Текст книги "Читая экономистов"

12 мифов о Егоре Гайдаре

Владимир Назаров, Кирилл Родионов. Мифы о 90-х: Анатомия лжи. М., Дело, Институт экономической политики им. Е. Т. Гайдара, 2013

Ожесточенная полемика вокруг фигуры бывшего главы правительства так и не превратилась в серьезный разговор об успехах и неудачах реформаторов начала 90-х гг..

В старину, когда книги еще не издавались массовыми тиражами, был распространен такой жанр: книга против Х. Трактаты против язычников, ариан, гностиков, манихеев, даже против монашества. Полемика могла быть и личной: Эразм писал сочинения против Лютера, тот отвечал… Против кого или чего написана книга, важно для этого жанра больше, чем то, о чем она. По сути, такие книги – род личной переписки. Только она открыта для нескольких десятков читателей, современников-европейцев, которым понятен и интересен спор. Еще лет 30 назад подобная полемика «жила» в научных и публицистических журналах. Теперь, когда они безнадежно отстали от темпа жизни, ученые диспуты переместились в социальные сети.

Но сейчас, когда книги, на исходе СССР легко собравшие бы 100-тысячный тираж, издаются в количестве в 100 раз меньшем, самое время вернуться к старому жанру. Небольшое сочинение Владимира Назарова и Кирилла Родионова, экономистов Института экономической политики им. Гайдара, издано большим по меркам Cредневековья тиражом – 200 экз.

Владимир Назаров, Кирилл Родионов. Мифы о 90-х: Анатомия лжи

Название у книги неправильное. Мифы – это, в одном из современных значений, неверные и (обязательно!) имеющие широкое хождение среди публики представления. Никому не известные мифы – это по смыслу слова и не мифы вовсе. Нельзя назвать «мифами» и индивидуальные, сочиненные кем-то рассказы, широкой публике не известные и не почитаемые ею за истину. Но именно о таких рассказах, сочиненных Андреем Илларионовым, известным экономистом, бывшим помощником Владимира Путина, а потом его яростным критиком, и написана эта полемическая книга.

Егора Гайдара, до третьей годовщины ухода которого осталось чуть более недели, помнят по-разному. Наверное, ни об одном другом политике начала 1990-х воспоминания не будут настолько противоречивыми. Но мне не приходилось встречать ни критиков, ни приверженцев Е.Т., разделяющих те представления о нем, которые целеустремленно пытается сформировать у читающей публики Илларионов. (См. ряд публикаций Илларионова в СМИ – например, в «Континенте», «Газете.ру», «Комсомольской правде», а также в его блоге, в т. ч. записи после выхода книги Назарова и Родионова). Для того чтобы изложенные в этих текстах идеи стали «мифами», в них должен поверить кто-то? кроме их автора.

Итак, Назаров и Родионов опровергают, в частности, что Гайдар:

1) целенаправленно провоцировал гражданскую войну в 1993 году;

2) в сложном 1992 года тратил так необходимые стране ресурсы на поддержку любимой с детства Кубы (платя ей за аренду разведцентра в Лурдесе и закупая у нее сахар);

3) осенью 1992 года направил кредит МВФ на поддержку совзагранбанков;

4) резко (на 5.5% ВВП) увеличил в 1992 году расходы бюджета;

5) то и дело требовал кредитования Центробанком экономики;

6) сам и руками дружественного ему Виктора Геращенко проводил инфляционную политику (и не был способен с ней бороться в отличие от Бориса Федорова);

7) отказался от выплат по вкладам граждан в Сбербанке;

8) провел приватизацию в интересах номенклатуры;

9) будучи причастен к выработке решений в экономической политике, поигрывал на рынке ГКО;

10) выдумал угрозу голода на рубеже 1991/92;

11) не принял ни одного решения о либерализации цен, а наоборот, всячески ее тормозил;

12) игнорировал важность институциональных преобразований;

Наиболее убедительны Назаров и Родионов в п.4 (оценка Илларионова основана на некорректном сопоставлении динамических рядов). Пункты 1, 5—7 и 9—11 звучат настолько «дико» для каждого, кто помнит события 20-летней давности, что, на мой взгляд, их опровержению не стоило бы посвящать ни строчки: оно самоочевидно. Пункты 2—3 оставляют смутное ощущение: учитывая последующую судьбу совзагранбанков, необходимость их поддержки совершенно неочевидна. Возможно, и не надо было пытаться сделать из них коммерческие банки, а трансформация в учреждения системы Центробанка требовала бы другого подхода и значительно меньших денег. Ситуация с радиоэлектронным центром в Лурдесе, нашей нужды в сахаре и дружбы с Кубой экономическому анализу поддается плохо. Вероятно, попытка «дружить» с США и одновременно иметь у них под боком разведывательный центр изначально была обречена на неуспех.

А вот илларионовские упреки, изложенные в пунктах 8 и 12, требуют обстоятельного разговора. Время для него еще не наступило – пока мы не знаем даже происхождения чекистского капитализма – планов, с которыми входила в постсоветскую историю спецслужбистская вертикаль. В любом случае утверждения, что дизайн приватизации даже в условиях существовавших на тот момент социально-политических ограничений мог быть значительно лучше, требует обстоятельного анализа. Опровергнуть или доказать тезис «за»/«против» логически или коротким перечислением исторической последовательности событий и решений невозможно.

Еще в большей мере это касается вопроса, действительно ли надо было начинать с формирования институтов частной собственности и свободных цен. Может быть, нужно было параллельно заложить основы конкурентной политики, отделить суд от власти, помочь правоохранительной системе найти в новой капиталистической жизни какой-то смысл, не связанный с рэкетом, произволом и охраной интересов элиты. Но это все у нас не получилось и до сих пор. Почему критики Гайдара думают, что задачи, которые не удалось решить к 2013 году, могли быть решены в 1992—1993 годах? Исследовано еще слишком мало, а страсти по поводу первых постсоветских лет еще слишком велики, чтобы серьезно обсуждать оптимальность преобразований1992/93 и предшествовавших им лет. Сейчас делать это особенно неловко: тогдашняя ситуация по сравнению с нынешней была не только значительно более «голодной», но и более свободной. Из ситуации несвободы очень трудно обсуждать свободу.

Четыре года назад фонд «Либеральная миссия», возглавляемый старшим другом Е.Т., Евгением Ясиным, провел очень любопытную серию бесед «Путь в Европу» (стенограммы доступны на сайте и вышли книгой). В них наши и восточноевропейские экономисты, политологи, социологи и т. д. обсуждали ход преобразований в бывших странах соцлагеря – в каждой отдельно. Одно из главных отличий выбранной этими странами модели реформ от нашей состоит в том, что все они реформировали не только экономику. Коренной реформе подверглась судебная и правоохранительная система, роль спецслужб в гражданской жизни, образование, медицина, жилищно-коммунальное хозяйство. Все эти сферы с самого начала были выстроены на новых основаниях. У нас этого сделать не удалось и поныне. Почему и как это сделать теперь – большая и очень важная тема, а вовсе не повод обвинять Гайдара, что он что-то сделал не так.

В последние годы Е.Т. очень пристально следил за ситуацией в мировой экономике. Вдумывался в нее. Знаю об этом хотя бы по тому, что после публикации в «Ведомостях» нескольких макроэкономических материалов (например, по докладу Morgan Stanley о том, как страны Персидского залива распоряжаются полученными нефтедолларами и какой уровень цены нефти был бы для них минимально достаточным) он просил меня прислать оригинал. Потом в текстах Е.Т. можно было обнаружить следы этого чтения.

Происходящее с мировой и российской экономикой Гайдар чувствовал не только рационально, но и интуитивно, на уровне тренда. Именно этим объясняется очень своевременно – в январе 2008 года – написанная им статья о том, что окно для привлечения иностранного капитала закрывается, а экономика США находится на грани рецессии. В условиях замедления глобального ВВП будет нужна другая экономическая политика, предупреждал Гайдар. По смыслу это предупреждение было и остается абсолютно верным. Илларионов тогда спорил и оказался неправ. Выискивать, как он делает теперь, отдельные цитаты и подсчитывать процент подтвердившихся высказываний – труд совершенно напрасный. Важна общая идея, а не мелкий счет оценок.

И все-таки у жанра «против Х» очень много ограничений. Он хорошо подходит для полемики, но делает практически невозможным обстоятельное и спокойное исследование. Остается надеяться, что такой разговор тоже состоится.

Forbes, 07.12.2012

Недореволюция: кто виноват в провале реформ начала 1990-х

Петр Авен, Альфред Кох. Революция Гайдара. История реформ 90-х из первых рук. М., Альпина, 2013

Был ли у России шанс построить демократию и конкурентную рыночную экономику?

Инициатором этого проекта был Владимир Федорин. В 2010 году, будучи первым замом главного редактора российского Forbes, он сделал серию интервью «Реформаторы приходят к власти». Смысловым продолжением этого проекта стали разговоры Петра Авена и Альфреда Коха с членами первого российского правительства. На протяжении нескольких лет эти беседы публиковались в журнале и на сайте Forbes. Однако сборник бесед Авена и Коха («Революция Гайдара. История реформ 90-х из первых рук». М:. Альпина, 2013) имеет одно неоспоримое преимущество перед исследованием журналиста или историка, посвященным недавнему, но уходящему от нас времени. Вовлеченность авторов в описываемые события, их дружба с ключевыми деятелями периода «бури и натиска» дают возможность увидеть происходящее глазами людей, на долю которых выпало похоронить СССР и заложить основы рыночной экономики.

Петр Авен, Альфред Кох. Революция Гайдара. История реформ 90-х из первых рук

Со временем эта книга станет важным источником по истории реформ начала 1990-х. Пока же прошлое наступает на пятки, и современному читателю невозможно абстрагироваться от реставрации авторитаризма, случившейся во всех сферах общественной жизни в 2000—2010-х годах. Хочется разобраться: был ли у России шанс, как у стран Восточной Европы, построить нормальную рыночную экономику, конкурентную политическую систему и дружелюбное по отношению к бизнесу и гражданам государство? Могли ли реформаторы начала 1990-х предупредить последующую реставрацию силового государства при Владимире Путине?

Примерно те же вопросы волнуют Авена и Коха, первый из которых был архитектором либерализации внешней торговли в начале 1990-х, а второй – приватизации середины 1990-х. У обоих нет оснований быть довольными сегодняшним состоянием экономики, общества и государства. Но и взваливать вину за сегодняшнее состояние страны на себя авторы «Революции Гайдара» не готовы. Результат – умное и самокритичное, но все же оправдание Гайдара и его коллег. Вопросы о том, в какой момент траектория реформ отклонилась от оптимальной, что могли сделать гайдаровцы, предвидя последующие зигзаги истории, остаются без ответа.

«Было бы огромной несправедливостью возлагать на них [Гайдара и команду] вину за то, по какому пути пошло развитие российской политико-экономической системы: они сыграли роль бравых камикадзе, ведя неравную борьбу с накопившимися проблемами», – уверен Лешек Бальцерович, в те годы вице-премьер Польши. Российские либералы стояли у руля недолго, не будучи при этом избранной властью и действуя в условиях массы политических ограничений и неотложных задач.

Первой из этих задач было спасение страны от подступающего голода: фиксированные цены уже оторвались от реальности (по ним никто не хотел ничего продавать), а продовольственный импорт притормозил из-за оскудения валютных резервов. «Нигде продовольствия нет, ничего не продают и неоткуда взять», – вспоминает Станислав Анисимов, экс-министр материальных ресурсов СССР (Госснаб), единственный, кто из советского правительства вошел в гайдаровское. В результате к визитам Бориса Ельцина по стране приурочивали отправку туда эшелонов с продовольствием из госрезервов. Богатая политическая жизнь 1987—1991 годов маскировала отсутствие внятных движений в управлении экономикой, и на долю Гайдара выпали шаги, которые надо было делать «еще вчера». Начнись социальные реформы, как в Восточной Европе в 1989 году, они дались бы проще, с меньшими политическими и денежными издержками.

Но это «чужие» для команды реформаторов ошибки. Были и свои. О социальной поддержке в 1992 году они практически не думали, признает Авен. А ведь это могло бы сгладить шок от повышения цен. Какие-то попытки облегчить положение пожилых людей были вполне в силах государства – например, раздача земли под индивидуальное строительство.

Вторая ошибка – отсутствие коммуникации с народом. Правительство не предпринимало попыток объяснить, что произошло и к чему все идет, что оно может предложить взамен утраченных вкладов в Сбербанке СССР и хлеба за 13 копеек. Отпуская цены, чиновники не рассказывали населению про истраченные при Михаиле Горбачеве валютные резервы и большой краткосрочный госдолг. Поэтому в исторической памяти развал советской экономики стал ассоциироваться с правительством Гайдара, а не Павлова или Силаева.

Третья ошибка – страх перед силовиками. Горбачев боялся сократить армию и спецслужбы, брал кредиты для поддержания уровня расходов. Директор «Омсктрансмаша» просил денег на производство «лучших танков», вспоминает Андрей Нечаев (в 1992-м – министр экономики), а уже сделанными и невостребованными армией гниющими боевыми машинами была заполнена гигантская просека в тайге. В 1992 году финансирование военных закупок было механически сокращено. Но до структурной реформы армии дело не дошло, и, как только в бюджете завелись деньги, военное лобби обрело прежнюю силу.

Категоричность мышления Гайдара, его либерализм были своеобразно использованы административной номенклатурой, замечает Владимир Лопухин, министр топлива в первом правительстве. Гайдар был уверенным в простой теории, говорит он: «Ты отпусти, и оно само все ляжет». Рынок все расставит по своим местам: люди договорятся друг с другом, как им лучше организовать производство и распределение.

Теперь мы знаем, что этого не произошло. Чтобы люди, договариваясь друг с другом, оптимальным для большинства образом организовывали общую жизнь, нужен высокий уровень межгруппового доверия. Нужен социальный капитал. «Оказалось, что поменять экономические правила не значит изменить страну», – признает Авен. Для бюрократов же, продолжает Лопухин, теория «ты отпусти, и само уляжется» звучала как «ответственность не наша, а блага наши». Ответственность за цены и производство ушла, а распределительная функция наращивалась. Бюрократия скинула с себя советские вериги ответственности перед населением и занялась обменом административных полномочий на рыночные блага. Хотя бюрократия ожесточенно боролась против гайдаровских «лаборантов», объективно тактика быстрого формирования рынка вместо плановой экономики при отсутствии реформы администрации оказалась им на пользу. Номенклатурная приватизация продолжалась, обязательства власти перед населением были разом девальвированы.

Мандата на реформу общественных отношений – суда, армии, администрации – у гайдаровского правительства не было, да оно и не представляло, как этим заниматься. «Настоящая революция – революция морали», – вспоминает Карлейля Лопухин. У населения остались те же иждивенческие настроения. Народ, говорит Владимир Машиц, отвечавший в гайдаровском правительстве за СНГ, качнулся к свободе «в надежде на чудо», устав от лжи коммунистов, бедности и отсутствия перспектив, а когда чуда не состоялось, прежние патерналистские настроения взяли верх.

Гайдаровское правительство даже в «лучшие» свои месяцы было не «властью», а антикризисной управляющей командой, приглашенными экономистами. Это разительно отличается от ситуации в Восточной Европе и Прибалтике, где постсоветские правительства были единой командой. Гайдар оказался не готов «заниматься политикой» – ради целей интриговать, обманывать, подкупать. Периодически – об этом вспоминают и другие мемуаристы – ему не хватало силы сказать, глядя в глаза Борису Ельцину, то, чего тот не хотел слышать.

К выпавшей в последнее десятилетие роли советника Гайдар был приспособлен гораздо лучше, чем к функции политического лидера или чиновника. Консультируя Владимира Путина по вопросам бюджетно-налоговой и денежной политики в начале 2000-х, Гайдар был счастлив, вспоминает Кох: все его инициативы принимались на ура и быстро визировались (плоская шкала подоходного налога, бюджетные законы и законы о земле).

На мучающий Авена и Коха вопрос, могли ли демократы в 1993—1995 годах перегрызть связывавшую их с Ельциным пуповину и стать самостоятельной политической силой, они всякий раз получают ответ: «Нет». Не хватало понимания страны, народа, говорит Анатолий Чубайс. Лучше подготовиться к реформам и их спланировать было можно, а вот взять за них политическую ответственность – едва ли. Вот и осталась она на Ельцине, который так и метался между командами либералов и силовиков, а в конце своего правления собственноручно вручил последним ключи от царства.

Forbes, 27.06.2013

Месть прошлого: почему в России не удалось создать современную экономику

Стефан Хедлунд. Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала. М., Изд. дом Высшей школы экономики, 2015

Реформаторы не учли силы действующих в обществе неформальных правил.

Многие планы проваливаются, а их реализация приводит к непредвиденным последствиям. Но большинство таких ситуаций исправляются, сглаживаются сами собой, в ходе автокоррекции. Однако есть «запущенные» случаи, когда этого не происходит, а повторяющиеся раз за разом попытки вырваться из порочного круга неудачных институциональных решений не приводят к успеху.

Один из примеров такой ситуации – неудача России с переходом к рыночной экономике.

Подобные события Стефан Хедлунд, шведский экономист и славист, профессор университета в Уппсале и автор нескольких книг о России, называет «системными провалами». Он пытается доказать, что такие провалы вызваны неудачами не только в реальной политике, но и в развитии общественных наук, на которых эта политика основывается. Перевод книги Хедлунда «Невидимые руки, опыт России и общественная наука» недавно выпустило издательство ВШЭ.

Стефан Хедлунд. Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала

После краха СССР, пишет Хедлунд, занимающийся Россией уже больше 30 лет, считалось, что высвобождение средств (благодаря окончанию гонки вооружений) позволит России стремительно стать либеральной демократией и рыночной экономикой. Конец советской власти стал крахом общественного порядка, основой которого были институты, созданные, чтобы подавлять демократию, рыночную экономику и правовое регулирование. Но оптимисты не учитывали, что со временем эти институты «обросли нормами, верованиями и ожиданиями, которые к моменту распада СССР глубоко укоренились среди населения», замечает Хедлунд.

Поэтому изменения одних лишь формальных правил игры в случае СССР было совершенно недостаточно. Неформальные нормы «старше» формальных: первые обеспечивают вторым легитимность, говорит институциональная теория. И если писаные правила жизни слишком отклоняются от неписаных, практика отнюдь не следует бумажным предписаниям. Результат – системный провал.

Проект интервенции с целью установления демократии в Ираке был, пишет Хедлунд, ничуть не более успешным, чем построение капитализма в России; среди его результатов – усиление Ирана, дестабилизация Пакистана, увеличение роли «Аль-Каиде» (организация признана террористической и запрещена на территории России), углубление ближневосточных противоречий.

Многие рассуждения и выводы, к которым приходит в этой книге Хедлунд, кажутся банальными и вторичными. Автор склонен к морализаторству и старается не упустить возможности упрекнуть эгоистических индивидов и корпорации, вашингтонский консенсус, либералов, «невидимую руку рынка», призывает ограничить действия, мотивированные «чистой жадностью». Хедлунд очень неплохо знает историю России и новую институциональную теорию, но он явно симпатизирует европейским левым интеллектуалам. Поэтому его работа не экономический анализ, а скорее социально-философское эссе. Но когда Хедлунд говорит не о глобальном финансовом кризисе, а о России, он нередко оказывается прав. Хотя он совершенно не учитывает многочисленные ограничения, в которых приходилось действовать российским реформаторам, и тем лишает себя возможности оценить их деятельность объективно.

Рассуждение об альтернативных вариантах истории – вещь неблагодарная.

Советские институты, подавлявшие любую рыночную активность, были демонтированы не по воле Егора Гайдара и товарищей, а потому, что СССР рассыпался так же быстро, как в 1917-м, по выражению Василия Розанова, «слиняла» Российская империя. Но вот к чему это привело? И тут Хедлунд прав: наличие доступных для расхищения госактивов привело к тому, что люди воспользовались свободой во вред, они занялись не созданием улучшающих ситуацию в стране предприятий, а «беспределом и мародерством». Бароны-грабители нажили огромные состояния за счет государства, продлившийся почти 10 лет «дикий капитализм» принес рекордное падение ВВП, обнищание населения, сделал Россию «больным человеком Европы». Но ведь исправная рыночная экономика – это не грабительский рентоориентированный капитализм и не откровенная клептократия.

Главная проблема, по Хедлунду, в том, что реформаторы не учитывали: за социалистическим фасадом советской экономики скрывались традиционные российские институциональные модели. Начиная с Московского царства страна ощущала себя в кольце врагов, ключевыми были угрозы безопасности. Отсюда склонность к мобилизационной модели и ключевая роль госслужбы, значение государства в экономике, отсутствие городов как привилегированных очагов автономии. Эти свойства остались неизменными с XVI века вплоть до конца СССР, пишет Хедлунд.

Но рынок, официально подавленный и запрещенный, существовал внутри советской модели. Было множество возможностей преследовать собственный интерес, уклоняясь от правил. Фрагментированные квазирынки в советской экономике были, отмечает Хедлунд (впрочем, кажется, работ Кордонского он не читал). В этих играх участвовали все, отсюда блат, непрозрачное распределение льгот и неофициальные платежи нужным людям за услуги и привилегии, продажа налево неучтенной продукции и т. д. Запрещенный правительством горизонтальный обмен существовал – это были искаженные рынки. В этой ситуации внезапно появившаяся возможность открытого обмена привела к безудержной игре «все против всех, или каждый за себя». Ведь этому принципу и подчинялись искаженные рынки, существовавшие в СССР. Эти квазирынки и помешали России построить рыночную экономику в общепринятом смысле этого слова. Первые российские коммерсанты стали действовать примерно так, как в позднем СССР действовал директор магазина или ресторана. Предприниматели из иерархий, ориентированных на добывающий сектор, пишет Хедлунд, захватили государство и отобрали у него активы, а предприниматели из неформального сектора были предоставлены самим себе и сами разбирались с рэкетирами и госслужащими, вымогающими у них деньги. Из этого сектора государство самоустранилось.

Открывшееся поле возможностей постсоветская элита использовала для реализации не созидательных, а хищнических, перераспределительных стратегий. Последующий рост экономики в 2000-х годах был лишь ширмой, за которой сохранялись прежние модели отношений.

Ни модернизации, ни вестернизации не случилось, пишет Хедлунд: наоборот, во многих отношениях (книга написана в 2010 году) Россия все больше походила на Московию: автократия, нечеткие права собственности, служилые дворяне, зависящие от доброй воли правителя, ксенофобия… Если при Ельцине формальные и неформальные нормы далеко разошлись, то при Путине они снова соединились.

Оказалось, что отпустить цены и легализовать частную собственность даже не полдела: главное – привести в порядок институты. Как говорил нобелевский лауреат 2009 года Оливер Уильямсон, «без государства индивиды могут владеть имуществом так, как собака владеет костью. Но частная собственность – это социально защищенное притязание на актив, набор прав, реализуемых судами, которые поддерживает силовая власть государства». В этом смысле судов в России как не было, так и нет, а «силовая власть» занимается совсем другими вещами.

В отсутствие государства рынки не создаются: для их функционирования необходимы непростые нормы и государственные санкции за их нарушение.

Формальные правила поменять можно быстро, а неформальные меняются очень долго. Скандинавский опыт высоких предельных ставок налогов создал ситуацию, когда, замечает Хедлунд, уклонение от них перестало быть поводом стыда, а стало поводом для гордости. Однако снижение налогов до приемлемого уровня не ведет к мгновенному восстановлению прежних норм. Точно так же российская коррупция, во многом обусловленная низким уровнем оплаты чиновников и силовиков, не снижается автоматически, когда чиновникам повышают зарплаты. Изменение неформальных правил – очень длительный процесс. Даже Восточной Германии не хватило 20 лет после объединения с Западной, чтобы преодолеть усвоенные за предыдущие 40 лет нормы социального порядка, стимулирующие развитие антирыночных умений и антирыночного человеческого капитала.

В России в 1990-е годы невозможно было быстро отказаться от коммунального духа (в противовес индивидуализму), неприязни к богатым и презрительного отношения к коммерции, недоверия к формальным договорам, к госорганам и вообще к людям за пределами личного круга, от склонности к вероломному преследованию собственных интересов (в СССР иначе было нельзя) и предпочтения нерыночных видов деятельности рыночным. А в 2010-е идея отказа от этого советского наследия была отвергнута, заменившись его ренессансом. Попытки вести экономическую политику без оглядки на культурно-историческое наследие, нормы и привычки потерпели фиаско.

Как писал Дуглас Норт, «если наиболее высокую норму прибыли в обществе имеет пиратство, то организации в этом обществе будут инвестировать в знания и умения, которые сделают из них лучших пиратов». И в современной России, и в СССР наиболее высокую прибыль приносят различные виды ренты, а наделить правом взимания ренты может только государство. Этим и определяются стратегии людей и организаций. Новые правила начинают работать только тогда, когда акторы считают, что подчинение правилам соответствует их собственным интересам.

Forbes, 21.09.2015