Текст книги "Подвиг Искариота"

Он сказал, чтобы я спокойно одевалась, приняла душ и так далее, видеокамеры будут включены не раньше, чем я приступлю к завтраку. Я вошла на кухню. На мне, как обычно, был белый байковый халат. Отлично, сказал Оператор, пейте кофе, делайте всё что вам вздумается. Можете включить радио.

Мы условились, что во время пробной трансляции меня будут видеть только в студии, что же касается голоса, то меня неприятно удивило, что он был слышен всюду, куда бы я ни пошла. Как будто Оператор всё время ходил за мной. Сама же я не могла ни ответить, ни отключить звук. За завтраком я слушаю музыку и последние известия. После этого мне нужно было подняться наверх в спальню, но что значит «нужно»? Я могла и не одеваться, остаться в халате. Тут опять раздался этот голос, завтра, сказал Оператор, мы начнём вовремя, но пусть это меня не беспокоит, я могу встать когда захочу.

«Вообще, – сказал он, – забудьте про нас».

Хорошо, забудем.

Под утро мне приснился сон. Я суеверна, но не думаю, чтобы он предвещал что-то нехорошее.

Это был один из тех снов, которые так похожи на действительность, что, припоминая, начинаешь сомневаться, не происходило ли это на самом деле.

Мне снилось, что я проснулась, лежу на спине и вижу перед собой мою комнату.

В комнате сумрачно. Солнце ещё не взошло, а может быть, это был пасмурный день. На стене слабо отсвечивали застеклённые репродукции: натюрморт, который мне очень нравится, и «Даная» Рембрандта. Кто-то сидел возле моей кровати, но моё внимание было поглощено картиной; было плохо видно, и я скорее угадывала, чем различала прелестные черты некрасивой юной женщины. Она тянет руку навстречу плодоносному золотому дождю, который я уже вовсе не могла видеть.

Кто-то сидел, это был человек с такой невыразительной, стёртой, неразличимой внешностью, – как надпись, которую невозможно разобрать, – что я только по голосу узнала в нём Оператора. Он говорил что-то, подкручивал фотоаппарат с толстой трубой объектива. Он держал на коленях эту штуку, похожую в сумраке на чудовищный мужской член. Не удержавшись, я хихикнула. А, сказал Оператор, ты уже не спишь; можем начинать?

Как это начинать, возразила я, пожалуйста, уходите, во-первых, я не одета. А кроме того, ещё рано, мы договаривались на восемь часов. В ответ он покачал головой и наставил на меня объектив. Я возмутилась, замахала руками, но он остановил меня, сказав, что это только проба. Хочу сделать несколько снимков на память, для себя. Но я вовсе не собираюсь дарить вам свои снимки, сказала я или, может быть, хотела сказать. Поздно, сказал он, договор уже заключён. Вставай, я хочу снять тебя стоя. Нет уж, говорю я, вот этого вы от меня не дождётесь. И вообще, кто здесь хозяин? Тогда он стал долго и нудно доказывать, что я обязана подчиняться, в договоре есть специальный параграф, в случае невыполнения условий фирма имеет право взыскать убытки по суду. Он продолжал говорить, угрожать. И тут я вдруг увидела, что у него нет лица.

Ни глаз, ни носа, что-то гладкое вместо рта; я подумала, как же он мог говорить. Или это было из-за плохого освещения?

Я решила схитрить, попросила его на минутку выйти, выскочила из-под одеяла и поскорее оделась, он вошёл и, конечно, был ужасно разочарован. Теперь мне было ясно, что это не он. Преступник, человек без лица, проник в квартиру, выдав себя за Оператора. Как ни странно, я успокоилась и потихоньку, чтобы он не заметил, протянула руку к телефону. Бандит усмехнулся, дескать, напрасный труд, телефон отключён. Раздевайся. Тем временем он прилаживал свою камеру к треноге. Я открыла глаза. И снова увидела репродукцию с Данаей, я лежала под одеялом в своей комнате.

Тут я вспомнила, что сегодня у меня первый рабочий день. Камеры ждут моего пробуждения; возможно, трансляция уже началась. Чего доброго, успели заснять и незваного гостя. Я рассуждала, как мне казалось, с ясной головой. Квартиру взломали. Оператор из студии наблюдает за передачей, значит, он должен был вызвать полицию; должно быть, машина уже в пути, вот-вот внизу позвонят. Придётся давать объяснения, узнают о том, что я согласилась позировать для интернета. Всё это неслось в моей голове, я искала выход, и я понимала, что сплю, – то есть в то же время и бодрствую. Кроме того, я подумала: какой у меня несчастный характер. Другая на моём месте не осложняла бы себе жизнь, а делала что велят. Всё оттого, что моя жизнь неустроена. Мне уже тридцать, а у меня нет семьи, нет родины, нет настоящей профессии. Через несколько лет я стану старухой. Кому я буду нужна?

Я нехотя поднялась, с чувством какой-то обречённости. Из уборной направилась в ванную, дверь оставила открытой.

«Э, нет, – сказал Оператор. – Зажгите свет».

Я развязывала пояс халата.

«Я сказал, – повторил он спокойно, – вы должны включить свет».

Я пролепетала, забыв о том, что меня не могут услышать: «Но мне и так видно».

Очевидно, он угадывал мои слова по движениям губ или по выражению моего лица, или, может быть, предательская техника каким-то образом донесла мои слова.

А впрочем, им всем там было совершенно безразлично, что я говорю, о чём думаю.

«Делайте, что вам говорят».

Я шагнула в ванну, отвернула кран и передвинула рычажок душа. В ярком свете я стояла, слегка запрокинув голову, моя кожа сверкала под потоками воды, немного позже я закрыла душ, вода лилась из крана. Из угла на меня уставился мутно-лиловый объектив камеры, второй глаз караулил в противоположном углу. Я лила из флакона пахучую жидкость себе на плечи, я снова отвернула рычажок, покорно поворачивалась, подставляя себя щекочущим струям и мутноокому соглядатаю, присела на корточки, затем шум воды стих. Я вытиралась, сидя на табуретке и низко опустив голову, волосы упали мне на лицо и грудь. Мне нечего было больше прятать, ни одного уголка моего тела не осталось незамеченным. Так не оставляет ничего незамеченным хищный глаз мужчины, так успевает всё оценить молниеносный взгляд женщины. Кстати, странная черта моего характера: я с детства стеснялась женских взоров больше, чем мужских.

Не спеша, с нарочитым спокойствием я вытянула ногу, согнула в колене и положила на колено другой ноги, чтобы вытереть ступню. Мне показалось, что в эту минуту тубус слегка наклонился.

Я занялась пальцами ног, тщательно протёрла каждый промежуток – и снова подняла глаза: на своём шарнире камера медленно, еле заметно поворачивалась, как будто принюхивалась своим тубусом. И мой сон, постыдный, жуткий сон ожил в моём сознании: тубус напоминал мужской член. В панике я выскочила из ванной. С полотенцем в руках металась по коридору, бросилась в спальню – тусклое око и там поджидало меня, это было уже чистое сумасшествие; я забилась под одеяло.

Голос Оператора произнёс:

«Прекрасно. Получилось очень удачно. Теперь вернитесь в ванную, приведите в порядок волосы и наденьте халат. Ждём вас на кухне».

Они ждали меня на кухне, что ж. Я успокоилась. Последовала церемония завтрака. Её величество подавали себе кофе, намазывали булочку мармеладом. Изредка – но лишь изредка, нужно отдать ему справедливость, – Оператор, он же режиссёр, выдавал своё невидимое присутствие. Повернитесь, говорил он, когда меня было плохо видно, или: остановитесь, задумайтесь на минутку; смотрите в окно; вы кого-то вспоминаете; проведите руками по груди, погладьте себя, улыбнитесь. Вы, говорил он, погружены в себя. Весь мир для вас не существует.

Словом, завтрак стал целым приключением. Вот уж никогда не думала, что событием может быть обыкновенное сидение за столом. Я всё ещё не могла постигнуть, в чём смысл этой затеи. Очевидно, не только в том, чтобы показать голую бабу всем любопытным. Паника в ванной была очевидным недоразумением, я успокоилась. Взяла себя в руки. Правда, это привело к тому, что Оператору пришлось деликатно напомнить о правилах; по его словам, я была слишком «зажата». Видимо, держалась слишком чопорно.

Мне не возбранялось смотреть время от времени в видеокамеру, но так, словно я не замечаю ни своего отражения в лиловом стекле, ни самой камеры. Вы, сказал он, ни о чём не подозреваете, вы погружены в свои мысли. Оказалось, что это не так просто. Именно в тот момент, когда я погружалась в свои мысли, никаких мыслей не было. Оператор советовал отвлечься, считать до двадцати. Странно сказать, я должна была учиться быть самой собою, должна была вести себя так, как делаю это изо дня в день, двигаться, садиться за стол, намазывать на булочку мармелад, прихлёбывать кофе – и при этом скрывать от себя, что я это делаю; иначе, сказал он, всё получается искусственным. И в самом деле, я заметила, что кофе лишилось вкуса, хлеб казался резиновым. Одним словом, я должна была принуждать себя быть непринуждённой и следить за каждым своим шагом, чтобы каждый шаг был непроизвольным. Но в конце концов ко всему можно привыкнуть.

Несколько дней спустя Оператор передал мне два пожелания фирмы, правильнее будет назвать их приказами. Отныне видеокамеры будут работать круглосуточно, это первое. Зрители хотят… – а кто были эти зрители? Фирма говорила о них так, словно в точности знала, кто они такие и чего ждут от меня. Так вот, зрители хотят видеть меня не только днём, но и ночью; поэтому я должна завести в спальне ночник. Соответственно будет повышен гонорар. И второе, начиная с такого-то дня из моей квартиры будут транслироваться все звуки. Тем самым будет полностью обеспечен эффект «присутствия». Я могу петь, бренчать на гитаре (моё любимое занятие), могу декламировать стихи, говорить по телефону, наконец, разговаривать сама с собой, – мне предоставляется полная свобода. Фирма переслала мне письмо от зрителя, который негодовал по поводу того, что не слышит мой голос.

Письмо, надо сказать, было в своём роде очень лестное. Привожу его почти полностью.

«Дорогая NN, – писал неизвестный человек, не пожелавший не только сообщить, кто он, но и назвать себя, – я хочу рассказать Вам, что со мной происходит с той минуты, как я Вас увидел. Со мной происходит что-то непостижимое. Достаточно будет сказать, что я забросил все дела и целыми часами, как потерянный, сижу перед компьютером. Надо бы подключить его к телевизору, но я пока что этого не умею. Что я хочу сказать? Я встаю вместе с Вами, вместе с Вами завтракаю, хожу следом за Вами по дому, который я знаю теперь не хуже моего собственного жилья. А поздним вечером я укладываюсь вместе с Вами спать. Простите эту откровенность, ведь мы никогда не увидимся… За эти несколько дней я узнал Вас так, как не знал ни одну женщину на свете. Я знаю, как Вы ходите, как Вы оборачиваетесь, чтобы взглянуть на меня, как Вы отводите волосы от лица, знаю цвет Ваших глаз, Ваш любимый лак для ногтей, Ваше бельё, словом, знаю всё. И чем дольше я смотрю на Вас, тем всё больше понимаю, что не могу без Вас жить. Но встретиться мы не можем».

Говорят, по почерку можно угадать характер человека. Мне тоже показалось, что я угадываю, только не могу объяснить. Узкие и острые буквы, похожие на старинный немецкий шрифт, который в России называют готическим. Такой человек должен быть худым и высоким. Я ломала голову, сколько может быть этому дядьке лет.

«И при этом я не могу Вас назвать такой уж ослепительной красавицей! Смазливых девиц можно сколько угодно увидеть по телевидению. Но в Вас есть нечто такое, чего нет ни у одной из этих телевизионных красоток…»

Не скрою, я была слегка заинтригована. Сразу скажу, что довольно скоро стало приходить много писем. И нежных, и циничных, и просто отвратительных. Чаще всего люди писали больше о себе, чем обо мне. Этот человек, видимо, тоже испытывал потребность исповедаться. Правда, он так и не сообщил, кто он такой.

Итак, я читала дальше, письмо было на четырёх страницах. Он рассуждал о том, почему невозможно наше знакомство. В конце концов, приложив некоторые усилия, он сумел бы – хоть это и держится в секрете – раздобыть мой адрес. Но!

«Но я боюсь. Я попробую вам объяснить. Разумеется, я понимаю, что моё появление, если допустить, что я решился бы Вас посетить, едва ли пришлось бы Вам по душе. Но это меня бы не остановило. Быть может, Вы думаете, что я стесняюсь своей невыгодной внешности, что у меня какой-нибудь физический дефект, или что я болен, или слишком для Вас стар. Это не так. Во всяком случае, я не настолько уродлив, чтобы бояться предстать перед Вами. Нет, дело не в этом. Дело, как ни странно, в экране, в этой прямоугольной раме».

«Я задёргиваю наглухо шторы, опускаю жалюзи, отключаю телефон, я готовлюсь к встрече с Вами, волнуясь, словно семнадцатилетний юнец, в комнате становится темно, и я включаю компьютер. И вот появляется на мониторе Ваша спальня, и я как Фауст в комнате Маргариты. Постель не прибрана. На стене репродукция с картины Рембрандта. Эта женщина, эта Даная, полная ожидания, пока еще не Вы, вас нет. Но вот отворяется дверь. Вы входите, Вы только что приняли ванну. Волосы, ещё влажные, небрежно сколоты на затылке».

«Вы убираете постель. Я вижу вас то сбоку, то сзади, то издали, то вблизи; я знаю, что Вы неодеты, под байковым халатом ничего нет, но даже если бы Вы сейчас сбросили халат, – Вы это сделаете позже, когда будете одеваться, – тайна, которая Вас окружает, в которую Вы закутаны, тайна эта не исчезнет. Вот в чём дело! Это чудо совершил экран. Положим, я не слышу, что Вы там напеваете, вижу только Ваши губы, Ваши полные бледные губы, вижу, как Вы слегка покачиваете в такт головой, и не знаю, чем окажется это мурлыканье, когда будет подключён звук (они обещали сделать это в ближайшие дни): оперной арией, песней вашей родины или пошленьким шлягером; но каким бы ни был Ваш голос, низким или высоким, чистым, хрипловатым, грудным, правильно ли Вы поёте или фальшивите, – всё равно, я знаю, что ничего не изменится, тайна не спадёт с вас, как спадает одежда. И до тех пор, пока Вы там, на экране, в этом потустороннем пространстве, которое я могу сравнить с пространством икон или зеркал, до тех пор, пока вы там, – каждое Ваше движение, поворот головы, выражение глаз, каждая клеточка кожи и каждая линия Вашего тела будут обведены светящейся чертой – недоступностью тайны».

«Я не могу в неё проникнуть. Вечерами, в Вашей спальне, я убеждаюсь, что никогда мне никто не был так близок, как Вы; никогда и не будет так близок; и, может быть, единственное, что остаётся недостижимым для меня, – это Ваши сны. Но если бы техника смогла преодолеть этот барьер и я сошёл бы следом за Вами в самые глубокие подземелья Вашей души, сумел бы я разгадать Вашу тайну? Хотел бы я её разгадать?..»

«Представим себе, что, не выдержав этой ежедневной муки, я заявлюсь к Вам собственной персоной. Мне откроет дверь молодая и миловидная, но увы, самая обыкновенная женщина, – женщина, о которой я уже всё знаю, которую видел тысячу раз. Предположим невозможное возможным – что Вы не прогоните меня, удостоите Вашим расположением, предположим, мы познакомимся ближе, будем встречаться; что, наконец, Вы согласитесь стать моей любовницей, – что тогда? Нет, останьтесь там, в светящемся окне…»

Не стоило придавать большого значения этому посланию, мало ли кто что напишет. Как я уже говорила, мне пришлось в скором времени получать письма и похлеще. Да и этот неведомый поклонник произвёл на меня малоприятное впечатление: какую тайну он во мне нашёл? Я могу представить себе, что молодая, более или менее привлекательная особа, встреченная на улице, может произвести таинственное впечатление. Но в ней видят живого человека. А он? Он как будто обращался не ко мне. Получалось так, что я для него не живая женщина, а манекен. Не то чтобы я почувствовала себя обиженной тем, что он не хочет видеть меня такой, какая я в жизни, а не в компьютере; мне это было совершенно безразлично. Но он видел во мне лишь моё изображение. В этом было что-то извращённое. Не знаю, читали ли они там, в студии, это послание; меня уверяли, что никто мою почту не вскрывает. Действительно, письма приходили нераспечатанными. И всё же подозрение мелькнуло у меня, когда однажды Оператор заметил, что важно не содержание писем, а то, что их становится всё больше: успех, сказал он, превзошёл все ожидания. Конечно, мне не сообщили, как выглядит этот успех в финансовом выражении, я знала лишь, что потребителя, когда он набирает мой шифр в интернете, предупреждают о том, что одна минута свидания со мной стоит столько-то.

При всём том моя жизнь не изменилась – если не считать необходимости торчать целыми днями дома (по понедельникам мне предоставлялся выходной день) и того, что было, очевидно, следствием затворничества: я стала плохо спать. Этот вздыхатель готов был видеть даже мои сны. Расскажу, пожалуй, один такой сон или, лучше сказать, кошмар; долгое время он преследовал меня своей реальностью. По-настоящему я уже не спала, а дремала, это было снова под утро, и вдруг это произошло, я как будто пробудилась. И такое чувство, что всё прежнее было сном, а вот то, что произойдёт сейчас, это и есть действительность. Я сижу на берегу моря или большого озера. Погода портится, по воде бежит рябь.

Я собиралась встать и уйти, но заметила, что кто-то барахтается в воде. Пловец, или кто он там был, медленно приближался к берегу. Он уже достиг места, где под ногами дно, и всё ещё не может выбраться, бьёт руками по воде, не поймёшь, встал ли он на ноги или ещё плывёт. Хотя он близко от меня, из-за брызг я плохо вижу его лицо, он похож на человека, написавшего мне письмо, но тут же я вспоминаю, что никогда этого человека не видела; наконец, он выходит, вернее, вываливается на берег: на нём ничего нет, нет плавок, но нет и ног. Вместо ног широкий рыбий хвост – это мужчина-русалка. Он приближается, прыгая на хвосте, спереди, в углублении под животом, подпрыгивают его половые части. Ужас и отвращение охватывают меня, теперь я понимаю, почему он написал такое письмо, мне всё становится ясно, хотя что именно становится ясно – неизвестно; пытаюсь подняться, но не могу встать на ноги, дело в том, что и я, к ужасу моему, оканчиваюсь плоским и раздвоённым хвостом, я тоже русалка.

В тот день я блестяще справилась с моими обязанностями. Я видела это по выражению тубусов. Стёкла камер, я заметила это с некоторых пор, могут иметь определённое выражение. Оператор давно перестал мною руководить, я вообще о нём больше не слышала, я делала что хотела, но знала, что делаю то, что нужно. В каждом деле вырабатывается автоматизм. Я поймала себя на том, что вот я встаю с постели, сбрасываю рубашку и облачаюсь в халат, снова раздеваюсь, стою под душем, сижу перед зеркалом, готовлю обед, поднимаюсь или спускаюсь по лестнице, раскрываю книжку, перебираю струны гитары, словом, делаю тысячу мелких дел – и при этом совершенно не сознаю того, что делаю. Не то чтобы я вовсе забыла о том, что никогда не бываю одна, что на меня смотрят тысячи глаз. Следят за каждым моим шагом, разглядывают черты моего лица, смотрят мне вслед, тысячи людей знают меня всю, от сколотых на затылке волос до мизинца на ноге. Но у меня было такое чувство, что они знают не меня, а ту, которая является мною, – не могу выразиться иначе.

Я – и женщина, которая является мною, разве это не одно и то же? Я как будто скрылась в самой себе: в своём теле, в своей одежде.

Однообразие моей жизни начало меня утомлять. Нечего и говорить о том, что за эти несколько недель я сказочно разбогатела; но моё существование всё больше тяготило меня. Никогда не думала, что человек может до такой степени надоесть самому себе. Это существование напоминало домашний арест. Я была избавлена от забот, мне доставляли всё необходимое, продукты от Дальмайра, всё чего душа пожелает. По понедельникам приходили две уборщицы, у меня был выходной день, однако мне было настоятельно рекомендовано ни с кем не встречаться. Мой телефон, как я подозреваю, прослушивался. Телефон звонил время от времени, я разговаривала с друзьями, у меня их немного; кажется, они не подозревали о моей новой профессии, но звонили всё реже. Похоже, что и публика понемногу насытилась мною.

Поэтому не стану утверждать, что предложение Оператора застало меня врасплох. «Вы, наверное, соскучились». – «Почему вы так думаете?» – спросила я. Как и прежде, новое предложение было не чем иным, как приказом. Меня предупредили о том, что ко мне придёт гость. Кто такой? Да, собственно, никто. «Вы хотите сказать, его настоящее имя должно остаться неизвестным – как и моё?» Ответа не было. Зачем придёт, с какой целью? Да ни с какой. Развлечь меня, скрасить моё одиночество. Опытный человек, умеющий вести себя перед камерой. Но мне нужно дать хотя бы время, возразила я, с ним познакомиться. Меня заверили, что на первых порах аппаратура будет отключена.

Я открыла дверь, этот никто стоял на крыльце, не решаясь войти. Приятного вида молодой человек, скромно одетый. Извинился за то, что пришёл без предупреждения, добавив, что немедленно уйдёт, если явился некстати. Мы вошли в гостиную. Он отказался от кофе; через минуту после того, как он удалился, я уже не могла вспомнить, о чём у нас шла речь.

В следующий раз мы разговорились. Вопреки тому, что сказал Оператор, гость мой заметно нервничал, косясь на камеры, и я спросила, известно ли ему, что квартира подключена к Сети. Вопрос, разумеется, излишний. Он ответил, что эту тему нужно вынести за скобки. Что это значит, спросила я.

Выражение, объяснил он, заимствованное из математики.

«Понимаю, что из математики. Вы хотите сказать, что…»

«Да. Ведь мы должны делать вид, что никакого видео не существует».

«Это верно, мы должны чувствовать себя совершенно свободно. Для нас не должно быть запретных тем. Так почему же нам нельзя говорить о том, что на нас смотрят? Впрочем, они всё равно…»

«Что всё равно?»

«Временно отключены».

«А вы им верите?»

«Кому, фирме?»

«Нет, Большому Брату. Вы читали Оруэлла?.. Это шутка. Я имею в виду вот этого надзирателя», – и он показал на тубус, глядевший на нас из угла комнаты.

Я рассмеялась. «Вы думаете, камера сама решает, включаться ей или нет? Знаете что, – сказала я, – хотите, я поставлю самовар?»

«Самовар?»

«Ну да; вы когда-нибудь пили чай из русского самовара?»

«Мне говорили, что это чисто декоративный прибор».

«Но чай из него всё-таки пьют!»

«А чем этот чай отличается от обычного?»

«Вот увидите».

Я поставила сверкающий никелем сувенир на поднос, который стоял на маленьком столике, и воткнула вилку в штепсель.

«Вы правы, это, конечно, не совсем настоящий. Настоящий самовар загружают сосновыми шишками, сверху насаживают трубу, от горящих шишек распространяется волшебный аромат, потом трубу снимают, ставят чайник с заваркой, правда, и в России самоваров давно нет. Но зато баба, – сказала я с гордостью, – настоящая».

«Можно взглянуть?» Полюбовавшись, он посадил куклу на место. Баба в платочке, со свекольными щеками и сама похожая на свёклу, полногрудая, в сарафане с пёстрой сборчатой юбкой, восседавшая на заварном чайнике, подмигнула гостю, но он, кажется, не заметил.

Он был студентом Школы кино и телевидения и собирался ставить свой первый фильм. Конечно, пробормотал он, ему неудобно об этом говорить, но, с другой стороны…

«Вы хотите сказать, – перебила я, – что вам заплатили за этот визит?»

Он взглянул на меня с испугом.

«Не беспокойтесь, я ведь тоже работаю не бесплатно. Вы сами сказали, что мы должны вести себя естественно, как будто нас никто не видит… Что может быть естественней, если мы будем говорить о наших делах и признаемся друг другу, что нас наняли?»

«Видите ли, мне сказали, что вы…»

Баба на самоваре вмешалась в разговор: «Чего время-то тянете?»

Студент растерянно спросил:

«Что она говорит?»

«Она желает вам приятного аппетита. Прошу вас», – я показала на блюдо с коржиками.

«А то всё разговоры да разговоры. Когда ж за дело-то приметесь?»

«Это что, – спросил студент, – у русских так принято?»

«Что принято?»

«Чтобы кукла желала приятного аппетита?»

«Это старинный обычай. В России, знаете ли, гостеприимство – закон. Можно предложить вам рюмочку коньяку?»

Молодой человек колебался.

«Дают – бери!» – изрекла баба на чайнике.

«Знаете… пожалуй, не откажусь», – пролепетал он.

«Давайте выпьем за вас, за ваши будущие успехи, за то, чтобы вы стали знаменитым режиссёром. И чтобы вам никогда не приходилось заниматься работой, которая вам не по душе».

«Но я… очень рад нашему знакомству».

Мы подняли рюмки, я снова налила ему и себе.

«Эй ты, не слишком-то его спаивай!»

«Тебе-то какое дело», – буркнула я, не глядя на бабу.

«А то он неспособный будет».

«Заткнись, тебя не спрашивают».

«Можно спросить, о чём это вы спорите?»

«Она считает, что я вас плохо принимаю…»

«О, – сказал студент. – Можете её заверить, что я… я просто не ожидал, что мне будет так приятно в вашем доме. Я не знал, что куклы могут разговаривать… И вообще сомневался, стоит ли мне соглашаться… Ведь я даже никогда вас не видел. Вы, наверно, думаете, что я принадлежу к вашим фанам… или как там это называется… уверяю вас: ничего подобного…»

«Тем лучше, – сказала я, разливая волшебный напиток, – но, знаете ли, от нас ожидают большего».

«Большего? Что вы имеете в виду?»

Я слегка откинулась в кресле, взглянула на моего собеседника, потом на третьего присутствующего, который внимательно прислушивался к нашему разговору: на камеру.

«Собственно, и я не получила никаких конкретных, скажем так, рекомендаций. Вас тоже ни о чём не предупредили, и вообще предоставили нам обоим свободу действий для того, чтобы… чтобы всё выглядело как на самом деле. Мне кажется, для нас с вами намечена, если можно так выразиться, специальная программа».

Он как-то кисло усмехнулся, наступила пауза.

«Программа…» – проговорил он.

«Да. В конце концов всю жизнь можно превратить в программу».

Теперь я знала наверняка: камеры включены. Идёт трансляция. И тысячи, многие тысячи глаз следят за каждым нашим движением, ловят каждое слово и каждый взгляд, ждут, изнемогают от нетерпения. Как будто то, что должно произойти на экране, произойдёт с ними самими.

«Мне кажется, это какой-то особенный коньяк», – сказал гость.

«Вам нравится?»

«Если это вообще коньяк».

Я расхохоталась.

«Это любовный напиток».

«Я так и думал».

«Ещё рюмочку?»

«Пожалуй».

Мы смотрели друг на друга. Я сказала:

«Видите ли, в чём дело… Будущему режиссёру неплохо это знать. Прежде я с этим миром никогда не имела дела. Я имею в виду мир кино, телевидения или вот это самое… Вам известно это лучше, чем мне, но я говорю не с точки зрения того, кто снимает или, допустим, транслирует, а с точки зрения того, кто на экране, не знаю только, как это лучше сформулировать. Короче говоря, вот мы сидим друг перед другом – и перед камерами, само собой, – и мне кажется, что кто-то сидит вместо меня и кто-то вместо вас. У вас нет такого чувства?»

Студент усмехнулся и пожал плечами.

«И между прочим, это чувство – что кто-то сидит вместо нас – облегчает всю ситуацию! Знаете что? У меня есть предложение: будем на ты».

Бабуся на самоваре захлопала в ладоши.

«Представь себе, – продолжала я, – где-то сидят люди и смотрят в свои компьютеры. И у каждого на экране – ты и я. Мы размножились. Нас тысячи, может быть, сотни тысяч… Мы стараемся вести себя как два нормальных человека. Как ведут себя мужчина и женщина. А что получается? Вот эта кукла – она нормальный человек. А я превратилась в куклу».

«Видать, перепила», – заметила баба на самоваре.

«Видишь, и она подтверждает. Будем откровенны, может, мы вообще больше никогда не увидимся… Ты, конечно, догадываешься, что по программе мы должны были изображать любовную пару. Ты – робкий обожатель, увидел мою страничку в интернете, я – компьютерная звезда; ты мне тоже понравился, ну и так далее. Не то чтобы кто-то там сочинил для нас жёсткий сценарий, всё должно происходить естественно. То есть по шаблону. По программе. Извини, – сказала я, взглянув на камеру, – меня вызывают».

Я надела наушники, знакомый голос произнёс:

«Превосходно. Продолжайте».

«Вами недовольны?» – спросил студент.

Я усмехнулась.

«Мною будут довольны, что бы я ни делала… Может быть, ты бы это объяснил лучше, ты всё-таки тоже принадлежишь к этому миру. Актриса, даже когда она вся живёт в своей роли, помнит разницу между собой и своей героиней, сознаёт границу. Пьеса кончается, актриса возвращается к самой себе. А я работаю в пьесе, которая никем не написана и которой нет конца. Эта пьеса – моя жизнь… Я должна забыть о том, что меня непрерывно снимают. На самом деле я забываю себя. Вот я сижу здесь… Не думай, что нас трое: ты, я и особа, которую я должна изображать. На самом деле нас двое: ты и эта особа. А меня нет»

«Но ведь вы сейчас не играете…»

«Ты говоришь мне – вы?»

Он извинился: «Я хочу сказать, ты сейчас никого не изображаешь».

«А откуда это известно? Чем естественней я себя веду, тем дальше я от самой себя. Я только что получила подтверждение. Мне говорят: продолжайте. Я ищу себя, ищу ту, которая пропала, я стараюсь быть с тобой откровенной, как на духу, – а мне говорят: прекрасно, продолжайте».

Мы оба умолкли, помалкивала и баба-свёкла.

«Так что, – проговорила я, вертя рюмку, – можно и в постель ложиться, всё равно это буду не я».

«Что же теперь…» – пробормотал гость.

«Ты хочешь спросить: что мы будем делать? Сначала допьём это зелье, а дальше… – я засмеялась, – дальше зависит от того, будем ли мы считать его коньяком или любовным напитком».

Я разлила остаток, подняла свой бокал, выпила, прищурилась, занесла бокал за плечо и швырнула его в камеру. Точное попадание – посыпались осколки. Собеседник от изумления открыл рот, а свекольная баба так развеселилась, что подпрыгнула на чайнике, но не попала назад, а съехала и чуть не свалилась с самовара.

«Чтоб это было в последний раз. Веди себя хорошо», – строго сказала я, усадив куклу на место. С пустой бутылкой в руках я двинулась к противоположному углу. «Что же ты сидишь, помогай», – сказала я студенту и шарахнула бутылкой по второй камере. В квартире раздались какие-то звуки, голос в наушниках, валявшихся на полу, шептал, скрежетал. Студент вопросительно взглянул на меня. Я кивнула. Он поднял ногу и раздавил Оператора каблуком.

Ура! Никогда в жизни мне не было так весело. Мы носились по квартире, я с коньячной бутылкой, мой гость ещё с чем-то, взбежали по лестнице, скатились вниз. Пол был усеян стёклами, обломками металла и пластика, обрывками проводов. Я швырнула туда же обломок бутылки.

«Уф!»

«А как же любовный напиток?» – спросил гость.

Я сказала:

«Это не имеет значения. Мы его уже выпили…»

«Но знаете… – промолвил студент. – Ведь это тоже было частью передачи».