Текст книги "Читая экономистов"

Сетевая власть: как государство управляет обществом

Мануэль Кастельс. Власть коммуникации. М., Изд. дом Высшей школы экономики, 2016

Поставив под контроль принадлежавшие государству медиасети, Владимир Путин поставил все медиагруппы под контроль или в прямую зависимость от государства.

Власть зависит от контроля за коммуникацией, коммуникационная власть – в самом сердце структуры и динамики общества. Так начинается переведенный только что на русский язык издательством НИУ ВШЭ учебник выдающегося социолога Мануэля Кастельса «Власть коммуникации». Он обобщает работы Кастельса 1990—2000-х годов, посвященные власти в информационном обществе (оригинал вышел в Oxford University Press в 2009-м). У Кастельса, родившегося в 1942 году, есть личный опыт борьбы против власти, запрещающей читать и говорить: в 18 лет он боролся с франкистским режимом, распространяя среди рабочих листовки марксистско-демократического толка. «Тогда я не знал, – говорит социолог в предисловии к книге, – что послание эффективно, только если получатель готов к нему, а источник сообщения поддается распознаванию и заслуживает доверия».

Мануэль Кастельс. Власть коммуникации

Власть и коммуникацию Кастельс «склеивает» в одну тему гипотезой, что наиболее фундаментальная форма власти состоит в способности формировать человеческое сознание. То, как мы думаем, определяет наши индивидуальные и коллективные действия. Власть – это отношения подчинения/принуждения, но более прочные конструкции базируются не только на силе, но и на согласии. Людьми нельзя управлять как пешками. Нужно заставить их принять нормы и правила игры, внушить страх и покорность в отношении существующего порядка. Битва за изменение и применение норм в обществе происходит вокруг формирования человеческого сознания, поэтому коммуникация – эпицентр этой битвы, пишет Кастельс. Как выглядит она в сетевом обществе, когда мультимодальные массмедиа и горизонтальные сети увеличивают автономию пользователей?

Власть всегда является не атрибутом, а отношением – способностью одного субъекта асимметрично влиять на решения другого желательным для первого образом. Достичь этого можно за счет принуждения, или при помощи конструирования смыслов, или через институты. Поэтому легитимация – ключевой процесс, позволяющий государству состояться. Но она определяется согласием разрозненных человеческих воль, их способностью принимать правила, сопротивляться, артикулировать интересы и ценности. Так власть становится неотделимой от коммуникации: последняя дополняет (и иногда заменяет) применение силы. К сожалению (или к счастью – унификация радует не всех), общества не являются, пишет Кастельс, общностями, разделяющими одни и те же ценности и интересы. Они состоят из противоречивых структур, вступающих друг с другом в конфликты и переговоры. Конфликты никогда не заканчиваются – они лишь приостанавливаются с помощью временных соглашений и нестабильных контрактов.

Еще важнее коммуникация в глобальном сетевом обществе, когда у отдельных узлов сети возрастает автономия относительно центров власти. В сетях акторы самостоятельно создают информацию (а не только потребляют информационные потоки, идущие к ним из центра), самостоятельно ее направляют (распространяют) и самостоятельно выбирают, какую информацию получить и с кем коммуницировать. Изменилась модель коммуникации: вместо вещания нескольких источников на широкую аудиторию – специфические креативные аудитории, в которых каждый в той или иной степени выступает производителем и потребителем информации. Власть становится коммуникационной властью.

Пример осуществления такой власти – череда дезинформаций и мистификаций, связанная с началом войны в Ираке, пишет Кастельс.

Даже в 2006 году, после того как ложь была опровергнута, 50% американцев (опрос Harris) верили, что в Ираке было обнаружено оружие массового поражения (на пике – 69%), а 64% – что Саддам Хусейн был тесно связан с «Аль-Каидой» (организация признана террористической и запрещена на территории России) (на пике – те же 69%). Запрещенный в России ИГ (организация признана террористической) – плата за манипулирование информацией и информационное невежество. Люди склонны верить в то, во что хотят, и фильтруют информацию, чтобы адаптировать ее к предпочитаемым суждениям. Изменить старые установки, мешающие воспринимать новую информацию, очень сложно – для этого нужен «исключительный уровень коммуникативного диссонанса». Сложнее всего повлиять на изменение установок, возникших под влиянием глубочайшей эмоции – страха смерти. Тема Хусейна в сознании американцев была связана с патриотизмом и страхом перед террором. Когда этот страх активизирован, люди хватаются за каждую соломинку, становятся нетерпимы к инакомыслию и с трудом отказываются от того, что показалось единственной надежной защитой от этого страха. Только ухудшение ситуации в экономике в 2007—2008 годах окончательно разрушило одобрительную оценку американской политики в Ираке.

Сетевое общество по определению является глобальным, но пока национальные государства удерживают позиции, действуя односторонне и рассматривая глобальное управление как еще одно поле, на котором можно максимизировать собственные интересы. Еще не сложился контекст глобального управления проектами, где цель – общее дело, а не выигрыш отдельного игрока-государства. Этот устарелый подход ставит весь мир под угрозу (очевидна связь между войной в Ираке и подъемом глобального терроризма), но национальные государства в принципе не приспособлены к тому, чтобы действовать как участники сети, а не автономные образования. Ситуация изменится, когда государства будут отодвинуты и мир перейдет под управление глобального гражданского общества, мечтает Кастельс. Но возможно ли это, мы пока не знаем.

Политика разворачивается в медиа, которые являются не «четвертой властью», а пространством создания власти как таковой. В медиа распределяются властные отношения между конкурирующими политическими и социальными игроками. Но избиратели не вполне рациональны – им трудно обсуждать сложные политические вопросы, и они принимают политические решения методом «пьяного поиска», пытаясь найти самые простые способы получения информации. Это делает медиаполитику персонализированной, ведь самый простой способ получить информацию о кандидате – составить суждение на основании его внешности и черт характера. Кандидат должен быть лидером, ведь люди ищут в политике человека, похожего на них, но обладающего способностью вести их за собой.

Свои социальные и философские идеи Кастельс тестирует, анализируя многочисленные кейсы, взятые из американской, испанской, французской политики. Нашлось в учебнике Кастельса место и для России – в качестве примера страны (наряду с США и Китаем), где государство реализует старые и прямые формы медиаполитики – пропаганду и контроль, фабрикацию сообщений и цензуру высказываний, подрывающих эти интересы (напомню, что книга закончена в 2008-м).

В России эта медиаполитика проводится в особо жесткой форме – путем «криминализации свободной коммуникации» и прямого преследования распространителей.

Информация – это власть, а контроль над средствами коммуникации – средство осуществления власти: этот урок СССР Россия не забыла и после его разрушения. Поставив под контроль принадлежавшие государству медиасети, Владимир Путин поставил все медиагруппы под контроль или в прямую зависимость от государства, пишет Кастельс. Он предполагает, что, поскольку глобальная интерактивная сеть не очень пригодна для тотального госконтроля, рано или поздно российские чиновники «с должным вниманием отнесутся к самой решительной и изощренной попытке контролировать коммуникацию, относящейся к эпохе интернета, – к китайскому опыту».

Политические дебаты под управлением опытных веб-мастеров и в условиях самоцензуры участников форумов, блокирование иностранных ресурсов – китайское общество принимает все эти ограничения, поскольку 72% населения страны (опрос Pew Global, 2005) удовлетворены условиями жизни. Основные идеологические противоречия в Китае связаны не с борьбой демократов и коммунистов, а с националистическими эмоциями в отношении Японии и Тайваня, с болью за колониальное прошлое и иностранное унижение. К тому же китайцы очень сильно нацелены на потребление (в противовес ценностям творчества, самовыражения и т. д.), да и 2/3 времени в интернете используют для развлечений. Все это означает, что китайская система была бы достаточно устойчивой и в условиях большей свободы слова.

Политика меняется вслед за изменениями в общественном сознании. Так, различные экологические движения буквально на своих плечах внесли в глобальную политику проблему борьбы с изменением климата. Установлению демократии предшествует ценностный переворот, когда свобода слова и возможность участвовать в государственной жизни становятся для людей приоритетами, от которых они не готовы отказаться. Как и в юности, демократия осталась для Кастельса способностью противостоять силе происхождения, богатства и личного влияния.

Чтобы демократия была живой, необходимо деятельное участие граждан.

Умение мобилизовать далеких от политики людей дважды сделало президентом Барака Обаму – наверное, самого симпатичного для Кастельса политика современности. Он предпочитает политический разговор заранее заготовленным ответам и электоральному имиджмейкингу и, идя на первый президентский срок, использовал мобилизацию ради перемен лучше, чем это удается во время «оранжевых революций». Коммуникация перепрограммируется – и люди начинают думать по-другому, добиваться нового социального контракта, убирают из власти всех, кто олицетворяет прежний режим. Кастельс, кажется, наслаждается такими моментами в истории человечества.

Власть в сетях не принадлежит их владельцам. Медиум – это всего лишь медиум. Сетевая власть рассредоточена, ею обладают различные узлы сети и только в той мере, в какой они могут перепрограммировать коммуникацию, определять ее формат и содержание. Государство – обладающий большими возможностями, но лишь временный участник этой бесконечной игры. Хотите противостоять информационному насилию – практикуйтесь в критическом мышлении, «чтобы натренировать свой разум для жизни в культурно загрязненном мире, как вы тренируете свое тело для борьбы с ядами нашей химически загрязненной окружающей среды» – так заканчивает свою книгу Кастельс. Хороший совет!

Forbes, 10.03.2016

Невозможность общего дела. Две книги о ценностях, социальном капитале, институтах, коррупции и экономическом росте

Максим Трудолюбов. Я и моя страна: общее дело. М., Московская школа политических исследований, 2011

Александр Аузан. Институциональная экономика для чайников. М., Esquire, 2011

У двух главных, как мне кажется, вышедших в этом году на русском языке политэкономических книжек есть некая общность судьбы. Обе они почти незаконные, обе практически невозможно приобрести, или, как говорили о книгах в СССР, где за ними гонялись, «достать».

Хотя у книги Аузана, профессора экономфакультета МГУ, невероятно большой по нынешним временам тираж – 135 000, распространялась она только вместе с майским номером журнала Esquire и, как сказано в самой брошюре, отдельно от него продаваться не может. Книга Максима Трудолюбова, редактора «Комментариев» газеты «Ведомости», напротив, распространяется совершенно отдельно от газеты. Ее издала крошечным (1000 экземпляров) тиражом Московская школа политических исследований, для которой этот проект не связан с получением прибыли.

Их появление на свет – результат странного скрещения журналистики и академической жизни. Рассказать «чайникам» об институтах Аузан – блестящий лектор, не слишком любящий писать, – едва ли собрался бы, если бы не редакторы журнала Esquire Филипп Бахтин и Дмитрий Голубовский. Это они придумали (а Голубовский еще и записал) выходившие в журнале целый год монологи Аузана. Из них и составлена книжка.

Максим Трудолюбов. Я и моя страна: общее дело

С книгой Трудолюбова история противоположная: ее большая часть написана на соседнем (по отношению к Esquire) этаже издательского дома Independent Media и выходила в виде колонок в газете «Ведомости» и приложении «Пятница». Но если бы не издательская программа МШПИ, эти статьи, скорее всего, нескоро стали бы цельной книжкой. Обе книги можно почти полностью прочитать в виде отдельных статей в интернете. Но собранные под одной обложкой тексты в обоих случаях приобретают дополнительный смысл.

Временами кажется, что Аузан и Трудолюбов написали не две разные, а одну книгу. Она о том, какие странные вещи случаются, когда люди начинают делать что-то вместе, сообща, когда вступают в социальные взаимодействия. И о том, как нормы и правила этих взаимодействий определяют, что в конечном счете происходит с обществом, со страной, состоящей из этих людей и их взаимодействий. Только внимание Аузана чуть больше направлено на институты (правила взаимодействия людей и механизм, обеспечивающий выполнение этих правил). А внимание Трудолюбова – на ценности, то есть на то, что больше всего важно людям, группам и обществу; на то, что лежит в основании этих взаимодействий. Обе книги – рассуждение о гражданском обществе и в некотором роде тоска по нему.

Разрушение тоталитарных режимов вызвало экономический подъем в Германии и Японии XX века, но где русское экономическое чудо – Аузан задает вопрос, который полтора десятка лет назад адресовал институционалист Джеймс Бьюкенен своему коллеге Мансуру Олсону. Дело не в экономике, а в обществе, отвечал тот. Экономический скачок происходил вслед за восстановлением социального капитала, ростом взаимного доверия людей, у которых были переговорные площадки, чтобы согласовывать друг с другом интересы. В России произошло обратное: люди и состоящие из них группы атомизировались, занялись перетягиванием одеяла на себя.

Именитые архитекторы, инженеры, дизайнеры городских пространств, приезжающие в Москву читать лекции и консультировать Сергея Собянина, много рассказывают о том, что сделать, чтобы люди были вынуждены пересекаться, взаимодействовать друг с другом. Хорошо спроектированное публичное пространство само подталкивает к разговору и встрече. Но эти архитекторы не видели четырехметровых подмосковных заборов, где «птица не пролетит, мышь не проползет». Они очень удивляются, когда их спрашивают, какими должны быть публичные пространства, если люди хотят свести взаимодействие друг с другом к минимуму. Например, к не предполагающей ответа матерной фразе, брезгливо брошенной из приоткрытого стекла иномарки замешкавшемуся пешеходу. Архитекторы вспоминают Китай, где после социализма и коммуналок людям тоже хочется друг от друга отгородиться, и выражают надежду, что такие настроения быстро пройдут. Но проходят они не быстро.

Александр Аузан. Институциональная экономика для чайников

Если такими настроениями заражена почти вся страна, наступает, по Олсону и Аузану, «британская болезнь», а в крайней форме – «красный склероз». Различные группы интересов замыкают все на себя и заняты больше не творчеством, а перераспределением бюджета, ренты. Эту страсть к перераспределению не сдерживают ни государство, ни более широкие коалиции интересов. В результате производство общественных благ оказывается чрезвычайно затруднено, а в ситуации их дефицита и экономический рост, и жизнь вообще становятся очень неудобными. Каждому приходится рассчитывать только на себя, а издержки всех социальных коммуникаций крайне затруднены. Если все думают только о себе, невозможно планирование с долгим временным горизонтом. Когда все играют вкороткую, говорит Аузан, то самый выигрышный сценарий – быстро удовлетворить свои нужды, поделить средства и «отвалить». Самому, ни с кем не договариваясь. Да и как о чем-то договариваться, если 88% респондентов считают, что «никому доверять нельзя»?

А если и можно доверять, то только своим. Это «бондинговый» (bond – связь) социальный капитал, позволяющий функционировать людям внутри однородных групп. Для быстрого роста, да и для комфортной жизни нужен другой, «бриджинговый» (bridge – мост) социальный капитал, связывающей людей из разных групп. В ситуации, когда пенсионеры ненавидят бизнесменов, те недолюбливают профессоров, а последние – студентов, ключевым элементом общественной жизни неизбежно становится государство: больше некому связывать всех со всеми и гарантировать соблюдение правил игры.

Аузан давно бьется над тем, как изменить эту ситуацию. Книгу он заканчивает размышлением о ценностях: все-таки есть ощущение, что новые ценности возникают, симптомом тому – ощущение удушья, темени, нехватки чего-то важного. А ведь ценности, как говорит Рональд Инглхарт, – это, как правило, то, чего очень не хватает. Не хватает настолько, что без этого нельзя дальше жить. Кстати, Инглхарт – вдохновитель глобального исследования ценностей, согласно которому россияне в последние годы оказывались крайними материалистами, мало интересующимися постматериалистическими ценностями – автономией, творчеством, самовыражением, общим делом.

Ровно там, где заканчивается книжка Аузана, с разговора о ценностях начинает Трудолюбов, проходя по всему кругу тех же институционально-общественных проблем, но уже с позиций философа-публициста, а не экономиста-теоретика. Наши соотечественники, пишет он, крайние индивидуалисты, «западнее запада»: большинство стремится к власти и богатству, а внимание к ближним, участие в общем деле не в цене. Только в последние годы ситуация начала понемногу меняться.

Ни те, кто внизу социальной пирамиды, ни «милиционеры и другие служивые люди» не верят в соблюдение норм и правил; гораздо важнее лояльность начальству. Поэтому коррупция и пронизывает отношения с теми, кто сидит «на раздаче». То, что для нас – преступление, для них – рациональное поведение. Ведь все идеи дискредитированы, а смысл работы – в продвижении наверх по властно-денежной иерархии. Это «этика милиционера»: жить без иллюзий и ответственности за общее дело, работая только на себя и свою семью. Отсюда избирательное применение закона: продвижение по социальной иерархии – покупка более-менее эксклюзивной возможности не исполнять закон, а использовать его к своей пользе.

Качество политики определяется тем, вспоминает Максим Трудолюбов книгу Сьюзан Роуз-Аккерман «Коррупция и государство», насколько обществу удается поставить личный интерес граждан на службу общему благу. Если не удается, получаем то, что получаем: непрозрачные решения, необъяснимые льготы, поддержку отдельных проектов в ущерб массе других. Управление жадностью сводится к тому, чтобы рассадить своих людей по командным позициям. Когда игра без правил приносит максимальный выигрыш, осмысленная политика невозможна.

Только развитие горизонтальных связей может улучшить эту ситуацию. И повышение доли людей, для которых творчество, профессиональный успех, самореализация становятся намного привлекательнее, чем имитация деятельности, сопровождающаяся попыткой набить карман. И Аузан, и Трудолюбов – противники революционного разрешения ситуации, ведь понятно, что взрыв не созидает нового, а только разрушает старое. Новое здание, которое выстроится на пепелище, повторит те же черты. Только медленная, упорная трансформация ценностей и интересов может изменить это положение. Максим Трудолюбов и Александр Аузан очень много делают для того, чтобы вылечить социальный склероз, чтобы ценностная трансформация действительно произошла.

Forbes, 25.11.2011

Несчастно-государственное партнерство

Россия 2020: сценарии развития. Под редакцией Марии Липман и Николая Петрова. М., Московский центр Карнеги, Росспэн, 2012

Нужно реанимировать общественное пространство – его в стране почти не осталось: Борис Грозовский о сборнике «Россия-2020: сценарии развития», выпущенном центром Карнеги.

Пытаться продумать сценарии будущего очень сложно. Это я понял, когда участвовал в работе над «Стратегией-2020». На днях был опубликован результат параллельного, почти одноименного проекта – тематические сценарии на десятилетку, подготовленные экспертами, собранными Фондом Карнеги. Шестисотстраничные «Сценарии» могут показаться эклектичным продуктом: единой матрицы, заданной сценаристам, продумывавшим настоящее и будущее армии, региональной политики, экономики и т.д., в сборнике нет. Добрая половина опубликованных в сборнике работ – не сценарии, а, скорее, эссеистический анализ происходящего и размышления о том, как может и должна ситуация разворачиваться дальше.

Может показаться даже, что каждый автор (а Московский центр Карнеги собрал настоящую dream team, включая Николая Петрова, Марию Липман, Алексея Малашенко, Наталью Зубаревич, Кирилла Рогова, Федора Лукьянова и многих других) развивал свои излюбленные темы. Итогом же стала серия разнородных, разных по качеству эссе.

Но это не совсем так. Во-первых, большинство авторов объединяет сходность восприятия реальности и общие ценности. Это немало. Во-вторых, в «Сценариях» при отсутствии единой матрицы обнаруживается большее – несколько сквозных идей, пронизывающих всю ткань книги. Они не задавались сценаристам как данность («напишите, что будет, если случится X, и что, если Y). И, кажется, даже появились помимо воли авторов. Просто в силу того, что честное размышление о «судьбах Родины» с неизбежностью приводит к определенным конструкциям.

Самой важной из них мне кажется вот какая: «В России не слишком мало, а чересчур много приватизации». Это не про то, можно ли разрешить правильным госкомпаниям ТЭКа скупать морские порты и энергокомпании. И не про то, сколько процентов «Роснефти» в каком году продавать. Речь о другом: все настолько приватизировано (т.е. обслуживает частные или узкогрупповые интересы), что в стране почти отсутствует общее, общественное пространство. Оно захвачено государством и частными структурами.

Большинство московских автовладельцев, замечает с проницательностью «нового Олеария» профессор РЭШ Сэм Грин, «приватизируют» московские дворы и тротуары, устанавливая там свои авто. Вы не согласны? Какая приватизация, просто авто некуда ставить? Но на лобовом стекле джипа, часто загораживающего выход на проезжую часть жильцам 80 квартир подъезда, в котором я живу, приклеен стикер: «Моя машина вам мешает, и вы хотите об этом поговорить?» Далее приведен мобильный телефон владельца, а стикер украшен надписью «Федеральная налоговая служба» и ее эмблемой. Это ли не приватизация общественного пространства?

«Общественные природные заповедники превращаются в частные охотничьи угодья любого лица, имеющего в своем распоряжении вертолет, – продолжает с наивностью иностранного путешественника Грин, – а леса страны захламлены мусором от бесчисленных пикников, как будто сам лес является предметом одноразового пользования». Результат этой ползучей приватизации – охваченный психозом социум, скрытая, подавленная агрессия всех против всех. Те, кто вынуждены подчиняться закону, недовольны теми, кто может жить по особым правилам (обладают вертолетами, мигалками, могут использовать бутылку из-под шампанского в качестве средства дознания).

Но агрессия деструктивна. Люди, недовольные захватом общественного пространства частными лицами, группами и государством, требуют от других подчинения правилам, но себе оставляют возможность при необходимости их нарушать. «Это ***ки», – объясняют пассажиры электрички машинисту причину использования стоп-крана (двое мужчин азиатской наружности замешкались и вынудили машиниста открыть двери, не желая пропустить свою остановку). Тон не оставляет сомнений: недовольные пассажиры, оказавшись в аналогичной ситуации, поступили бы так же. Люди протестуют против неадекватного поведения в общественном пространстве, но не готовы вести себя иначе.

«Политика вырастает из общества», пишет Грин, но общества как такового нет: есть кристаллизованные, атомизированные субъекты и группы, защищающие свои индивидуальные достижения, кто чем может: охраной на входе, бронированным автомобилем, высоким забором, недопущением конкурентов к кормушке, родственными связями в региональной администрации или федеральной госкомпании. Политика при таких общественных настроениях неизбежно оборачивается отчуждением власти и общества.

В такой среде трудно формировать общие ценности, «расширить масштаб доверия». Но только с этого и может начаться адекватная реформа, ведь какое общество – такая и политика. Если перемены в стране начнутся, когда общество еще не будет к ним готово, и будут происходить в нынешней атмосфере политического отчуждения («каждый за себя»), они не окажутся ни продуктивными, ни демократическими, уверен Грин. Если же удастся сформировать широкую коалицию за перемены, то не проблема обсудить дизайн и провести любую реформу – судебно-правоохранительную, военную, пенсионную, соцобеспечения, образования, таможни…

Пока такая коалиция не сформирована, периодически возникающие призывы все это реформировать будут постоянно гаситься интересами самосохранения властных групп, оппортунизмом элит и общей апатией населения, отмечает Лев Гудков. Неважно даже, кем инициируются изменения – прозревшей бюрократией или обществом, – все равно без доверия ничего не получится.

Взять, например, само государство. Его очень много, но оно слабое, доказывает Николай Петров: иллюзия всемогущества создается желанием гипертрофированного государства присутствовать везде. Вездесущее государство уверено, что без него мы не разберемся, сколько откладывать на будущую пенсию, какие фильмы смотреть, когда покупать алкоголь, сколько заплатить авторам скачанной в интернете музыки. Но в реальности влезающее во все государство разбито управленческим параличом: оно хочет контролировать все, но блокирует перемены и может лишь «стоять на месте, опираясь на сырьевые доходы».

Политическая элита целенаправленно испортила все политические институты (выборы, парламент…). Но они позволяют исключить вызовы доминирующему положению лидеров. Поддерживаться эта система будет до тех пор, пока издержки равновесия не превысят получаемые элитой выгоды, добавляет Владимир Гельман, описывая институциональную ловушку, в которой оказалась страна. Дурное равновесие оказалось самоподдерживающимся. Даже если завтра какая-либо группа в руководстве страны захочет провести преобразование, повышающие эффективность управления страной, демонтировать институты, несовместимые с демократией и верховенством права, она натолкнется на риск ухудшить положение других правящих групп. Поэтому осознание элитами необходимости перемен не ведет к действиям.

Россия 2020: сценарии развития. Под редакцией Марии Липман и Николая Петрова

Издательский цикл небыстр. Собранные в книге работы обсуждались и готовились осенью 2010 – летом 2011 годов (англоязычный вариант вышел в прошлом ноябре). Но это пошло книге на пользу. Публиковать сценарии на 10 лет не сразу, а через год-два после создания – хороший ход. Сразу видно, насколько правильно «сценаристы» увидели тренд и оценили его динамику.

В том старом, уютном мире, в котором готовились «Сценарии», свободолюбивый Кудрин еще был на страже российских финансов, творческая интеллигенция еще не прониклась революционными настроениями, еще не стало искрить между государством и гражданским обществом. Но Николаю Петрову уже было видно, что ситуация хуже, чем в симпатичном Дмитрию Пескову брежневском застое. Тогда партийная вертикаль контролировала гэбистскую и наоборот. У нас же выстроилось единое царство бюрократии с чекистским позвонком – силовая вертикаль, в отличие от партийной, более чем восстановила утраченные в 1990-е властные возможности. Конструкция с одной опорой неустойчива. Боясь потерять равновесие, бюрократия блокирует любую попытку гражданского контроля.

Патернализм – обратная сторона такой системы, ведь свое доминирующее положение, подчеркивает Лев Гудков, власть может сохранять только «путем систематического подавления у граждан собственного достоинства, посредством стерилизации мотивации и ориентаций на успех, склоняя людей к мысли «быть проще», «быть как все». Результат – отсутствие у общества критериев поощрения инновационного поведения.

В итоге возникает госмашина, неадекватная ни объекту управления, ни сложности стоящих перед страной задач, отмечает Петров. Отдельные части государства приватизированы (слишком много приватизации!) силовыми и производственными корпорациями. Государство становится корпорацией по извлечению и перераспределению природной ренты. Принудительно сузив круг не связанных с государством возможностей накопления частного капитала, Путин был вынужден дать подчиненным – суверенной бюрократии» – добро на кормление со своих должностей, добавляют в интересной главе об истории российской номенклатуры Иммануэль Валлерстайн и Георгий Дерлугьян.

Четкий образ 2020 года сценаристы Фонда Карнеги дать не решаются. И это правильно. Видны лишь отдельные закономерности. Например, такая: «Чем дольше удержание власти остается главной целью российского руководства, а его действия имеют ситуативный и реактивный характер, тем более вероятно, что развитие будет происходить через кризис» (Петров и Липман). Но рано или поздно придется восстанавливать доверие, отвоевывать у государства и «хозяев жизни» общественное пространство. Только тогда начнется политика, от которой не захочется бежать.

Forbes, 13.08.2012