Текст книги "И верить, и любить"

«Дни осенние, дни непогожие…»

 
Дни осенние, дни непогожие.
Вновь не спится в холодном дому.
В эту ночь даже други хорошие
Не придут к огоньку моему.
 
 
Что ж ты, время, стоишь – не торопишься?
Что ты, печь, так нещадно дымишь?
Ты озябла, как я, но не топишься
И слезу прошибить норовишь.
 
 
Дым глаза мои режет, и, кажется,
Он заходит и в душу мою.
Двери – настежь! На волю прокашляться
Выхожу и сажусь на скамью.
 
 
Мир ночных фонарей и бессонницы
Столько судеб расторг и связал.
Кто-то жарко милуется в горнице,
Кто-то, плача, спешит на вокзал.
 
 
Дни осенние! Мрак непогодины!
За собой я не знаю вины.
Я без дома, как будто без родины,
Как бобыль без детей и жены.
 

«Вновь нависла над городом сумрака птица…»

Владимиру Карасёву

 
Вновь нависла над городом сумрака птица.
За громадами зданий не виден закат.
То не горней лампады сиянье златится —
Голубые рекламы прямо по небу мчат.
 
 
Призывают купить, положить на сберкнижку,
Непременно лететь самолётом на юг…
Я читаю букварь, просвещаю сынишку,
Что природа для нас и советчик, и друг.
 
 
До чего же наивны вопросы ребёнка:
«Папа, что там? Не кони ли мчатся селом?»
Чу! Неужто и вправду слышен бег жеребёнка?..
То трамвай прозвенел, громыхнув, за углом.
 

«Свежеют дни, становятся короче…»

 
Свежеют дни, становятся короче,
Неистовствует ветер-листобой.
Который день я не смыкаю очи,
И мне уже невыносимы ночи.
Скажи, душа,
Что делать нам с тобой?
Как фонари, сегодня звёзды тусклы,
И, словно звёзды, тусклы фонари.
От невозможной, нестерпимой грусти
Во край лесов равнинный, среднерусский
Давай сбежим до утренней зари!
Сбежим туда, где рощи и низины,
Где всё как есть нам дорого кругом,
Где непролазны заросли малины
И низко долу клонятся бредины
В глуши лесной над тёмным бочагом.
Где во поле не убрана картошка
И дни, как летом, страдны, горячи,
Где на болотах клюква и морошка
И расписные ставни на окошках,
Ленивый кот мурлычет на печи.
Но глянь, душа, какая перемена!
Всё так же сладок клевер луговой,
Но рядом со скворечником антенна
Над каждой сельской высится избой.
Совсем иные звуки слышат уши!
Уж на селе, как встарь рожок пастуший,
Звучит сигнал машины легковой…
 

«По дороге позабытой…»

 
По дороге позабытой,
У сожжённого села
Не зацокают копыта
И не звякнут удила.
 
 
Белым днём,
Во тьме кромешной,
У воронки, вдоль межи
Снова с песней безутешной
Ветер в поле ворожит.
 
 
На военном пепелище
Всё-то кружит, словно чёрт.
И кого, кого он ищет?
Что сюда его влечёт?
 
 
Смерча мертвенную проседь
Завихряя, нелюдим,
Пепел выстывший возносит?
Сокрушается над ним?
 

«Неотвратимая, ранняя…»

 
Неотвратимая, ранняя
Осень вступила в права,
И зажелтели раменья
Крайние дерева.
 
 
За ветровую сиверко
Цепко схватился нить.
Незачем даже силиться
Что-то остановить.
 
 
Думает, что удержится,
Выстоит рамена…
Остепениться, утешиться
Самые времена.
 
 
Самое время по осени
Дела выискивать суть.
Самое время с вопросами
В душу себе заглянуть.
 
 
Так ли всё было истинно
В нашем пути вдвоём?
Стоит ли так воинственно,
Твёрдо стоять на своём?
 
 
Вовсе не стоит, скажете…
Скажете – остепенись…
А над полями и пажитью
Неба бескрайняя высь.
 

«Безоблачный май, словно ягода, красен…»

 
Безоблачный май, словно ягода, красен.
И льдины, и брёвна река пронесла.
У дома напротив состарился ясень,
А липа у наших окон подросла.
 
 
Отжившего ясеня вешнее горе.
Но знаю я, знаю: однажды, увы,
И липе моей, словно воину в поле,
Наступит пора – не сносить головы.
 
 
Поёт в вышине златогорлая птица.
Я в небо гляжу – замирает в груди.
Ах, я не мальчишка, чего кипятиться?
И что меня, что меня ждет впереди?
 
 
Но снова меня ожидает дорога.
И липе цветущей махну я рукой
В тот час, как услышу с родного порога
Гудок парохода над тихой Окой.
 

Красный угол. 1983

Районные города

 
Степных и подмосковных,
В садах и без садов,
Как не любить районных
Российских городов!
 
 
Касимов, Муром, Суздаль…
Моя седая Русь.
Её степная удаль,
Её лесная грусть.
 
 
С домами пятистенными
И крепостными стенами,
С торговыми рядами
На берегу реки,
С церквами, тихой пристанью
И матерью, что пристально
Куда-то вдаль тревожно
Глядит из-под руки.
 
 
Вы потому мне дороги,
Что недруги и вороги,
Мечтавшие в столице
Справлять победный пир,
С мечтой своей расстались,
У ваших стен остались,
Повержены народом,
Который любит мир.
Вас не любить – немыслимо.
Не потому ли мысленно
По улицам мощёным,
Под пенье петухов
Брожу я, с восхищением
Следя за превращением
Обыденных раздумий
В мелодии стихов?..
 

«О моей родословной до седьмого колена…»

 
О моей родословной до седьмого колена
Не глаголет геральдики вязь.
Были ратаи предков моих поколенья,
И, бойцами дружин становясь,
 
 
Они много голов положили на ниве,
Той, что саблей, что пулей сечёт.
Нашу русскую землю спасли не они ли?
За столетья потерян им счёт…
 
 
Повторил ли кого я?
В какую ты пору,
Чем-то схожий со мной человек,
Одиноко бродил по мещерскому бору
И своё сокровенное рек?
 
 
Может, он и доверил мне
Выразить словом
Всё, что шепчут леса и вода,
Дальний предок
Седьмого ль колена,
Восьмого, —
Мне того не узнать никогда…
 

«Вот и снова, мама, я с тобою…»

 
Вот и снова, мама, я с тобою.
Кто ещё поверит и простит?
Крошкою кирпичной, бузиною
Самовар начищенный блестит.
 
 
На столе – домашнее печенье.
Значит, долго будем чаевать.
Фыркая, пыхтит он, подбоченясь,
Надо его снова доливать,
 
 
Вновь студить его живую душу…
Что-то не выходит разговор.
Я твоё молчанье не нарушу,
Слова не скажу наперекор.
 
 
За окном берёзовые ветки
Протянули к дому две руки.
Как твои скрипучи табуретки!
Как чисты твои половики!
 
 
Как они стары!.. Ну что я плачусь?
Перед кем? И на кого сердит?..
Всё равно ведь не переиначусь.
Мама понимающе глядит.
 
 
В гости приезжаю я не часто,
Но она не жалуется и
Снова смотрит, будто безучастно,
Видит руки нервные мои.
 
 
И пальто, поношенное снова,
И худая обувь скажут ей
Много больше, чем улыбка, слово…
Ничего не скрыть от матерей.
 

«Наверное, полночью тихой…»

 
Наверное, полночью тихой
Скворец прилетел
И песню весны для скворчихи
Защёлкал, запел.
 
 
Шугнул воробьиную стаю.
Смешон и сердит,
Он прямо к окну подлетает,
Вовсю свиристит.
 
 
И мать у плиты суетится,
Стоит у огня.
И песней, как вешняя птица,
Волнует меня.
 

«Тот старинный обычай – я не знаю, откуда…»

 
Тот старинный обычай – я не знаю, откуда
В наши щедрые души пришёл и когда:
Красный угол избы для дорожного люда
И для добрых гостей предназначен всегда.
 
 
Красный угол избы! Но сегодня в квартиру
Мы всё реже и реже приглашаем гостей,
И сегодняшний путник, идущий по миру,
К нам не часто заходит с ворохами вестей.
 
 
Нету дома, которому весть не нужна!
Дальний путник откроет и выскажет вести,
И, конечно, расскажет, какого рожна
Не живётся ему, не сидится на месте.
 
 
Не беспутник, не странник он, не лиходей!
Ты впусти его в дом, не держи у порога!..
Если даже осмелится выгнать злодей —
Не трудна, а легка его будет дорога.
 
 
Люди добрые встретят его и уважут,
Всем, чем только богаты, помогут в беде,
И ему никогда на порог не укажут
Ни в украинской хате, ни в русской избе.
 

На родине

 
Уснула рыба в омуте глубоком.
Шалаш промок, и тихо в шалаше.
Что я искал в краю чужом, далёком,
Где нет покоя сердцу и душе?
Как пение запечного сверчка,
Ласкает слух неясный шорох леса.
Я утром проверяю подпуска —
Дрожит, струной натянутая, леса!
 
 
И вновь душа, как прежде, молода!
Кусты в росе. Лежит на травах иней.
Недвижима холодная вода,
Туман ползёт и тает на стремнине,
И жаворонок звонкий в вышине
Простую песню напевает мне.
 
 
Всегда любивший родину мою,
Что в чужедальном я искал краю,
Где не было душе отдохновенья?
Она, земля чужая, хороша,
Но только здесь светла моя душа
До смертного, последнего мгновенья!
 

Память

 
Никого никогда, никогда никого ещё
Не вернула земля ни на миг, ни на день.
Там, где птичьи пристанища, где птичьи
                                                гнездовища,
Раньше всех по весне лепестится сирень.
 
 
Над могилами братскими крики грачиные,
Зелена, высока и пышна здесь трава…
Лепестками сирени осыпает Отчизна их,
Вешний ветер бессмертные напевает слова.
 

«Кружит модная пластинка…»

Брату Юрию

 
Кружит модная пластинка…
Что ж, пора!
Не близкий путь.
Прежде чем с тобой простимся,
Чтоб в пути не ныла грудь, —
На касимовской, игривой,
На гармони говорливой
Ты сыграй мне что-нибудь!
 
 
Ты сыграй мне, брат, такое,
Чтобы, сердце беспокоя,
Тот мотив и в край далёкий,
В час, когда я, одинокий,
Стосковался и устал,
Словно птица, прилетал.
Прилетал в душе гнездиться, —
В ней найдётся уголок! —
Зазывая воротиться
На родительский порог.
 

«Концы усов и пальцы деда…»

 
Концы усов и пальцы деда
Желты, как воск, от табака.
Закатный час. Течёт беседа
Спокойно, тихо, как река.
 
 
«Пора, похоже, под икону…
Умру, сынок, среди зимы!
Пусть будет всё, как по закону, —
И отпеванья, и псалмы.
 
 
А чтоб слезам, как рекам, литься —
Зови соседку!
Ведь она
На это дело мастерица,
Затем, видать, и рождена.
 
 
Село меня не позабудет.
На жизнь, на долгие года
Пусть память вечная пребудет
С тобой и внуками всегда…»
 
 
Не гаснет деда самокрутка,
А на коленях у него
Играет девочка-малютка,
Не понимая ничего.
 

«Слетелись стрекозы на проводы лета…»

 
Слетелись стрекозы на проводы лета,
На августа пышный и свадебный пир.
Слетают с опущенных донизу веток,
Парят и садятся на кончики пик
 
 
Садовой ограды… Садятся на кончик,
На кончик мизинца воздетой руки.
Тараща глаза, они звонче и звонче
О чём гомонят?
И в какие звонки?
 
 
И снова, взлетая, куда-то несутся,
Они успокоятся только в ночи.
Сплетенье их крыл кружевных и рисунки
Искуснее кружев и тонкой парчи.
 
 
И, пойманы мною, не рвутся, не тужат,
Я их на мизинце держу, не дыша.
До самой до стыни всё кружат и кружат,
Свой свадебный танец последний верша.
 

«Солнца уходящего багровость…»

 
Солнца уходящего багровость.
Предвечерний, сумеречный час.
Несмотря на внешнюю суровость,
Вновь природа просветляет нас.
 
 
Всё-то в мире буднично и просто!
На закате облака темны:
То на лес похожи, то на остров,
То на гребень штормовой волны.
 
 
До чего причудливы узоры!
Приглядись – и зажурчит вода,
И увидишь айсберги и горы,
То, чего не видел никогда.
 
 
За сосновой чащей острозубой
Опустилось солнце не спеша…
Неужели ты бываешь грубой,
Злой бываешь, русская душа?
 
 
Как же ты подслушала, ведунья,
Вечера таинственную речь
И сумела тихие раздумья
В слово незакатное облечь?..
 

«Жгучей молнии высверк…»

 
Жгучей молнии высверк…
Снова ливень густой,
Словно розгами высек,
Повалил травостой.
 
 
Он в полях и лощинах
Всю-то ночь пропадал,
Он к лещинам, к морщинам,
Он к земле припадал.
 
 
И всю ночь, и до рани,
Благодатный, живой,
Он залечивал раны
На земле горевой.
 
 
И всё также усердно
Он клонил зеленя…
Ты своё милосердье
Ниспошли на меня!
 
 
Дай мне в поле, без крова,
Видеть даль, а не близь,
В промежутке до грома
Снова душу возвысь!
 

«Бывают такие напасти…»

 
Бывают такие напасти,
Когда, словно древний старик,
Ты сетуешь часто на память,
А жизнь обозрима, как миг.
 
 
Вмещая событий немало,
Она мимолётна для нас
От первого возгласа «мама»
До «мама» в прощания час,
 
 
Когда мы, не чувствуя боли
И смерти, по жизни бежим,
Когда от вселенской любови
Ещё по-земному дрожим…
 

«Вот опять заходится ребенок…»

 
Вот опять заходится ребенок
Беспричинным плачем. У него
Голос прерывающийся тонок
И не выражает ничего.
 
 
Может быть, душа его живая
Оттого пронзительно тонка,
Что она в младенчестве желает
Выплакать всё то, что к сорока
Ни слезы уже не вызывает,
Ни рыданий горьких, ни обид…
 
 
Всё, что сердце в зрелости скрывает,
С молчаливой горечью таит.
 

Фронтовой художник

 
Не трус – он, как все, рисковал головой,
В разведке был точен и зорок.
Он шёл по сраженьям Второй мировой,
Когда ему было за сорок.
 
 
А был он художник. Иконы писал.
Художник совсем не великий.
Висели по избам в мещерских лесах
Икон его строгие лики.
 
 
На мир он светло и открыто глядел,
И в мире покой обожал он,
Но, словно бы кистью, умело владел
В бою рукопашном кинжалом.
 
 
Что скоро атака – все знали за день,
Хоть это известно немногим…
«Руки моей, пуля, смотри не задень!
Уж лучше остаться безногим.
 
 
Смотри не задень! – он просил у полей,
У дочерна выжженной пашни. —
Мне горем убитых писать матерей
И бой мне писать рукопашный.
 
 
Друзья мне отныне святее святых —
Поймёшь ли ты, пуля, такое!
Простые, суровые образы их
Давно не дают мне покоя».
 
 
И пуля его не задела руки,
И вовсе его не задела…
Сурово с холста – не с иконной доски! —
Как Матерь святая, глядела
 
 
Солдатская мать… Над её головой
Грядущей Победы зарница.
И пишет художник земли горевой
Простые и строгие лица.
 
 
Он пишет учёных, героев труда,
Родные рязанские пашни
И тех, что в бессмертье шагнули, когда
Он шёл с ними в бой рукопашный…
 

«Гладя ворот колодца рукой…»

 
Гладя ворот колодца рукой,
Словно детское тело,
На воды родниковой покой
Ты с улыбкой глядела.
 
 
И, рукой опершись о бедро,
Ты собой любовалась.
Полетело в колодец ведро,
Словно в бездну сорвалось.
 
 
Тихо охнула чёрная глубь
Неземно и нездешне.
Ты вздохнула на полную грудь
И застыла в усмешке.
 
 
Но уже на деревню гроза
Набегала с опушки,
На твои голубые глаза,
На кудрей завитушки.
 
 
И подолом твоим заиграл
То ли ветер бесстыжий,
То ли бес, что незримо скакал,
Громыхая по крыше.
 
 
Коромысло и вёдра в пыли…
Как тогда мы любили!
Нас дороги с тобой развели
И уже не сводили.
 

В горах

 
Виснет над бездонными ущельями
Плотная, недвижимая мга.
Потускнели месяца ущербного
Некогда бодливые рога.
 
 
Перед новолунием, как водится,
Вся округа, погружаясь в сны,
Вновь таится, хмурясь, и готовится
К перемене, к чуду новизны.
 
 
Всё живое, опечалясь, мается,
И всё так же серы вечера…
Но всё больше месяц нарождается,
Он полней сегодня, чем вчера.
 
 
Озарит полночное свечение
Всех ущелий пагубную высь…
Снизойди же, умиротворение,
Всем и вся восторженно явись!
 
 
И как прежде, в пору полнолуния
Протяни спасительную нить
Всем живым, которым до безумия
Хочется и верить, и любить…
 

В поезде

 
Всё это будет тобой позабыто.
Ехали в поезде ночью мы.
Чьими следами равнина покрыта —
Птичьими, лисьими, волчьими?
 
 
Где сейчас птицы и звери хоронятся?
Где их гнездовья и гульбища?
Гонится следом за нами бессонница.
Только она не погубит нас.
 
 
Ты засыпаешь, но долго не спится мне.
Вижу: за окнами талыми
Мчатся огни быстрокрылыми птицами
Рядом с бегущими шпалами…
 

«Привыкаю, мирюсь постепенно…»

 
Привыкаю, мирюсь постепенно
В одиночестве, в холоде жить.
Всё никак этот дом пятистенный
Не могу до тепла протопить.
 
 
Шепчет стужа, пробравшись за ворот:
«Бесполезны труды твои, брось!
Не прогнать тебе из дому холод, —
Хоть волков загоняй и морозь!»
 
 
Это я хорошо понимаю
И намёк постигаю простой…
Я в дому без тебя замерзаю.
Даже друг, приходя на постой
 
 
(С ним, душевным и преданным, прожит,
Прожит вместе не месяц, не год),
Растопить не сумел и не сможет
Этой стыни нетающий лёд.
 
 
Завтра будет лютее и хуже…
Это можно понять без труда!
Возвратись! Без тебя этой стужи
Не смогу я прогнать никогда.
 

«Почему я так долго заснуть не могу…»

 
Почему я так долго заснуть не могу
В мыслях о невозможном,
Когда ночь провожу не в избе, а в стогу,
А в стогу придорожном?
 
 
Полыхают зарницы, и таинственен лес.
Но зарницы ли это?
Что вам надо, холодные птицы небес,
От ушедшего лета?
 
 
Безответный вопрос, безответная тишь.
Лишь звезда подмигнула,
И опять неземная летучая мышь
Надо мной промелькнула.
 
 
И становится страшно, но сладко глядеть
В чёрный омут вселенной.
Засыпая, в мечтаньях полночных лететь
До звезды сокровенной.
 
 
И уже долетев до миров неземных, —
Лишь стопою коснуться! —
На земле, среди трав и цветов луговых,
На рассвете проснуться.
 

Осеннее утро

 
Оконные, стылые стёкла,
Проснувшись, протру поутру.
Листва золотая, поблёклая,
Кружит на осеннем ветру.
 
 
Влекома дыханием стужи,
Не плача уже ни о ком,
Она опускается в лужи,
Покрытые тонким ледком.
 
 
Ещё фонари не погасли,
Рекламы зазывно кричат.
Детишек улыбчивых в ясли
Отцы понесли на плечах.
 
 
Как стало свежо на рассвете!
Платформа трамвая пуста,
И только неистовый ветер
Листву обрывает с куста.
 
 
О, сколько её навалило!
И сколько ещё в октябре
Прибьёт эта буйная сила
К застылой, замёрзшей земле!
 
 
Но эти минуют недели,
Наступит предзимье опять,
И всё в ожиданье метели
В природе начнёт засыпать.
 
 
Застынут деревья в дремоте,
И в лужах промёрзнет вода…
Но будет потребность в работе
Высокою, как никогда.
 

«Тени веток у обочины…»

 
Тени веток у обочины
Шевелятся, как гадюки.
Не пойму я: что же прочили
Мне полуночные звуки?
 
 
Им душа моя доверилась,
На семи ветрах продута.
В тишину совсем не верилось,
А она пришла под утро.
 
 
Перед тем, когда осмелились
Вновь затенькать птичьи стаи,
По дороге ползать змеями
Тени веток перестали.
 
 
Тишины всего мгновение
Сердце чутко уловило.
Это утра откровение
Настоящим чудом было.
 
 
И опять многоголосие,
Но не то, с ночною жутью,
Покатилось вновь по просекам,
По весеннему распутью.
 
 
Не пугая, только радуя,
С каждым часом веселея,
Расцветая первой радугой,
Первой ягодою спея…
 

Приглашение. 1988

Солнцеворот

 
Солнцеворот!
Снова мир, как ребёнок, проснулся.
Нет больше спячки и лени.
В тёмной берлоге сегодня медведь повернулся
С правого бока на левый.
 
 
Солнцеворот!
До чего ж хорошо на пригорках!
Солнце на лето пошло, а зима – на мороз.
Всюду – веселье. С полатей, кряхтя, лежебока
Слез, через фортку на улицу высунул нос.
 
 
Солнцеворот!
По селениям Волги и Дона
Радость вошла снова в каждую хату и дом…
День этот звался по-старому днём Спиридона.
Был весельчак тот безвестный мужик Спиридон.
 
 
Был работящ он, в труде хлеборобском прилежен,
Парень крестьянской закваски, широкой кости.
С ворогом злым – беспощаден,
                                        с детишками – нежен,
По вечерам на гулянье у девок в чести.
 
 
Солнцеворот!
Сколько вёсен и зим пролетело!
Вьюги бесились, и землю сжигал суховей…
Славлю вас, ныне влюблённых в крестьянское дело,
Тысячи Спирек великой России моей.
 
 
Солнцеворот!
Пусть медвежья не кончилась спячка,
Сиверко жмёт, и лицо на морозе горит, —
Не за горами весны посевная горячка,
Не за горами – так нынешний день говорит!
 

Отец

1

 
Танки, пехота и конники…
Вижу отца в кинохронике:
Он на подножке ЗИСа.
Прусские небеса
Дымом пожарища застит.
 
 
Сплюнул цигарку, мотор заурчал —
Видно, команду комбат прокричал…
Бейся, отец мой, и здравствуй!
Ты на фашистское логово,
Ну-ка, братва, навались!..
Знаю теперь я, как дорого
Все эти версты дались…
Ты не убит. Ты вернулся живой.
И впереди день рождения мой!
Помню из детства: ты ночью кричал,
Днём замыкался в себе и молчал…
И о поре той суровой
С дочерью светлоголовой
Нынче я хронику, батя, смотрю,
Вижу тебя и с тобой говорю
О войне…
 

2

 
О гараже тоскуя, о дороге,
О стареньком своём грузовике,
Он умер дома, сидя на пороге
С потухшей папиросою в руке.
 
 
Когда его из дома выносили,
То по обряду, что священ и прост,
Как женщины, машины голосили,
Сопровождая друга на погост…
 

3

 
Рядом в тот миг последний
Не было нас, прости.
Со Сталинграда таился
В теле твоём свинец.
И не преклонным старцем —
Шестидесяти шести
От роду лет шагнул ты
В небытие, отец.
 
 
Труженик и безбожник,
Веруя в белый свет,
Знал ты на белом свете
Трудности лишь одни.
Но и война не оставила
На сердце злобы, нет.
В мирные дни носил ты
Пряники для ребятни.
 
 
Пряников этих помню
Сахарную глазурь.
Щёки твои небриты,
Только их нет родней!..
Мы – без тебя, а в мире
Тьма от жестоких бурь.
Но сыновья на битву
Смело выходят с ней.
 
 
Вот уже нам за сорок.
Мы не в огне рождены.
Строим, творим и любим
Радость в доме своём.
Не уповая на бога,
Веруем, что войны,
Горя и слез – не будет,
И потому – живем.
 

Бор

Геннадию Морозову

 
Пой мне песню свою,
Древний сказочный бор!
Мы не виделись долго,
И вот возвратился к тебе я.
Тихо птаха лесная
С тобою ведёт разговор,
Ветер в гости к тебе
Прилетает, ничуть не робея.
 
 
Вот он снова, могучий,
Гуляя вершинами крон,
Напевает мне песню
Про русскую удаль и очи
Коловрата Евпатия,
Про людей,
             уходящих на Дон,
Про пожарищ огни,
Озарявшие тёмные ночи.
 
 
Но с печалинкой песня
Лишь самую малость, и вот
Неуёмная радость
В ней явственно
                   слышится снова.
Может, кто-то совсем
По-иному ту песню поймёт,
Но мотивом её
Будет он, как и я, очарован!
 
 
Пой мне песню свою,
Древний бор золотой!
Мне сосны не найти,
Что в бору
             поднимается криво.
 
 
Ты меня научи
Несравненной своей добротой
И по совести жить,
И несуетно,
И справедливо!
 

«Дождь затихал, и над лесом закат затухал…»

 
Дождь затихал, и над лесом закат затухал.
Вымок и весь потускнел хвост-разлетай петуха.
Утром погудки не пел, не вызванивал голосом высь.
С курами вместе петух мой решил занестись.
 
 
Плачь, сокрушайся и более не веселись!
Словно бы вновь появился на свет василиск.
Чёрный петух —
                    так считал славянин в старину —
Миру явить его мог на седьмую весну.
 
 
Выродок места, где чёрный назём и зола,
Змей-искуситель, само порождение зла,
Взгляд твой —
                 убийствен, его никому не снести!..
Никли все травы, ещё не успев подрасти.
 
 
Ссорились люди. За смутою шли мятежи,
И сыновья на отцов подымали ножи.
Прямо в сыновний висок метил отцовский топор.
И кровенела заря, и свирепствовал голод и мор…
 
 
Слезы утри! Нам ведь больше улыбка к лицу!
Нет, не снестись, моя радость, чумному яйцу,
И василиска – поверь, дорогая! – не явит оно!..
Ходит подворьем петух и клюет золотое зерно.
 
 
Хвост его стал некрасив,
                                  гребешок опустился на бок.
Но средь хохлатых несушек он ходит,
                                                   суровый как бог.
Нет, мы не тронем его, никакой не поверим молве!
Не затухает огонь на бедовой его голове!
 
 
Лучше по-детски мы сказке поверим иной:
В курицу-рябу и в свет скорлупы золотой,
В доброго молодца, что за морями, во мгле
Ищет яйцо, где бессмертье Кащея – в игле!