Текст книги "Я сам нарек себе судьбу"

Аркадий Кириллович. Да, неутешительные… сводки.

Вера (ее внимание привлек конец разговора Аркадия Кирилловича с Лидией Петровной). Вы были на улице? Что нового? Я не расслышала.

Аркадий Кириллович. Всё по-старому, Верочка. Город стынет, пульс слабый. Прощупывается только в очередях за хлебом и водой… Мертво, мертвая стихия. Как-то не верится, что недалеко отсюда настоящая цивилизация.

Ильинишна. Считаете, что одичали?

Аркадий Кириллович (холодновато, но не дерзко: он побаивается Ильинишны). Остроумно, Прасковья Ильинишна.

Ильинишна. И вам-то, кажется, нечего особенно жаловаться, как этой девахе, например. Живете же.

Аркадий Кириллович. А точнее, как и все, существую.

Ильинишна. Счастье не из одних картинок складывается. А эта петрушка, чувствую, всё временная. (Аркадий Кириллович недоверчиво хмыкнул.) А мы живем, через силу, а живем… назло нашим недругам.

Аркадий Кириллович. Ваше любимое занятие – придираться к словам. Выжить или существовать – разница чисто филологическая. Сами-то, небось, тоже хотите выжить?

Пауза.

Ильинишна. А кто не хочет выжить ради победы? Разницы нет, говорите? Мудрено остаться человеком, не потерять своего лица – это выжить.

Аркадий Кириллович. Огни победы… Я забыл, Верочка, указать. В железном садике кто-то выломал прутья в ограде, и за водой к Неве можно ездить напрямик. Санки пройдут. Эта новинка сокращает путь к общественному водопроводу, Неве, на целых триста метров.

Ильинишна. Молодец, кто сил не пожалел. Железо, а поддалось… Хотя в одиночку, без сварочного аппарата, а выломали…

Аркадий Кириллович. А имущество городское… народное?

Ильинишна. Имущество – не люди.

Аркадий Кириллович. Хотите сказать – не догма. Душевно отдыхаю, общаясь с вами в спорах.

Ильинишна. Красиво выражаетесь, и где научились?.. Только напрямик лучше, Аркадий Кириллович, без путаницы, понятнее будет. (Почти без перехода.) А сводку я читала, Вера. Наши держатся и лупят фашистов. Из крупных городов вчера ни одного не оставили… Продукты есть, вся страна присылает. Кобоны забиты. Точно… Но дорога одна – по льду.

Лидия Петровна. Это где?

Вера. Большая земля. На той стороне Ладоги.

Лидия Петровна. Ах, Ладога!

Входит, осторожно ступая, закутанный в немыслимое количество одежек Николай Иванович. В руках у него небольшая пачка книг. Положив их на колени, он осторожно присаживается, кладет руку за пазуху, к сердцу.

Аркадий Кириллович. О, вы опять с добычей! Поздравляю! И много интересного откопали, Николай Иванович? (Просматривает стопку книг.) Недурно. Завидую вашему трудолюбию и неколебимому постоянству в верности книге… Давно похороненный идеал рыцарского служения книге и самоотречения аскетического.

Николай Иванович (устало останавливает). Болтаете?

Аркадий Кириллович. А разве время не то, не аскетизма невольного? Жаль. Ошибка, что его не преподавали, как политграмоту, как обязательное условие победы над врагом заклятым.

Николай Иванович. Чтобы проповедовать, надо верить, хотя бы верить в преимущество старых, проверенных помочей перед модными подвязками. Примерно ваша мысль.

Аркадий Кириллович. Сдаюсь. Вы умеете быть безжалостным.

Ильинишна (неодобрительно). Ишь, как запыхались, Николай Иванович, примите-ка валерьяновки.

Николай Иванович. Пожалуй, не надо. Лекарство – это яд. И не стоит его, право, баловать, само придет в норму. Не в первый раз.

Ильинишна. Вера, сходи ко мне. Знаешь, где пузырек.

Вера уходит.

Аркадий Кириллович. Недавно был у знакомого врача. Насколько я понял его, теперешние эскулапы нашли средство от всех болезней сразу. Универсальнейшая панацея!

Лидия Петровна. Новое лекарство?

Аркадий Кириллович. Очень простое. Меньше ходить, больше есть.

Николай Иванович. Мрачно шутите.

Аркадий Кириллович. Такова жизнь и отчасти мой характер.

2011 год. В темную комнату, куда проникает только свет городских огней из окна, входят уже пожилой сын Зины Виктор и его жена Галина. Виктор щелкает выключателем. В тусклом свете пятирожковой люстры, в которой горит только одна лампочка, – комната в малогабаритной квартире конца 60-х, заваленная почти до потолка разным хламом: подшивками старых газет, кипами журналов, рекламных листков, квитанций и прочих бумаг, старыми телевизорами и пылесосами, ломаными стульями, рваными матрацами, полотенцами, подушками и одеялами, грязным бельем, битыми эмалированными кастрюлями и тазами, кусками гипрока, обрезками металлокаркаса, досок и брусков… На диване и кресле – авоськи со стеклянными банками и бутылками под связками дешевых детективов. На полках мебельной стенки – огромное количество банок и коробок с шурупами, гвоздями, винтами и гайками вперемешку с пакетами сахара, круп и макарон. В открытом холодильнике – заплесневелая картошка, лук, свекла и морковь. Посередине комнаты, на полу, – грязный матрасик. Вокруг него – баночки с желтой жидкостью, смятые комки туалетной бумаги, тарелки с недоеденной, покрытой коркой кашей и надкусанные куски зачерствевшего хлеба. Везде грязь, паутина и пыль слоями.

Виктор и Галина (хором). Боже мой!

Виктор. Вот так и умер Пётр Александрович… Когда мать была еще жива, она не давала ему устроить такую помойку. Всего восемь лет прошло, и человек так опустился! А ведь был умный, язвительный журналист… И не пьяница… Правда, игрок – любил всякие лотереи, надеялся враз стать богатым…

Галина. Ну и запах здесь! Надо поискать документы: паспорт, свидетельство о собственности на квартиру, сберкнижки… Ты ведь единственный наследник.

Виктор. Да еще мамочка завещала мне все свое имущество, так что треть квартиры уже моя… А Пётр Александрович был совершенно одинок… Хотя у него был младший братец, да еще до знакомства с моей мамой они вдрызг разругались и больше никогда не виделись. Дочка от второго брака – то же… Как вышла замуж – бесследно исчезла. Так что за последние сорок лет от них – ни звука. Никому он был не нужен. Родня называется!.. А мне он как бы отчим. Но я не о том… Посмотри, до чего он дошел! Такого я не ожидал… После смерти матери он очень не любил, чтобы его беспокоили. Помню, когда я ему однажды черноплодку из нашего сада привез, он меня даже в туалет не пустил… пописать. Теперь мне понятно, что уже тогда у него и туалет, и кухня – все было завалено хламом, не пройти. Но ведь я позванивал, предлагал помощь… И в этом году, как всегда, по традиции я звонил ему в Новый год и в феврале, в день его рождения. Вроде бы всё было в порядке – и на тебе! – через несколько дней он умер. И как страшно умер!.. Соседка рассказала, как это было. Она заметила с площадки приоткрытую дверь в эту квартиру. Оказывается, он ждал каких-то агитаторов из избирательной комиссии и оставил замок открытым. Соседка вошла в дверь, а он уже лежал в агонии вот на этом матраце. Вызвала скорую, но они не донесли его живым даже до кареты. Сразу в морг поехали. Квартиру опечатала милиция, но никто за полгода даже не объявился. Я ведь случайно звонил ему вчера, хотел подвезти ягодок… Весь вечер звонил, никто не поднял трубку, вот я и заподозрил… И как в воду глядел! Придется теперь искать его по моргам, хоронить… А потом разбирать эту свалку, оформлять наследство, ремонтировать квартиру… Ну и дела!

Галина. Да выбросить все к чертовой матери! Надо только пошукать золотишко, может от Зинаиды Фёдоровны что-то осталось. Да и Пётр Александрович тоже всерьез занимался коллекционированием марок и монет…

Виктор (роется в куче бумаг, ненужные бросает на пол). Помню, мама показывала мне тетрадку со своими воспоминаниями о деде, о блокаде… Тоже надо бы найти… (Находит фотографию в рамке.) Вот ее фото как раз того времени, когда она ушла к Петру… Счастливая! А как все кончилось? Прожила с ним сорок лет и все мучилась. Ушла от скучного, но хотя бы тихого Сига, а к кому пришла? Петя ведь тоже был не подарок. Всех ее подружек и родственников разогнал своим ядовитым языком! Свою маменьку, которая уже под себя делала, притащил в квартиру… Еще и жадный был, трясся над каждой крохой – блокадный синдром! Вот и жили как кошка с собакой… Да еще болезни: сначала мама его от туберкулеза лечила, потом сама стала хроником… В общем, не жизнь, а сплошное мученье!

Галина. Да уж, не повезло этому поколению: репрессии до и после войны, война, блокада, поголовная нищета… И вдобавок всюду ложь и страх перед органами… Зинаида Фёдоровна рассказывала, что ее, беременную тобой, чуть не замели за анекдот. Кто-то из подружек настучал. Сиг спас, поговорил с кем надо. Он ведь имел безупречную партийную репутацию, был вечным районным депутатом, работал на всех выборах, руководил фабричной колонной на всех праздничных демонстрациях…

Виктор. А под конец еще лихие девяностые, снова голод, ворье, бандиты да мошенники под флагом демократии… (Достает из кучи синюю потрепанную папку.) Ну-ка, что тут?.. Смотри, на машинке напечатано!.. Драма в трех действиях «Сильнее хлеба»… Пётр Александрович сочинил… (Листает.) А вот и рецензия… (Читает про себя, хохочет.) Интересно! Полвека назад правда о ленинградской блокаде была уже никому не нужна. А сейчас?

Галина. А сейчас и подавно!

Виктор бросает папку в общую кучу мусора.

Занавес

Лариса Джейкман

Родилась в Астрахани, где до сих пор витает дух старинных мифов и легенд. Мечтательная девушка после окончания института увлеклась написанием лирических стихов, некоторые из них нашли свое признание: на их слова были написаны песни. Позже ее увлекла проза, начались пробы пера. И в 2004 году в свет выходит ее первая книга. С тех пор издано более десяти произведений автора. В 2020 году Лариса Джейкман была награждена медалью Первой общенациональной литературной премии им. Пушкина. Но на достигнутом она не останавливается. «Широкий круг читателей, неиссякаемый интерес к жизни вдохновляют меня и поддерживают мой творческий потенциал», – признается Лариса Джейкман.

Покаяние

Семейные тайны, скелеты в шкафах… Как долго они в состоянии храниться и не всплывать на поверхность: год или всю жизнь? У всех по-разному, наверное. Но вот одну историю я хочу рассказать. Она хранилась в тайне больше чем полвека, но наконец раскрылась.

Дед Матвей был любимчиком в своей деревне. Его любили все от мала до велика. Это случилось в те времена, когда деревня еще более-менее процветала: обновлялись дома, цвели сады и плодоносили огороды, а молодежь массово не бежала в города.

Хозяйство у деда Матвея было крепкое, семья дружная: жена Александра, дочь с зятем и двое внучат, взросленьких уже, школу оканчивали. Жили одним большим домом, не ссорились и не бранились.

Ему уж восьмой десяток шел, и здоровье стало подводить. Нет-нет да и приляжет. То сердце колет, то голова как чугунная да звон в ушах. Жена вокруг хлопочет, кружку с чаем поднесет или просто рядом посидит. А как-то захворал он совсем. Глаза прикрыл, молчит.

Александра села рядом, взяла мужа за руку и так тихонечко заговорила:

– А помнишь, как ты Сашку Малютину любил, соседскую красотку? Бегал за ней, за околицу гулять водил. Все думали, что сватов зашлешь да замуж ее возьмешь. Чего только бабы не болтали тогда. Помнишь?

Дед Матвей молчал, но веки подергивались, не спит, видать, слушает. Александра и продолжила:

– А я вся в зависти была к этой Малютиной. «Вот ведь как хорошо, – думаю, – красивой-то быть. Самый завидный жених Матвей ей достался». А на меня-то и не смотрел тогда никто. Разве что Ванька-кузнец, который палец себе отрубил. Помнишь его?

Матвей не отвечал, только слезинка выкатилась и капнула на пеструю наволочку. Александра погладила мужа по руке и сказала:

– Никого уж нет в нашей деревне. Ванька с войны не вернулся, а Александра Малютина как за городского замуж вышла, так в деревню нос и не кажет. Да и ее-то родня уж померла вся, чего ей здесь делать? Родительская изба заколоченная стоит. Зачем она ей?

Дед Матвей вдруг открыл глаза и спросил:

– Чего это ты в воспоминания ударилась, Александра? Или сказать чего хочешь мне напоследок?

– Да господь с тобой, Матвеюшка. Это я так, тебя подбодрить. А чего мне тебе говорить? Ты и так всю мою подноготную знаешь, как и я твою.

– Всю, да не всю, Саша, – сказал безрадостно дед Матвей. – Есть у меня тайна, всю жизнь берег, никому не говорил. А сейчас пора настала. Не могу я с ней в могилу уйти.

– Да рано тебе еще… – начала было Александра, но муж прервал ее:

– Чую, скоро мой конец. И вот послушай, что я тебе расскажу, да сохрани в тайне. Не надо никому знать про то.

И покаялся он перед женой.

Был он молод да строптив. И с Сашкой Малютиной женихался. Любил он ее пылкой юношеской любовью. Черноброва, белолица, кровь с молоком. Да только такая же строптивая, как и он. Все норовила по-своему сделать. Ты, мол, сильный да здоровый вон какой, а девку прижать да приласкать по-мужицки не можешь. Какой из тебя жених?

Обидела она его тогда крепко. Он отцу рассказал про свой конфуз. А тот и говорит:

– А чего ты тянешь? Возьми да и зашли к Сашке сватов. Тогда она и узнает, какой ты мужик. Али решимости не хватает?

На следующий день и сваты нашлись. Все крепко выпили, гармошку взяли и отправились к невесте, да не в тот дом забрели, перепутали девок. Вместо Сашки Малютиной в дом к Александре постучались.

– Так и состоялось сватовство, что называется, без меня меня женили. Я-то с ними не пошел, сробел тогда чего-то.

– Да как же так! – всплеснула руками жена Александра. – Выходит, ты на мне по ошибке сватов женился? Почему же не отказался, не рассказал им, чего они спьяну натворили?

А у самой слезы по щекам.

– Не мог я, Сашенька, с тобой так поступить. Ты-то не виноватая была. И согласие свое дала. А позор какой на всю деревню был бы! Что жених от тебя сбежал, посватался, а жениться не женился. Ты бы одна с этим позором на всю жизнь осталась бы. Разве это справедливо?

– Так всю жизнь с нелюбимой и прожил? – горестно спросила Александра.

– Не-е-ет, с любимой. Ты мне всю жизнь посвятила, а я тебе. Разве это не любовь? А Сашка Малютина в городе, говорят, троих мужей сменила.

– Сплетни бабские. Не слушай никого. А я шибко тебя любила, Матвеюшка. Всю жизнь.

Она прикорнула рядышком с больным мужем и уснула под бочком. Утром встала пораньше, чтобы молочка ему согреть, да напрасные хлопоты. Отошел дед Матвей в мир иной, покаявшись перед смертью.

«Покаяние подразумевает не столько сожаление о прошлом, сколько новый взгляд человека на самого себя, на других…»

Анна и ее герой

Друг пригласил меня в деревню в Рязанской области. Отдохнуть от городской суеты, порыбачить да деду с бабкой помочь, те старенькие уже, а дел в деревне всегда много.

Приехали мы поздно ночью. Бабушка Анна встретила прямо у порога и провела в хату. Стол накрыт к ужину, мы, гости дорогие, расселись по местам, а Анна хлопочет вокруг.

– А дед-то где? – спрашиваем мы.

Бабушка и отвечает:

– Да вон на печке спит мой герой, умаялся сегодня.

Сказала так по-доброму, без ухмылки и усмешки. И глянула в сторону печи ласково, как мать на ребенка.

Удивился я тогда. Надо же, сколько теплоты в ее словах и во взгляде. Зацепило это меня за живое. На следующий день я подсел к ней с вопросом: почему она назвала мужа так: герой? Неспроста ведь. Оказалось, что нет. И Анна поведала историю их любви.

Случилось это в далеком 1945 году. Война закончилась, и в село вернулся он, Яков. Вернулся сержантом-орденоносцем, героем-танкистом. И сразу же в мехколонну работать пошел. Мужчины-то были тогда в чести и в почете. Вот и Яков завидный жених, хоть с виду-то не ахти какой красавец. Ни ростом, ни саженью в плечах не вышел, ни лицом. Только стать да выправка военная. Но деревенские девушки все равно его привечали и на танцах в клубе подмигивали. Но только он возьми да и влюбись в самую что ни на есть красивую из них – Анну. А у нее женихи и так были на примете, даже из соседнего района солидные мужчины свататься приезжали.

Анна была не из простого десятка, дочь председателя колхоза да красавица писаная: высокая, чернобровая, темноглазая, с черными блестящими кудрями. Мать у нее была цыганских кровей, оттуда и красота ей передалась. Отец Анны дочь оберегал строго, вознамерился сам ей жениха подобрать, абы кто был не нужен.

А тут Яков откуда ни возьмись свалился на ее голову: проходу не давал, цветы охапками носил, да и свататься пришел, не побоялся. Отец как глянул на него: щеголь этакий, метр с кепкой, копна рыжих волос, да и телосложения хлипкого. Только что ордена имеет да на язык остер.

Отец ему от ворот поворот, Анна лишь плечами пожала. Всякие женихи к ней подкатывали, но вот такого прыткого да настойчивого еще поискать!

Целый год Яков не унимался. Все знаки внимания оказывал, и помощь всякую предлагал, и цветы носил, и до дому провожал! А уж историй сколько знал всяких – заслушаешься.

И Анна стала более чем благосклонно относиться к своему неуемному ухажеру. Нравился он ей чем-то. Может, своим постоянством, может, непосредственностью и открытой душой. Только так получилось, что и всех ее женихов он поотшивал.

Все вокруг диву давались: какие парни за ней ходили! А она, гляди ж ты, с Яковом по селу прохаживается, и под ручку. Но никаких поцелуев и объятий! Все чин по чину, прилично, чтобы без сплетен да пересудов всяких!

Но до отца все равно доходили слухи, что Анна этого Якова больно уж за близкого дружка принимает. И отец стал запрещать ей всякое общение с ним: не про него невеста!

Узнал про это Яков и заявил Анне:

– Я завтра снова свататься приду и такие аргументы твоему бате предъявлю, что он не сможет отказать. И зависеть все будет только от тебя, Аннушка. Вот и думай, что завтра мне ответить: да или нет.

Анна лишь плечами пожала, а отцу ни слова не сказала. На следующий день приходит Яков с друзьями свататься, как и обещал. В красивых рубахах, с лентами, все ритуалы соблюдены.

Впустили их, усадили за стол. Яков опять за свое:

– Хочу вашу дочь Анну в жены взять. Мужчина я серьезный, работящий, войну прошел, горя хлебнул. А теперь вот семью создать самое время.

Выслушал его отец – и снова ни в какую. Нет – и все тут! А объяснений никаких. Не отдает он за него дочь и намекает, что пора им восвояси. Вот тут все и произошло!

Яков вдруг вытащил гранату на вытянутую руку и заявил стальным голосом:

– Я, батя, смерти смотрел в глаза не раз, и она мне не страшна. А боюсь я только одного, что Анна будет с другим. Если вы мне дочь не отдадите, то я выйду за околицу и подорву себя! Без нее мне все одно – не жить. И терять, кроме нее, нечего. Но если согласитесь, то дочь ваша Аннушка, клянусь, до конца дней своих не будет знать ни горя, ни нужды. Слово фронтовика!

Анна в это время в соседней комнате была и весь разговора слышала, только выйти боялась, а сердце так и рвалось к Якову! Позвал ее отец, она в горницу вбежала, щеки горят пунцовым румянцем, и говорит отцу, что согласная она. И не из-за жалости, что убьет он себя, а по любви.

Тут отец Анны и сдался. Свадьбу сыграли всем селом. И прожили они долгую жизнь, хоть и времена порой нелегкие были. Только Яков свое слово сдержал и клятву не нарушил. И она ни разу не пожалела, что поверила ему.

Столько лет прошло, детей вырастили, внуков подняли. Но любовь у них так и не выветрилась и в привычку не вошла. Это по ее тому взгляду было ясно!

Для нее он так и остался самым близким и родным, тем Яшей, ЕЕ ГЕРОЕМ, который готов был жизнь положить к ее ногам.

Анна показала старую пожелтевшую свадебную фотографию. Но даже на ней было видно, как терялся Яков на фоне ее девичьей красы. А поди ж ты! Красивая пара – это, может, и не про них, а вот счастливая – это точно!

Незавидная судьба

Юная красавица Аглая Барышникова была дочерью мастера, который был в чести у заводчика Рудова. Настоящий мастер, он заведовал цехом со всем его оборудованием и рабочими, правая рука заводчика. Жили Барышниковы большой дружной семьей, отец один работал и содержал семью из пяти человек: жена и трое детей. Аглая была средней.

Дом на Преображенке был в пять комнат. Спальня родителей, их с Маняшей комната и комната старшего брата Васи, который уже учился в реальном училище. Плюс большая зала, светлая, в три окна, и столовая. Везде салфеточки, мама вышивала, над обеденным столом на кривых ножках абажур с бахромой.

Вокруг дома был цветник, Аглая, Маняша и мама разводили цветы. По воскресеньям ходили в храм Святителя Николая, и жизнь тогда казалась спокойной и в достатке. Маняша с мамой, Аглая гимназистка, брат скоро по стопам отца пойдет.

Но все постепенно рухнуло. Сначала от чахотки умер старший Барышников. Но хозяин завода Рудов осиротевшую семью на произвол судьбы не бросил, положил им хорошее содержание, а Василия в мастеровые поставил, чтобы опыта набирался, платил ему неплохо в память об отце.

И продолжало семейство жить своей привычной жизнью до самой революции. Вот тут-то все и пошло прахом, прямо враз! Рудов, спасая семью, бежал. Его завод разорили, и в семье наступила нищета.

Дом Барышниковых заселили, оставив им всего одну комнату. Стало шумно, грязно, накурено. И мать с дочерьми приняла решение податься в деревню к дальней родне. А старший сын Василий остался в родной комнате. Он быстро сдружился с соседями – «коммунистами», а позже вступил в их партию.

В деревне похоронили мать, и остались сестры одни в маленьком полуразвалившемся домишке. В шестнадцать лет Маняша вышла замуж за агронома Игната и переехала в его добротную избу, а Аглая снова в Москву подалась, чтобы как-то свою жизнь устроить.

Брат Василий заматерел, важный стал. Ходил в сапогах хромовых, кожанке и картузе с красным околышем. Он служил новой власти, имел должность, возглавлял рабочую коммунистическую ячейку. Они несли в несознательные рабочие массы идеи коммунизма и светлого будущего.

Аглая сначала поселилась у него и устроилась на работу в кружевную артель, не зря же мама учила ее вышивать.

А потом брат познакомил ее со своим товарищем и соратником по партии Борисом Шишовым. Мужчина был неплохой, пламенный коммунист, жил идеей и ненавидел мещанство.

Их, молодую семью, поселили в отдельную комнату, и Аглая начала ее приукрашать: мамина вышитая думочка на колченогой кровати, салфетка на полке, кое-как прибитой к стене, занавески на окне. Но это все велено было убрать и выкинуть на помойку! Муж стучал кулаком по столу и говорил, что мещанства в своем жилище не допустит!

Аглая с мужем не спорила, убрала салфеточки с глаз долой, а вскоре поняла, что будет у них с Борисом ребеночек. Сынок Петенька родился следующим летом. С ним она уехала к сестре Маняше в деревню, чтобы на свежем воздухе пожить, а не задыхаться в пыльной Москве и в прокуренном доме. А вернулась, когда муж Борис отдельную квартиру получил на Сретенке.

Жили неплохо. Брат Василий тоже семьей обзавелся, только потеряла Аглая всех своих мужчин до одного. В тридцать седьмом под репрессии попал Борис, так и не увидела его больше, овдовела. В сорок первом сына Петеньку и брата Василия забрали на фронт, а ее эвакуировали на Урал, в поселок Вершинино.

Там Аглая и получила две похоронки, сначала на брата, который погиб в сорок втором под Москвой, а в самом конце войны и на Петеньку, погиб в сорок четвертом в битве за Варшаву. Жизнь ушла из-под ног. Тяжело было так, что выла она днями и ночами и хотела было руки на себя наложить, если бы не лекарь местный, Иван Пантелеев.

Выходил он ее, к жизни вернул да к себе забрал. Аглае на ту пору уж за сорок было, а Ивану под пятьдесят. Стали жить вместе. Иван в амбулатории, Аглая по хозяйству.

Хоть и косились соседи, а им все нипочем. Любовь у них такая, зрелая. Но через год Иван заговорил, что расписаться, мол, надо. А Аглая стала уговаривать его в Москву вернуться:

– Там я комнату выбью, у меня все справки на руках, что я коренная москвичка. Поедем, Ваня. Ты врачом устроишься, я тоже работу сыщу.

Но Иван ни в какую.

– Не хочу я, – говорит, – родные места покидать. Тут у меня маманя с батей на погосте. Кто за их могилками присмотрит?

Но Аглаю не держал: поезжай, мол, коли душа рвется. Она и засобиралась в дорогу, только поняла, что дитя ждет. Позднего, последыша. И взяла грех на душу, Ивану не сказала. С тем и уехала.

В Москве пришлось нелегко. Много горя она помыкала, пока устроилась. Дали ей комнату, как живот проявился. Там же, на Сретенке, в квартире с удобствами и с одними соседями, семьей из четырех человек. Комната большая, почти двадцать метров квадратных. Получила пособие как нетрудоспособная, на сносях.

Все ночи напролет оплакивала сына Петеньку, брата поминала да Ивана Пантелеева жалела. Виновата она перед ним. Ой как виновата! А потом дочка Танечка родилась. Здоровенькая, слава богу!

Когда девочка подросла, устроила ее в ясли и на работу вышла туда же нянечкой. А совесть все мучила. Дочка без отца растет, не дело это. Год еще промучилась и написала Ивану: так, мол, и так. Прости меня, непутевую. Виновата перед тобой. Ответ пришел месяца через два, писала соседка, что болен Иван шибко, с постели не встает, они, соседи, ходят за ним.

Не выдержало сердце у Аглаи, отвезла она Танюшку к сестре в деревню и отправилась в Вершинино. Застала Ивана еле дышащего, и уж каких трудов ей стоило перевезти его в Москву, одному богу известно! Но выходила, по больницам затаскала, добилась лечения.

И хоть слабый, но живой, заселился он к ней. Тут и узнал, что дочь Танюшка у него растет. Стали жить втроем, расписались. Ему пенсию по инвалидности назначили, тоже хлопот было ой-ей-ей! Лучше не вспоминать. А как Танюшка в школу пошла, пришлось Аглае еще на одну работу устраиваться, дворником по утрам.

Так и жили, худо-бедно, не жили, а выживали, можно сказать. А в середине пятидесятых Иван умер. Долго горевала Аглая. И что за судьба у нее такая мужчин терять! Когда Танюшка студенткой стала, Аглае чуть за шестьдесят было, а тут и сосед по квартире, Кондратий, овдовел. Погоревал он год и посватался.

– Давай, – говорит, – соседка, вместе жизнь доживать. Мои дети вон, разбежались кто куда. Танька твоя скоро тоже упорхнет. А мы, мол, два старичка, так в этой квартире и проживем.

Подумала Аглая да и согласилась. Таня окончила институт, журналисткой стала, жила с мамой и отчимом долго, до двадцати пяти, пока замуж не вышла. А потом и написала эту историю в свою газету.