Текст книги "Читая экономистов"

Экономика Гражданской войны: сколько заплатила Россия

Андрей Маркевич, Марк Харрисон. Первая мировая война, Гражданская война и восстановление: Национальный доход России в 1913 – 1928 гг. М., Мысль, 2013

Ученые продолжают спорить о цене, в которую стране обошлись экономические эксперименты XX века.

В XX веке Россию преследовали бесконечные напасти: война, революция, голод, снова голод, снова война… Страна дважды распадалась на части. Какое из этих бедствий сильнее всего сказалось на экономике?

Два известных историка российской экономики Андрей Маркевич (РЭШ) и Марк Харрисон (Университет Уорик) реконструировали национальные счета за 1913—1928 годы. Тем самым они закрыли последнее белое пятно в динамике российского ВВП XX века. До публикации их работы непрерывного статистического ряда по динамике годового ВВП, который охватывал бы весь XX век, у России не было.

Андрей Маркевич, Марк Харрисон. Первая мировая война, Гражданская война и восстановление: Национальный доход России в 1913 – 1928 гг.

Главные результаты таковы: Первую мировую войну страна пережила лучше, чем раньше казалось историкам.

А вот Гражданская война оказалась для экономики убийственной. Реконструировать динамику ВВП того времени оказалось сложной задачей. Множество статистических оценок тогда учитывали только промышленность и сельское хозяйство, а услуги во внимание не принимались.

За те 16 лет, которые исследовали Маркевич и Харрисон, территория страны изменилась. После краха Российской империи откололись Финляндия, Польша, Прибалтийские страны, части Украины и Белоруссии. Зато СССР прирос за счет Хивы и Бухары. Площадь страны в итоге почти не изменилась. Население в результате распада империи, Первой мировой и Гражданской войн и голода сократилось на 18%. А к 1928 году подросло на 14%. За основу для экономических расчетов Маркевич и Харрисон взяли территорию СССР в межвоенных границах (1925—1939 годы).

Результат таков. В 1914—1916 годах Российская империя справилась с задачей мобилизации экономики лучше, чем было принято считать. Спад начался только в 1916 году, и то не превысил 10%. Примерно так реагировали на войну и богатые европейские страны – Франция, Германия, Бельгия. Положение не было катастрофическим. За 1916—1917 годы российский ВВП упал на 18%.

Впрочем, и такого спада оказалось достаточно, чтобы вызвать перебои с продовольствием в крупных городах, что стало поводом к Февральской революции. В этих условиях массовая реквизиция зерна после революции в сельскохозяйственных районах и три неурожайных года подряд привели к массовому голоду.

В отличие от Первой мировой Гражданская война и Октябрьская революция, массовая конфискация имущества и государственный произвол привели к ужасающей разрухе. За 1918—1919 годы ВВП сократился еще на 48%. Затем темпы падения замедлились, и минимум был достигнут в 1921 году, когда ВВП составил всего 38% от уровня 1913 года. Особенно острым был спад, если учитывать только невоенные товары и услуги. В сельском хозяйстве производство снизилось не так сильно, но объем доступного продовольствия на душу населения упал почти вдвое.

Во время войны российская экономика двигалась в ногу с европейскими державами. Но последующий провал оказался более мощным, чем это обычно бывает во время гражданских войн. Так, в Испании в годы гражданской войны (1936—1939) ВВП потерял четверть, потребление сократилось на треть. Российский трансформационный спад 1990—1994 годов тоже был более мягким: тогда экономика потеряла 38%. А в 1916—1921 годах российский ВВП сократился на 62%. Для экономики Первая мировая и Гражданская войны стали самой крупной катастрофой XX века.

За 1922—1928 годы экономика отыграла потери. Она стала восстанавливаться, когда большевики решили вернуть рыночные отношения в мелкую промышленность. Продразверстка сменилась торговлей между городом и деревней. Главным механизмом роста стала загрузка имеющихся мощностей. В 1928 году ВВП превысил уровень 1913 года почти на 10%. Полученные Маркевичем и Харрисоном цифры практически совпали с оценкой Пола Грегори, использовавшего другую методику расчетов. Поскольку население росло в это время еще быстрее, подушевой ВВП все еще был ниже довоенного уровня на 3%.

Однако политика стимулирования экономического роста нэповскими методами не была устойчивой. Ей присуща двойственность. Мягкие бюджетные ограничения для крупной промышленности в сочетании с рыночными механизмами торговли привели к тому, что у крестьян отсутствовали стимулы торговать с городом.

Эта ситуация привела власть к выбору: использовать для выравнивания диспаритета между городом и деревней ценовые механизмы или силу.

Сталин выбрал второй вариант. Началась политика Великого перелома, когда потребление ограничивалось, капитал инвестировался в промышленность, а рабочая сила и продовольствие откачивались из аграрных территорий. В начале 1930-х годов начался голод.

С момента, где останавливаются Маркевич и Харрисон, начинает свое противоречивое повествование (на английском языке книга вышла в 2003 году) оксфордский историк Роберт Аллен. Книга местами очень спорная: Аллен нашел в НЭПе, коллективизации и индустриализации не только провалы экономической политики и иррационализм. Он показывает, что в 1928—1970 годах советская экономика росла относительно других стран довольно быстро, а замедление роста произошло только в 1970—1980-х.

В отсутствие института права собственности, верховенства закона и гражданского общества Россия не могла пойти по европейскому, капиталистическому пути развития, убежден Аллен. Это частично оправдывает индустриализацию, когда государственная политика заместила отсутствующие в стране условия для экономического роста.

Аллен обильно льет воду на мельницу тех, кто считает, что у России обязательно должен быть «свой путь», а Сталин не только кровавый тиран. Он приуменьшает успехи Российской империи в переходе к капиталистическому производству, «скомканно» говорит о голоде и репрессиях и несколько преувеличивает достижения советского правительства. Но из книги Аллена, например, можно составить неплохое представление о дискуссии между Бухариным, Преображенским и Фельдманом о том, как проводить индустриализацию в аграрной стране с низкой производительностью труда. Аллен отлично знаком с марксистской литературой и с удовольствием ее пересказывает. Четкая прорисовка слабости аграрного сектора перед индустриализацией и отсутствия возможностей для его развития позволяет Аллену выгодно подчеркнуть рост экономики в 1930-е годы.

Интересно приводимое Алленом сопоставление планируемых и фактических показателей в первые годы после перехода к централизованному планированию (1927—1940). Планы в это время не выполнялись. Они не уравновешивали спрос и предложение, как говорилось в марксистских учебниках, а ставили недостижимые цели, к которым нужно было стремиться. Жесткие плановые показатели побуждали предприятия наращивать производство, а мягкие бюджетные ограничения позволяли не считать уплаченную за это цену. Получив опыт работы в плановой экономике, директора заводов быстро стали создавать запасы товаров и сырья и даже трудовые резервы. Иначе не выполнишь плановое задание следующего периода, которое строится «от достигнутого».

В советской экономике запасы всегда были заметно выше рыночно необходимого уровня.

Аллен утверждает, что индустриализация кое-что дала не только экономике, но и населению: подушевое потребление выросло. Это противоречит общепринятому тезису: в 1927—1937 годах цены росли быстрее зарплат, особенно у рабочих. На это Аллен отвечает, что за это десятилетие число рабочих выросло с 11 млн до 27 млн за счет переселения в города крестьян. У последних уровень жизни был многократно ниже, так что если учесть урбанизацию, уровень жизни рос.

Маркевич и Харрисон, как и другие критики Аллена, полагают его оценку успехов индустриализации завышенной. Выводы Аллена могут быть гармонично вписаны в единый учебник истории, который должен внушить россиянам, что и сталинским периодом можно гордиться. Местами Аллен даже «сливается» с героями своей книги, называя ревизионистами тех, кто полагает, что у индустриализации была альтернатива. Но его книга, в отличие от очень краткой работы Маркевича и Харрисона, дает обширный материал о функционировании советской экономики на микроуровне.

Попытку поставить точку в этом споре в 2013 году предприняли Сергей Гуриев, Михаил Голосов, Алекс Цывинский и Антон Черемухин в работе «Был ли Сталин необходим для экономического развития России?». В целом, по их оценке, за 1928—1940 годы сталинская экономическая политика привела к снижению подушевых доходов на 24%, а после войны они выросли на 16%. Достижения у советской экономики, конечно, были. Но на фоне других стран их трудно назвать великими. А вот уплаченная за эти достижения цена была чрезмерной по любым меркам.

Forbes, 03.07.2014

Исторический тупик: какие реформы нужны России

Игорь Клямкин. Безальтернативное прошлое и альтернативное настоящее. М., Фонд «Либеральная миссия», 2013

Игорь Клямкин, Александр Ахиезер, Игорь Яковенко. История России: конец или новое начало? М., Новое издательство, 2013

Россия получит шанс на развитие, если перестанет жить по законам военного времени.

Существование циклов в экономике уже не нуждается в доказательстве. Оживление, бум, период клиентской щедрости и ненужных покупок сменяется замиранием, а то и спадом деловой активности, тотальной экономией. Есть цикличность и в истории, включая российскую. Но попытки описать исторические циклы осмысленны лишь тогда, когда их авторы не пытаются вогнать в стройную схему богатый и с трудом поддающийся «причесыванию» материал.

Политики, не чувствующие цикличности, часто попадают впросак. Поддерживая экономический рост бюджетными расходами на радужном этапе цикла, они вытесняют частные инвестиции даровыми госденьгами, а в трудные времена остаются «без штанов». Еще опаснее не понимать исторических циклов. Это обрекает на бесконечное решение одной и той же, часто неосознаваемой проблемы. «Мы так странно движемся во времени, – писал около 180 лет назад Петр Чаадаев, – что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно». Досадная забывчивость, склероз не позволяет ни повторить уже найденное решение задачи, ни миновать повторного движения по уже пройденному ложному пути.

Ленин, Сталин, Гитлер, Муссолини, Франко – трагические ошибки бывают у всех. Но в Германии не спорят о «положительной роли» Гитлера, его патриотизме и экономических достижениях. Роль ясна – ровно настолько, чтобы не повторять былых ошибок.

Возглавляемый Евгением Ясиным фонд «Либеральная миссия» (поддерживается основателем «Вымпелкома» Дмитрием Зиминым и владельцем «Рольфа» Сергеем Петровым) недавно выпустил две книги, показывающие цикличность российской истории с непривычной стороны. Обе посвящены истории нашего государства.

Игорь Клямкин. Безальтернативное прошлое и альтернативное настоящее

Как ни странно, у российского государства до сих пор нет хорошо написанной истории. Страна и государство – понятия не тождественные. Помимо государства есть частная жизнь граждан, бизнес, некоммерческий сектор, культура, быт. История государства – это история государственного строительства: успешного и не очень вмешательства в экономику, культуру и быт населяющих страну народов. Такая история государства в России до сих пор не написана. Зато есть «история государства российского». Со времен Карамзина «государство» и «страна» перепутались и слились.

Политолог Игорь Клямкин в интервью, составивших книгу «Безальтернативное прошлое и альтернативное настоящее» (М., 2013), видит исторические циклы в чередовании периодов милитаризации и демилитаризации жизненного уклада в России. Во время милитаризации стоявшее над законом самодержавие, персоналистская власть диктовали обществу правила жизни; на обратном такте маятника этот диктат ослабевал, но не сменялся верховенством закона.

Игорь Клямкин, Александр Ахиезер, Игорь Яковенко. История России: конец или новое начало?

Государство цементируют лишь три фактора – сила, вера и закон. «В России на первом месте всегда была сила, – говорит Клямкин. – Вера и закон лишь маскировали и поддерживали этот стержень российской государственности». Произвол силы мог не опираться на какие-либо кодифицированные нормы. Армейский принцип организации гражданской жизни предполагает главенство приказа, незначимость добровольного контракта, на основе которого в Европе на излете Средневековья возникала свободная городская среда. Закон выполнял чужую функцию – охранял не права граждан, а силу. А противники самодержцев – Пугачев и Разин, народовольцы, пролетариат и крестьяне в 1917-м – не выходили за рамки этой системы. Они тоже не связывали себя правовыми нормами, претендуя лишь на то, чтобы силой побить силу.

Это не просто историческое рассуждение. Проблема, которую в России в последние два года осознало городское меньшинство, состоит в том, что ни развития, ни комфортного существования в государстве, основанном на силе, а не праве, быть не может. «Методами Петра и Сталина модернизацию уже не сделаешь, а альтернатив в этой системе не существует», – отмечает Клямкин. Государство-монополия, стоящее над законом и обществом, блокирует развитие страны. Это исторический тупик. И политики, которые выведут страну из него, сыграют роль американских отцов-основателей.

Эта аналогия не случайна. Клямкин убежден, что нынешнюю властную конструкцию охраняет Конституция. И политический застой последних лет, когда система еще достаточно прочна, прекрасно подходит для неспешного стратегического продумывания новых правовых институтов. Но этим почти никто не занимается. Для оппозиции институциональная беззаботность характерна не меньше, чем для правящей элиты. Всем недосуг продумать и обсудить, как именно должна быть устроена власть. Не «кому она должна принадлежать» или «что должна делать», а именно каким должно быть институциональное устройство.

Верховенство силы (= милитаризация) – это выстраивание мирной жизни людей по армейским правилам, по приказу. Такое государство строил Иван Грозный. Пик милитаризации пришелся на Петра I. Подробно об этом рассказывается в другой книге – «История России: конец или новое начало?» (М., 2013, 3-е изд., исправленное и дополненное). Ее Клямкин написал вместе с культурологами Александром Ахиезером и Игорем Яковенко.

Между периодами милитаризации были откаты – множество попыток демонтировать вертикаль власти или ее фрагменты. Петр III освободил дворян от обязательной госслужбы. Но закончилось все пугачевщиной – крестьянским и казачьим бунтом. Ведь отказываться от крепостного права тогда не предполагалось, а легитимность власти была нарушена: крестьяне были готовы служить дворянам, лишь поскольку те служат государю.

Мягче и локальнее продолжали милитаристскую логику построения государства Павел I и Николай I. Результат – неуклонный рост взаимного отчуждения между населением и всеми институтами и правящими группами, исключая сакрализованную фигуру государя. Закончилось все 1917 годом. Ленин, а потом Сталин, проводя военно-технологическую модернизацию, руководствовались той же логикой силы – имперско-державной традицией.

По старым правилам играло и первое российское посткоммунистическое правительство. Это явно видно из книги Петра Авена и Альфреда Коха об истории российских экономических реформ (см. Forbes №6, 2013). В отличие от европейских политиков начала 1990-х, говорит Клямкин, наши лидеры не договорились: «Вы выигрываете выборы – мы уходим, мы выигрываем – вы уходите». Ставка на победу любой ценой привела к попаданию страны в ловушку не плохих, а очень плохих институтов, описанную политологом Владимиром Гельманом в книге «Из огня да в полымя: российская политика после СССР» (см. Forbes №7, 2013). В ельцинскую и путинскую эпоху государство-армия заменилось государством-рынком. Политики и чиновники превратились в бизнесменов, теневых торговцев возможностью воспользоваться законным правом или получить неузаконенное.

Демилитаризация, или переход от верховенства силы к верховенству права, – это радикальный демонтаж всей вертикали власти. Но общество, у которого кроме обязанностей появились права, атомизируется, рассыпаясь на части, – так было в 1990-х и 2000-х годах. Как выйти из состояния «войны всех против всех» в правовое государство, как найти «общий интерес» не только в единой на всех правде, в противостоянии внешней военной угрозе, но и в мирной жизни? И каким должен быть этот цементирующий общество интерес, чтобы он не подавлял многообразие частных и групповых интересов, позволяя им сосуществовать?

Обе книги «Либеральной миссии» очень приятно держать в руках. Они достойны медленного чтения. Но если вы больше не любите бумажные книги, прочитать их можно на сайте Liberal.ru.

Forbes, 05.11.2013

Дорога в рабство: как советскую систему экспортировали в Восточную Европу

Энн Эпплбаум. Железный занавес. Подавление Восточной Европы (1944—1956). М., Московская школа гражданского просвещения, 2015

Почему обратный путь к «цветущей сложности» лежит через конфликты и откаты.

Со школьных лет мы привыкли думать, что 70 лет назад жители стран Восточной Европы с восторгом встретили советскую армию-освободительницу и, скинув фашистские оковы, отбросив националистические заблуждения, мелкособственнические инстинкты, выветрив из голов религиозный дурман, радостно приступили к строительству социализма. Как было на самом деле, рассказывает Энн Эпплбаум в недавно изданной Московской школой гражданского просвещения книге «Железный занавес. Подавление Восточной Европы (1944—1956)». Ее блестяще перевел политолог, редактор журнала «Неприкосновенный запас» Андрей Захаров.

Энн Эпплбаум. Железный занавес. Подавление Восточной Европы (1944—1956)

Советский политический режим почти за три десятилетия добился совершенства в методах и техниках тоталитарного контроля населения. Институты, автономные от власти, были в СССР упразднены, уступив место единой идеологии, одной образовательной системе, централизованной экономике. По окончании Второй мировой войны эти методы управления были с успехом экспортированы в восемь европейских стран, попавших в зону советского контроля.

В отличие от стран Балтии они не расстались с условным суверенитетом, но были вынуждены воспроизвести у себя сталинскую систему. Это далось непросто: становление тоталитаризма потребовало ликвидации, выжигания всех независимых от власти элементов – бизнеса, церкви, общественных организаций, насаждения единого образа мыслей. Кстати, за прошедшие с тех пор 70 лет представления власти о том, как должно быть устроено общество, изменились не радикально.

Перенесение ключевых элементов советской системы в Восточную Европу было начато еще до окончания войны, в 1944—1945 годах. Первым делом НКВД при содействии местных компартий организовывал по своему образу и подобию тайную полицию. Как правило, опираясь на прошедших обучение в СССР людей. «Кто не коммунист, тот иностранный шпион», – были уверены выпускники таких школ. Спецслужбы сразу начинали кампанию по выборочному выявлению и нейтрализации врагов. И приступали к вербовке будущих агентов-информаторов, которые должны были стать глазами и ушами партии.

Руководство компартий переформатировалось, их возглавляли люди, в лояльности которых Сталин мог быть уверен. Местным коммунистам передавалось радио, самое мощное тогда оружие промывки мозгов. Многие институты, унаследованные от прежней жизни, поначалу оставались нетронутыми. Двигаться вперед следовало постепенно, малыми шагами, взаимодействуя со всеми демократическими институтами, учил Сталин. Церковь, частная торговля и фермерство, некоторые независимые медиа, даже конкурирующие с коммунистами партии в 1945—1946 годах еще работали. Коммунисты хотели побеждать на выборах, пусть и не вполне конкурентных. И только когда эта стратегия столкнулась с непреодолимыми сложностями (на первых послевоенных выборах и референдумах в Польше, Венгрии, Чехословакии и Восточной Германии ожидаемых результатов добиться не удалось), коммунисты стали увеличивать градус насилия и перешли к уничтожению соперников.

Советскую систему восточноевропейские страны встречали в полуразрушенном состоянии – в этом регионе истребление людей по политическим и национальным мотивам в годы войны было особенно интенсивным. Польша потеряла 5,5 млн населения (из них 3 млн – евреи), это 20% населения. Почти в каждой семье были погибшие, упадок был чудовищный.

Общества пережили два поражения подряд: сначала в ходе нацистской, а потом советской оккупации. Это была национальная катастрофа, мощный институциональный кризис. Мир, в котором люди выросли, распался и прекратил существование; у них не было причин доверять усвоенным с детства ценностям и принципам. Эти институты не обеспечили устойчивости обществ, в то время сначала немецкое, а затем советское владычество требовало полной «смены вех».

Союзники, уступив Сталину Восточную Европу и допустив ее раздел, проявили традиционное прекраснодушие и эгоизм. Лидеры польского Сопротивления – Армии Крайовой – воспринимали уступки Британии и США как предательство. И Черчилль, и Рузвельт рассчитывали на Советский Союз как на послевоенного торгового партнера и не собирались посылать уставшие от войны войска тягаться с новым врагом. Они удовлетворились обещаниями Сталина, что свобода не будет отнята у восточноевропейцев. Но уже с января по апрель 1945 года НКВД арестовал в Польше 215 000 человек. Одних – за немецкое происхождение, других – за нежелание сотрудничать с новой властью. Многие были сосланы в СССР. Причиной ареста (и последующих 10 лет лагерей) могло стать просто наличие коротковолнового приемника.

Многие гражданские организации были сразу записаны во враги. «Глубочайшее недоверие к гражданскому обществу играло в большевистском мировоззрении гораздо более важную роль, нежели обычно признавалось», – проницательно замечает Эпплбаум. Даже свободная торговля вызывала у марксистов больше доверия, чем аполитичные кружки – литературные, философские, духовные, культурные. Академик Дмитрий Лихачев еще в 1928 году был арестован за членство в философском кружке, члены которого приветствовали друг друга по-древнегречески. Эту паранойю, подозрительность, недоверие ко всем объединениям, выросшим не по приказу, восточноевропейские коммунисты унаследовали на 100%. Всем клубам надлежало присоединиться к профильным для них массовым организациям. «Иначе их невозможно будет контролировать», – честно признавалась сотрудница оккупационной администрации Восточной Германии.

В марте 1946-го, спустя год после Ялтинских соглашений, обещавших странам в зоне советского влияния свободу, Черчилль был вынужден признать: над Восточной Европой опустился железный занавес, а малочисленные прежде компартии стремятся установить тотальный контроль над обществом. За следующие пару лет были разгромлены все партии-конкуренты, легальные соперники коммунистов. Толчком к этому послужило начало реализации плана Маршалла – масштабной помощи Европе со стороны США. Если бы оппозиция и независимые медиа продолжили существовать, популярность коммунистов в Восточной Европе упала бы еще сильнее на фоне успехов западных соседей. Пришлось полностью закрывать западные границы, внедрять агентов в потенциально недружественные организации, чередуя «методы принуждения» и «методы нейтрализации».

Аресты священнослужителей, закрытие семинарий и приютов деморализовало церковь. С начала 1950-х годов национализации подверглась католическая благотворительная организация Caritas. Протестовавших сурово наказывали. В 1947 году польские чекисты составили список подозрительных лиц: довоенные социал-демократы, служившие за границей офицеры… К 1954 году этот список разросся до 43 категорий, в нем было 6 млн имен – каждый третий взрослый житель Польши. Число политзаключенных тогда выросло до 84 000. В Чехословакии по гулаговскому образцу создали 18 лагерей, политзэки работали в урановых шахтах на советскую ядерную программу (разумеется, без защиты от радиации).

Когда «настоящие» враги были побеждены, коммунисты и тайная полиция занялись поиском врагов в собственных рядах. Заслуженные партийные деятели внезапно оказались иностранными агентами, предателями и шпионами на манер Бухарина, Каменева и Зиновьева. Воспроизводство в Восточной Европе схемы «Большого террора» – аргумент за то, что и в СССР он был обусловлен отнюдь не только психозами и страхами вождя. Показательные процессы решали множество задач. С их помощью 1) ответственность за экономические провалы перекладывалась на новых врагов; 2) партийные лидеры избавлялись от конкурентов; 3) можно было воспитать и запугать население. В экономике провалы, обогнать капиталистическую Европу не получается. Кто виноват? Ну конечно, это «иностранные шпионы, гнусные саботажники и предатели, выдающие себя за преданных делу коммунистов, похитили у народа долгожданный прогресс», пишет Эпплбаум.

Нашей травматической историей она занимается, конечно, не из чисто исторического интереса. Слишком недалеко ушло настоящее от прошлого. Эпплбаум, пулитцеровский лауреат (за книгу о ГУЛАГе), жена польского экс-министра Радослава Сикорского, колумнист Washington Post, The Economist, The Daily Telegraph, постоянный и желанный автор чуть ли ни всех интеллектуальных англоязычных ресурсов, коллаборант множества аналитических центров, внимательно исследует восточноевропейскую современность. Она пристрастна – вглядывается в прошлое потому, что невозможно понять многое в современности, не видя, «откуда все растет». История показывает – из стремления к власти и боязни любой неподконтрольной активности, из желания привести всех к общему знаменателю.

Урон, который нанесло коммунистическое правление целым странам и поколениям, огромен. Эпплбаум показала, какой короткой и жестокой была дорога в рабство. Обратный путь дольше и сложнее, возвращаться к «цветущей сложности» приходится следующим поколениям, через конфликты и откаты. Трудность этого пути зависит от того, удалось ли коммунистам полностью обнулить социальный капитал, насколько сильно они вытоптали элементы неподконтрольного гражданского общества, что они оставляют, уходя, – выжженную степь или непокоренные очаги сопротивления.

Forbes, 07.07.2015