Текст книги "Я сам нарек себе судьбу"

Мы не могли ее простить…

В старом, потрепанном альбоме бабушки Серафимы хранились ее личные фотографии, о которых она почему-то рассказывать не любила. Наташа часто просила ее, чтобы поделилась, объяснила, кто есть кто. Но бабушка говорила неохотно и очень мало, имен не называла, и это казалось внучке странным.

Когда бабушки Серафимы не стало, съехались родственники и знакомые. Многих Наташа знала хорошо, некоторых до этого видела лишь мельком. Но были на поминках две пожилые женщины, которых Наташа никогда не встречала раньше, но у нее было такое чувство, что их лица ей смутно знакомы.

Мама ничего не могла сказать, кто они и откуда, но тоже почему-то казалось, что она что-то скрывает. Не могла же она принять в такой день совершенно незнакомых людей.

Получилось так, что за столом Наташа сидела напротив этих женщин и старалась прислушиваться к их разговорам. Они поглядывали на нее с интересом, но говорили между собой так тихо, что ничего понять было невозможно. Наташа все же решила обратиться к ним.

– Вы знали мою бабушку? – спросила она.

Женщины закивали и лишь сказали, что это было давно. А вскоре и вовсе ушли. Все это казалось каким-то странным. Кто они такие? Почему их лица ей знакомы? Что скрывается за всем этим?

И буквально через день, возвращаясь с работы, Наташа увидел этих женщин, гуляющих в парке под ручку. Она тут же подошла и поздоровалась, напомнила о себе:

– Я внучка бабушки Серафимы…

Но они в один голос ответили, что узнали ее, и поспешили было пройти мимо, но Наташа так просто не сдалась.

– Я очень любила свою бабушку, – сказала она. – Вы ведь знали ее хорошо. Вы были подругами? Расскажите, что вас связывало?

Женщины переглянулись и присели на лавочку. Совсем немощными старушками они не были, чуть старше бабушки, но держались хорошо. Но вот то, что их лица были Наташе знакомы, не давало покоя. Она стояла перед ними и не знала, как начать разговор.

– Меня Наташа зовут, – наконец сказала она, – а вас?

– Меня Клавдия, а это Нина, – ответила одна из них и нерешительно глянула на вторую, которая сидела со скорбным видом.

И тут Наташу осенило: она вспомнила одну фотографию в альбоме бабушки: три молодые женщины и надпись на обратной стороне: «Нина, Клава, Сима». Она тогда еще спросила ее: «Кто это, подружки?» А бабушка забрала фотографию у нее из рук и засунула подальше в альбом, так и не ответив.

– Я вспомнила! Вы есть у бабушки на фото, вместе с ней. Молодые совсем. Так вы подруги?

Женщины вновь переглянулись и начали-таки свой рассказ. Он так поразил Наташу, что она долгое время обдумывала случившееся, пытаясь понять, как такое могло случиться с ними, тремя родными сестрами, о двоих из которых она понятия не имела до этого времени.

Три сестры: старшая Нина, средняя Клавдия и младшая ее бабушка Серафима. Росли в хорошей семье, родители дочерей на ноги поднимали, хотя пришлось нелегко. И мечтали выдать их замуж счастливо и надежно, чтобы мужья были хорошие, чтобы жили в достатке.

И вот тогда в их городке и появился молодой партийный работник Иван Елизаров. А старшая Нина уже работала машинисткой в машинописном бюро. Иван ее приметил сразу. Строгая, серьезная, с гладко причесанными волосами.

Не прошло и двух месяцев, как они стали встречаться. Сначала по работе, потом как-то домой вместе пошли, а потом он Нину пригласил в кино. Молодые люди, казалось, полюбили друг друга. И в их партийной организации за них все были рады. Тогда-то и решил Иван сосватать Нину.

Пригласила она его домой, у родителей, как водится, разрешения спросила. Они согласились. Серафима тогда в другом городе в техникуме училась, а Клава присутствовала при сватовстве. И написала потом сестре, какой у Нины жених видный да завидный! Партийный работник, красивый, статный. Приезжай, мол, скоро свадьбу играть будем.

На летние каникулы Серафима и вернулась. Красавица! С модной завивкой на волосах, платье по последнему фасону с юбкой клеш, босоножки на каблучке и сумочка дамская. Клава даже рот раскрыла от удивления, а строгая Нина заметила младшей сестре:

– Несолидно выглядишь, как профурсетка. А учишься на бухгалтера. Кто тебя такую на работу возьмет?

Сима засмеялась и сказала, что в большом городе живет, там все так ходят. И на работу ее всякий возьмет, так как она отличница. Нина только фыркнула недовольно и сообщила, что замуж собирается, в ателье ей платье шьют.

В этот же вечер за ней Иван зашел, чтобы на прогулку пригласить. А дверь ему Серафима открыла. И как увидел он ее, так и сник. Влюбился с первого взгляда. Весь фильм только о ней и думал, а по дороге домой спросил у своей невесты:

– А сестра надолго приехала?

Нина вспыхнула, разозлилась на него и убежала прочь со словами:

– Раз так интересуешься, вот иди и спрашивай у нее.

Иван побрел к себе домой, а навстречу ему Серафима. В парке гуляла, а сейчас назад возвращалась. У Ивана сердце в пятки ушло. Остановился, она тоже. Смотрит на него, улыбается. И с этой минуты поняли они, что любовь их настигла и с головой накрыла, как огромным душным одеялом. И не выбраться из-под него.

Расстроил Иван свою свадьбу, объяснился с невестой и ее родителями, а они прогнали его из дому и сказали, чтобы на порог не показывался. Отец жалобу написал в его парторганизацию, что легкомысленный и несерьезный человек Иван Елизаров, с женщинами любовь крутит, то с одной, то с другой.

Из партии его не исключили, а с должности сняли, точнее, понизили. От Серафимы в семье тоже все отвернулись: и родители, и сестры. Она вернулась в техникум, Иван все бросил и поехал за ней. Там и поженились.

Потом у них родилась дочь, Наташина мама, но семья с ними знаться не желала. И вот только сейчас, спустя столько лет, они приехали, чтобы проводить сестру в последний путь.

По иронии судьбы младшая Серафима ушла первой.

– Мы не могли ее простить, Наталья, – говорили постаревшие сестры. – Нине ой как нелегко пришлось после всего случившегося. Все пальцем показывали и шушукались за спиной.

Хотя, как оказалось, жизнь у нее сложилась неплохо. Она вступила в партию, продвинулась по партийной линии. Только вот замуж так и не вышла. Зато Клавдия была замужем два раза, и оба неудачно: попивали ее мужья. От каждого было по сыну, но они давно разъехались, и Клава живет одна на старости лет.

Зато Серафима всю жизнь прожила с Иваном счастливо и в любви. Вину перед сестрой, конечно, чувствовала, но простить обиду не могла, что отвернулись они все от нее и ни разу не приняли, ни на одно письмо не ответили. За долгие годы только на похоронах родителей и виделись два раза.

И эту тайну Наташина бабушка Серафима хранила все это время. И дед Иван, который умер три года назад, тоже ни словом не обмолвился.

Печальная семейная история, которая долго еще волновала молодую женщину. Старушки уехали в свой город, а Наташа с мамой их навещали иногда. В память о своей любимой Серафиме Елизаровой.

Сосед

Так уж получилась, что Женя жила в старом двухэтажном деревянном доме на окраине. Когда-то ее отец, еще совсем молодой, получил эту квартиру от своего завода, да так они всей семьей в ней и прожили. А по соседству жил одинокий мужчина дядя Сеня, как Женя всегда звала его.

Когда родителей не стало, Жене было всего двадцать с небольшим. И дядя Сеня жил один. Раньше у него была семья: жена и сын Генка на два года младше Жени. Но жена бросила дядю Сеню, и из разговоров взрослых Женя знала, что он не виноват. Просто она ушла к мужчине побогаче и Генку с собой забрала.

Но он иногда приезжал к отцу на выходные, они так же играли во дворе, а когда стали постарше, даже в кино вместе ходили. И как-то Женя взяла и спросила:

– Ты любишь своего отца?

Само как-то вырвалось. Он глянул на нее удивленно и сказал:

– А за что его любить-то? Он же неудачник. Зарабатывает мало. Вон у маминого нового мужа, моего отчима, и машина своя, и квартира в центре. А этот тут так и загнется.

Женя всю ночь думала о его ужасных словах. Ей тогда лет пятнадцать было, и она очень любила своих таких же не очень преуспевающих в жизни родителей. Она плакала, жалела и их, и дядю Сеню и злилась на Генку.

После этого случая она перестала с ним общаться. Привет-привет – и на этом все.

Прошли годы, ее родителей не стало. Она оканчивала институт и жила в своей квартире одна, все так же по соседству с дядей Сеней. Она замечала, как он стал седеть, но оставался все таким же крепким и здоровым мужчиной.

Когда-то в молодости он посадил во дворе березку. Сейчас она выросла, вытянулась до самого окна и давала приятную тень в комнату Жени. Соседствовали они дружно. Иногда вечерами приходили друг к другу на чай. И как-то раз разговорились.

Нет, дядя Сеня не жаловался на свою жизнь. Сказал только, что по сыну скучает. Тот совсем забыл про него, видятся редко. А Женя сказала, что скучает по родителям, до слез.

– Замуж тебе надо, Женька. Что ты все одна? Или нет никого на примете?

У Жени на примете действительно никого не было, и она лишь плечами пожала. А что тут скажешь? Он-то тоже один. Неужели за все эти годы не нашел себе женщину? Но этого она у него не спросила, постеснялась.

Через несколько лет им с дядей Сеней привалила удача! Их ветхий деревянный дом пошел под снос. И Женя переехала в новую, светлую двухкомнатную квартиру вместо трехкомнатной родительской! Дядя Сеня получил однокомнатную где-то в ее районе. Но видеться теперь они стали редко.

Было жалко дом, в котором прожила с раннего детства, и березку было жалко, и соседа. Но жизнь меняется, и меняется к лучшему! Вскоре Женя встретила мужчину, они стали встречаться и строить планы на будущее.

Про дядю Сеню она почти забыла. Но однажды случайно встретила его у киоска. Выглядел он не очень, постарел как-то, осунулся.

– У вас все хорошо? – спросила Женя, но тот лишь головой покачал неопределенно.

– Может, зайдешь ко мне на чаек? – спросил он, и Женя согласилась.

Она пришла в тот же вечер. В квартире было чисто, прибрано. Мебель все та же, из старого дома. Бедновато, конечно, но для одинокого мужчины ничего, сойдет.

– Вот, приватизировал квартиру на пару с сыном, – сказал он. – У него-то своего угла нет, отчим его из дому выставил. Он снимает жилье, работает, сам себя содержит. А со мной что случись, ему угол будет.

Женя слушала дядю Сеню и вспомнила слова Генки: неудачник, зарабатывает мало.

– Он хоть навещает вас? – спросила она.

– Да когда ему? Говорю же, работает, жениться собрался. Не до меня ему.

Разговор получился какой-то грустный, и Жене опять стало жалко своего бывшего соседа до слез. Но помочь ему было нечем. Да он и не нуждался. Так и маялся по жизни один. Почему? Этого она не понимала, но и не спрашивала, в душу не лезла.

Через год Женя вышла замуж и переехала в другой район. Но нет-нет да и заглядывала в свою квартиру, которая пустовала. И в один из таких приездов решила навестить дядю Сеню: как он, не болеет ли?

Долго звонила в дверь, но никто не открывал. Наконец вышла соседка напротив.

– Если вы квартиру смотреть пришли, то Геннадия Семёновича сейчас нет, – сказала она деловым тоном. – Вот его визитка, позвоните ему и договоритесь.

– В смысле квартиру смотреть? А дядя Сеня где? – спросила Женя.

Та удивленно вскинула брови и сказала нерешительно:

– Так умер он. А сын выставил квартиру на продажу.

Жене стало грустно до слез. Она взяла такси и попросила отвезти ее в старый двор, где когда-то стояла их «деревяшка». Там уже почти закончили строительство нового дома, благоустраивали двор. Но, к Жениной радости, березку не срубили.

Она присела на скамейку под ее кроной и достала визитку. «Геннадий Семёнович Шатров. Директор фирмы „Рассвет“. Адрес, телефон». Что за фирма, чем занимается, не указано. Шарашкина контора, скорее всего.

Жене снова стало грустно до слез. С этим человеком, своим соседом, она выросла. В детстве он катал ее на санках, помогал родителям делать ремонт, они часто встречали праздники вместе. Потом мамы с папой не стало, а сосед остался, единственный человек из той жизни.

А она потеряла его из виду, бросила на произвол судьбы. Конечно, винить себя ей было не в чем, просто воспоминания о детстве, из которого ушел последний человек, расстроили ее до слез. Остался, конечно, Генка.

Но он не в счет. Жене он был неинтересен. Она скомкала его визитку и выбросила в урну, твердо решив в выходной съездить на кладбище и отыскать могилку дяди Сени. Вряд ли ее кто-то посещает. А она будет ухаживать за ней. И хоть так отдаст дань памяти этому хорошему человеку, своему бывшему соседу из детства.

Мать. Ностальгия по прошлой жизни

Звон разбитого блюдца прогремел как набат. Римма вбежала в кухню с телефоном в руке, услышав этот звон. Перестав разговаривать с подругой, она воззрилась на свекровь глазами, полными такого отчаяния, будто потолок рухнул.

Со словами «Потом перезвоню» она отключилась от подруги и взвилась:

– Кто тебя просит мыть посуду, в конце-то концов! У нас посудомоечная машина есть! Сколько раз повторять можно?!

Вошел ее муж Василий, взглянул на мать, испуганно прижавшуюся к стенке, и заявил:

– Хватит орать, я тебя очень прошу! Мама, а ты иди отдохни, я сам тут приберусь.

Клавдия Филипповна понуро вышла из кухни и закрылась в своей маленькой спальне, которая раньше служила детской, где спала ее внучка Машенька. Сначала они размещались в этой спальне вдвоем, но затем Маша подросла и переселилась в гостиную на диван. Теперь она могла до поздней ночи играть со своим планшетом и телефоном, и никто ее не заставлял спать после одиннадцати.

А утром, собираясь в школу, она свободно заходила в свою бывшую спальню, так как бабушка была уже на ногах и готовила для всех завтрак: то кашку, то оладушки, то блинчики с творогом. Маша к бабушке относилась терпимо, называла ее «божий одуванчик» за тихий и незлобивый нрав и за пушистые седые волосики. Чуть-чуть дунь – и они, как пух, разлетаются в разные стороны.

Клавдия Филипповна жила в семье сына уже без малого шесть лет. Сначала за Машенькой присматривала, по дому помогала и готовила. Сын уговорил ее продать свой домишко в деревне и переехать к ним после того, как она переболела воспалением легких, а ухаживать за ней было некому. Соседка приглядывала.

– Все, мать, – сказал тогда Василий. – Давай продавай свое хозяйство, тем более и желающие есть, и к нам.

Она так и сделала, но не знала, что муж с женой-то этот вопрос не обговорил, просто поставил ее перед фактом. Римма рассердилась так, что чуть на развод не подала. Но потом успокоилась: помощница в доме появилась, хотя свекровь все норовила сделать по-своему, «по-деревенски», как выражалась Римма. Кое-как мирилась с этим, выговаривала ей не раз, порой и пожалуется мужу со слезами.

Но сейчас, когда прошло уже столько лет, Маша подросла, а Клавдия Филипповна состарилась, все стало раздражать Римму так, что она перестала сдерживаться. То крошки на полу, то кастрюля плохо помыта, сальная вся, то наволочки плохо проглажены, то туалет забрызган. Придиркам не было числа, и пожилая женщина впала в тоску и по своему домишке, и по своей деревне, соседям, с которыми прожила всю свою жизнь. Там ее все любили, уважали, и никто никогда ни слова плохо не скажет, не накричит.

Если и есть такое понятие «ностальгия», то вот именно она и мучила старушку чуть ли не каждый день, а ночами так до слез. И жалко ей было своей утраченной навсегда жизни. Здесь она была чужой и понимала, что сын не может перечить жене и защищать ее все время. Ну а в чем она виновата? Что состарилась, но так и не прижилась в семье единственного сына?

И она написала письмо своей бывшей соседке в деревню. Та была на десять лет помоложе, но они жили как сестры. Обе вдовые, дворы рядом, друг дружку всегда поддерживали. Да и переписывались все эти годы открыточками к праздникам да письмами иногда.

И попросила Клавдия Филипповна забрать ее к себе:

«Шура, дорогая. Хочу вернуться к корням своим. Не вышла из меня городская барыня, как ты называла меня тогда. Помнишь? Сыну с невесткой помогла, Машенька выросла. И теперь уж она им в подмогу. Она еще учится, Вася с Риммой работают целыми днями, а я никуда уж не гожусь. А с тобой вдвоем мы проживем как-нибудь. Как раньше мечтали жить одним двором».

Отправила она письмо подруге, а через пару дней сын дверь в комнату прикрыл, подсел к матери и сказал:

– В санаторий мы тебя определяем, мать, для пожилых. Жить будешь как в раю. А мы будем навещать каждую неделю. И вот, телефон тебе свой отдам, себе новый купил. Будем звонить друг дружке хоть каждый день. Собирай вещички, на следующей неделе и поедем.

А в выходной звонок в дверь. Это Шура приехала, чтобы забрать свою подругу к себе.

– Нас там Михаил внизу ждет на машине, агроном наш. Собирайся, Клавдия. Да ты и не шибко постарела за эти годы, как я погляжу. Видать, хорошо за тобой сын с невесткой ухаживали! – затараторила Шура.

– Не жалуюсь, – сказала в ответ Клавдия Филипповна и вынесла свой готовый к переезду в «санаторий» чемоданчик.

Сын с невесткой вышли к порогу, недоумевая. А мать и сказала им:

– Всему хорошему приходит конец, пожила у вас как у Христа за пазухой, а к санаториям я непривычная, сынок. В деревню к Шуре поеду. Зовет она меня. Машеньку поцелуйте, привет передайте. Да наведывайтесь иногда.

Всю ночь проплакал Василий, лежа в гостиной на диване. Не хватило у него духу мать родную к сердцу прижать, сыновней любовью обогреть. И это не давало ему покоя еще долгие годы. Хоть и ездил он в деревню, и навещал ее, а заноза обиды на себя самого сидела в сердце ржавым гвоздем да так и не отпускала. Даже после ее смерти.

Материнская ниточка к самому сердцу

Село Грушевка затерялось среди лесов и полей средней полосы, не большое и не маленькое, домов сорок. И не стерлось с лица земли в военные годы, выстояло. Сельские семьи жили дружно, все друг дружку знали, а в послевоенные годы поддерживали друг друга как могли.

Жили все одинаково бедно. У кого-то кормильцы с фронта не вернулись, у кого-то вернулись, да калеками. Тяжелое время настало, и надеяться нужно было только на себя.

Ефросинья Дудкина, тридцатилетняя работящая женщина, дождалась своего Фёдора с войны, вернулся живым, но контузию получил на фронте, и не одну. И лет ему было уже под сорок. Но ничего, хозяйственный, крепкий телом мужичок сел на трактор, недаром танкистом был.

Ефросинье бабы завидовали, особенно те, которые без мужей остались. Только сама она себя счастливой не чувствовала. Мужа любила до смерти, а вот дитя им бог не давал. И все судачили в округе, что теперь-то и вовсе не видать им ребеночка. Уж два года, как вернулся Фёдор, а Ефросинья так и не понесла.

И вот в одно студеное февральское утро прибежала Ефросинья Дудкина в сельсовет и запричитала:

– Ребеночка бог послал! Не отбирайте только! Фёдор спозаранку в лесок подался за хворостом, а он там и лежит в корзинке, в старенький тулуп укутанный, плачет-надрывается.

Вызвали Фёдора, повторил он эту историю, и место показал, и тулуп, и корзинку. Только все равно не поверили ему. Ну а откуда дитю взяться в лесу? Совсем новорожденный, даже пуповина еще сырая.

– Ну, какая-то бедолага родила да и оставила в лесу, – басил Фёдор свою байку.

А Ефросинья в ноги бросается, умоляет оставить дитя. Ну, ребенок этот у них так и остался. Мальчик крепенький тельцем, да хворый поначалу. Но выходили Дудкины пацаненка теплом да лаской, молоком да хлебным мякишем. Назвали Ванечкой и нарадоваться не могли.

Мальчишка рос бойкий, в семь лет в школу пошел, отца и мать почитал, сельчан уважал. А любимым местом с раннего детства был тот самый лесок, где его якобы нашел Фёдор. Но Ваня не знал ничего о своем происхождении. Сельчане молчали, как сговорились. Родители тем более.

Когда мальчику было два года, Ефросинье и Фёдору и метрики выдали, что он их сын, раз за ним никто так и не явился по сию пору. И тайна его появления на свет и в семье Дудкиных вовсе забылась.

А вот лесок тот Ванечка любил и частенько бегал туда, будто тянуло его что-то. Отец помалкивал, мать беспокоилась: уж не чует ли он чего? Да что он может чуять, ему и от роду-то дня не было, как Фёдор его сыскал.

Шли годы, Иван вырос, возмужал. Школу окончил с отличием, учиться его от сельсовета направили, путевку в жизнь дали. А пока учился, заболела Ефросинья и умерла. Отец дождался сына после учебы. И стали они вдвоем хозяйство вести. А Ивана вскоре председателем сельсовета избрали. Молодой, образованный, он взялся за дело с энтузиазмом.

Вот только привычка его детская у него так и осталась: как чуть свободное время выпадет, так он в лесок и бежит. Однажды отец не выдержал и спросил его:

– Пошто ты, сын, все в лес бегаешь? Сколько тебя помню сызмальства, ты все туда норовишь.

– Не знаю, батя, – ответил Иван. – Тянет меня туда, как магнитом каким. Как чуть вглубь зайдешь, там две березы рядом растут, ствол к стволу, а под ними холмик небольшой, еле заметный. Зимой под снегом не видать его, а летом весь травой зарастает. Там я и отдыхаю душой. А большего сказать тебе не могу.

Фёдора передернуло после слов сына. Это же то место, где…

Прошло еще три года, и занемог Фёдор, состарился, еле ходить стал. И вот однажды позвал он Ивана и попросил съездить с ним в лес. Ногами-то он уж и не дойдет. Сели на подводу, приехали к самой кромке леса, а до деревьев и холмика пешком дошли. Присели на бугорок, и тут Фёдор и рассказал сыну всю правду. Не захотел эту тайну с собой в могилу уносить.

Пришел он тем февральским утром в лес за хворостом, вдруг слышит, стонет кто-то да покрикивает, как от боли. Голос женский. Он пошел на этот звук и увидел женщину. Как раз вот тут, под этими двумя березами. Корчится она, извивается вся. Он подошел, и тут сразу два крика раздалось: ее вопль и плач младенца. Родила она прямо на снегу, подстелив под себя поношенный тулупчик.

Фёдор не растерялся, ребеночка подхватил, пуповинку сам обрезал, как смог, а женщина уж и померла, настрадалась, видать, в трудных родах. Он укутал дитя в тулуп, а ее прикопал промерзшей землей, ветками да хворостом завалил. И только в марте, когда земля чуть оттаяла, похоронили они с Ефросиньей ее по-хорошему. Хоть и грех на душу взяли, что скрыли правду.

– Жутко было, но на войне я и не такого насмотрелся. А документов при ней не было никаких. Кто такая, откуда? Не знаю, сынок. Но она мать твоя, а за могилкой я присматривал. Холмик-то небольшой, чтобы в глаза никому не бросался.

Долго Иван горевал на своем любимом месте, куда его с детства тянула материнская ниточка.

Потом схоронил отца и в его же могилу бросил горсть земли от материнского холма. Он был благодарен отцу, что тут раскрыл ему эту тайну. А на холмике в лесу рассадил незабудки в память о той, которая исчезла с лица земли в полной неизвестности, подарив ему жизнь взамен своей.