соседями, поэтому у неё выработалась защитная реакция на все жалобы, связанные с поведением сына.

Наконец Митька устал, к тому жеони с тётей Шурой уже затарили все свои вёдра, наполнили подолы и рубах и сели отдыхать.

– Переберём все грибы, перечистим – вот массыя и уменьшится, -резюмировала тётя Шура, намереваясь через полчасика снова включиться в охоту. Нам с матерью нужно было воспользоваться благоприятным моментом и восполнить утраченное время. И праздник пришёл и на нашу улицу. Нужно было видеть выражение митькиного лица, наблюдавшего за нашими успехами. Он готов был рвать и метать и торопил тётю Шуру поскорее закончить утряску добычи. Впрочем, продукция была высшего качества, и отходов было очень мало. Тётя Шура предложила

«закругляться» и собираться домой.

Домой возвращались по оврагу чуть ниже опушки леса. Нужно было уже сворачивать домой, как вдруг мать вскрикнула:

– Ребята, смотрите вон туда!

– Куда? – встрепенулся Митька.

– А во-он под тем дубком. Видите?

Я напрасно всматривался в направлении, указанном матерью – под дубком ничего не было. Но Митька не стал дожидаться, когда я что-нибудь узрею издалека, а рванулся по косогору. Я побежал за ним. Кузен опередил меня метров на десять и уже вертелся на краю леса, пытаясь понять, что же там обнаружила тётка Поля. Когда я догнал братца, я сразу же метрах в десяти увидел здоровенный гриб. Это был белый, но какой! Рост его составлял не менее тридцати сантиметров, его шляпка могла поспорить по размерам с любым мексиканским сомбреро, а упитан он был сверх всякой меры.

Я вскрикнул и побежал. Митька сразу понял и тоже сорвался с места. Мы бежали рядом наперегонки: я – сознательно и целенаправленно, а Митька -вслепую, надеясь прозреть в последнюю секунду. И он прозрел, подлец! За гриб мы схватились одновременно. Дальнейшее я помню смутно. Помню, что мы отчаянно хватались за боровик – каждый со своей стороны, но каждый раз в руках у нас оставался лишь его фрагмент. Скоро дорогой гриб был разодран, смят и уничтожен, а мы всё делали хватательные движения и не могли остановиться.

– Ну, что вы там? – поинтересовались родители.

Мы смущённо молчали, глядя на то, что несколько секунд назад было великолепным произведением природы.

– Это всё Борькя испортил! – сообщил им Митька.

– Неправда! Я первый увидел, а ты…

– Нет, я первый!

– Я!

Слово за слово и от перепалки мы перешли к делу: сначала стали толкать друг друга в грудь, потом Митька влепил мне затрещину, я вцепился в его рубашку, Митька сделал мне подножку, и мы покатились по земле. По росту и весу мы были в одной категории, но кузен был покрепче и поопытней меня и скоро взял верх в переносном и буквальном смысле слова.

– Будешь? – закричал он, сидя на мне верхом.

– Буду! – пыхтел я, изо всех сил пытаясь вывернуться изпод тяжести митькиного тела.

Подоспевшие родители нас растащили и тем решили исход поединка. Когда они начали стыдить нас, то ни Митька, ни я вину за драку принимать на себя не захотели. Так мы и возвращались домой врозь: я – крепко схваченный и влекомый за руку матерью, а Митька – один сзади всей компании, фальшиво насвистывающий какую-то мелодию.

– Вот и вышло всё не к добру, – комментировали родители, с укоризной посматривая на своих любимых чад, когда проходили мимо того злосчастного дома. Мужик же, как ни в чём не бывало, сидел на пороге и мирно курил козью ножку, выпуская дым в небо. Он даже не взглянул в нашу сторону.

…Целую неделю я не ходил к Митьке играть, но потом не выдержал и пошёл. Митька, со своей стороны, проявил ко мне родственное великодушие.

– Ладно, не обижайся, – сказал он, глядя в сторону. – Знаешь, что я придумал? Пойдём, я тебе покажу такое – обалдеешь!

Чаще всего мы ходили в Зайцевский и Русин (овский) лес. Эти два небольших массива находились совсем рядом с селом – нужно было только перейти речку и пройти с полкилометра вдоль большого оврага Бруслановки по длинным извилистым тропинкам, натоптанными людьми и коровами. На левом склоне Бруслановки, бравшем начало от села Верхнее Брусланово, был наш, колхозный лес, а по левую – Русиновский, бывший помещичий, а ныне – совхозский с названием Жарки.

В отличие от Тютчевского, этот лес полностью лиственный с преобладанием дуба и с небольшими осиновыми и берёзовыми островками, в которых прячутся подосиновики и подберёзовики. Он был светлый, весёлый, уютный и сильно разреженный, потому что издавна служил поставщиком топлива и деловой древесины. Полы, потолки и некоторая мебель в нашем доме, да и в соседних избах тоже были сделаны из дубовых, распиленных дедами вручную брёвен. Грибов в них на всех сельчан не хватало, но зато на его склонах и полянах произрастала в неограниченных количествах дикая клубника и земляника. Водилась там и кисленькая костяничка с ежевикой, так что и Зайцевский, и Русиновский лес был всегда полон народа и звонких голосов детворы.

Каждый знал там своё потаённое место и первым делом спешил проверить его на наличие грибов и ягод. Такими местами был высохший пруд и небольшой островок осинника – там всегда под трепыхающимися серебристосерыми листьями можно было отыскать пару белых или «красноголовых». Многие по причинам суеверия избегали рвать грибы в осиннике – они считались «нечистыми» из-за того, что на осине удавился Иуда.

Откуда такое поверие пришло на русскую землю, не понятно. Насколько мне известно, в Израиле и Палестине осины в природе нет. Зайцевский лес – более редкий и истоптанный – обычно проходили для проформы: грибов в нём было мало, потому что изо дня в день по нему в обе стороны проходило наше коровье стадо. Но и там мне удавалось иногда набрести на полянки, усеянный сизыми боровиками. Их ещё называют сатанинскими грибами, но если их хорошенько вымочить да отварить в двух-трёх водах, то и по вкусу и по внешнему виду их с трудом можно было отличить от белых.

В Русиновский лес наших коров не пускали, время от времени из-за кустов выныривал совхозский объездчик на лошади и если обнаруживал на своей территории кураповских коров, то тут же учинял головомойку пастухам. К грибникам относились терпимо, но с опаской, потому что от грибной поляны до совхозских яблок нужно было сделать всего один шаг. Нужно сказать, что эти опасения были оправданы, потому что в период созревания яблок почти все грибники «случайно» забредали в сад и рвали столько яблок, сколько влезало в грибную тару и даже больше. На выходе из леса обычно ждали объездчики и «трясли» грибников, выковыривая из их вёдер украденные яблоки. Наиболее хитрые «грибники» пробирались к речке по Дубровке – узкому и глубокому оврагу, спускающемуся к реке параллельно Бруслановке. Впрочем, объездчикам эта хитрость была известна, и они поджидали злоумышленников на мосту. Приходилось либо отсиживаться в Дубровке и ждать, когда объездчику надоест караулить, либо решаться на рискованный маневр по преодолению Красивой Мечи вплавь. Риск состоял в том, что иной объездчик не ленился переправиться по мосту на кураповский берег и встретить хитреца прямо выходящим из воды.

В Русиновском лесу было одно «неуютное» место, которое мы по возможности избегали. Это было так называемое Немецкое кладбище. В конце леса на заросшей бурьяном и крапивой поляне торчали десятка полтора железных крестов с полустёршимися надписями на немецком языке. Надписи представляли собой какие-то буквенные сокращения, за которыми через дробь шла цифирь. Вероятно, это были идентификационные номера тех, кто лежал в этих могилах. А похоронены там были пленные немецкие солдаты, умершие во время восстановительных работ в совхозе. Отчего они умерли, сказать трудно, но, скорее всего, от голода и болезней. Отношение к немцам у всех тогда было однозначное. Ухаживать за могилами никому и не приходило в голову, так что кладбище постепенно зарастало, кресты ржавели и падали, а холмики могил проваливались и сравнивались с землёй.