Текст книги "Подвиг Искариота"

Тут его постигло великое разочарование. Ничего не было. Ничего не происходило, окна школы блестели на солнце, подъехал с урчанием грузовик, шофёр высунулся из дверцы, кто-то там отворял створы ворот и пререкался с водителем. Издалека послышалась сирена. Нос вгляделся и чуть не завопил благим матом от радости: в окнах первого этажа дрожало пламя! Сразу в нескольких окнах, и там, и здесь. Ему хотелось прыгать, плясать. Вместо этого он стоял на тротуаре, на противоположной стороне, и, слегка прищурившись, с каменным лицом наблюдал за происходящим. Горел весь нижний этаж, и, значит, им всем на втором и на третьем уже не спастись. Посыпались стёкла, кто-то выбежал из подъезда, люди метались по двору, красная пожарная машина никак не могла въехать, грузовик толчками выдвигался из ворот, вторая машина стояла посреди переулка, пожарные разматывали шланг. Между тем густой чёрный дым валил из окон второго этажа. Толпа обступила мальчика, он протиснулся вперёд, милиционеры оттесняли зевак с мостовой, вой сирен заставил всех повернуться. В конце переулка из-за угла вывернули ещё две машины. Санитары с носилками проталкивались между людьми в касках и брезентовых робах, чей-то начальственный голос командовал в мегафон. Нос выбрался из толпы. Он шагал, сунув руки в карманы, перешёл трамвайную линию, миновал бульвар, шествовал по Покровке, шёл без всякой цели, глядя перед собой, сумрачный, одинокий, как адмирал, свободный, не нужный никому и ни в ком не нуждающийся.

Станция
Сцены захолустья

Действующие лица:

Начальник

Жена начальника

Кассирша

Степанида, уборщица

Стрелочник

Шофёр

Проезжающий путешественник

Пассажир, приехавший на попутной машине, сунул деньги шофёру и потащил к крыльцу свой чемодан, изогнувшись и оттянув свободную руку для противовеса, – так несут полное ведро. Шофёр смотрел ему вслед с некоторым скептицизмом. Солнце било в затылок путешественнику, тень от чемодана вползла на ступеньки; миновав короткий коридор, он ввалился в зал ожидания.

Он слегка запыхался. Глаза его отыскали круглый циферблат, единственное украшение голых и ободранных стен. Кроме того, висела доска объявлений с обрывками плакатов и расписанием поездов; над доской вывеска:

ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ ВОРОВ.

Пассажир воззрился на это предупреждение. Несколько времени он созерцал загадочную планету на стене, переводил взгляд с циферблата на свои часы, наконец, постучал в окошечко кассы.

«Вы что, – был ответ, – не видите, что ли?..»

«Но ведь они стоят!»

В кассе повозились, но ничего не ответили. Пассажир растерянно озирался: в зале было сумрачно, вдоль стен стояли пустые скамьи, лишь на одной спал ничком, свесив руку до пола, старый человек в рваном ватнике и валенках, вдетых в красные галоши. В сером сумраке галоши багровели, как символ, ожидающий разгадки. И всё время, пока он стоял и смотрел по сторонам, часы словно стучали у него в мозгу – это в пустом и мёртвом зале ожидания билось живое сердце пассажира.

Он решился вновь нарушить молчание.

«Скажите, пожалуйста. Поезд идёт по расписанию?» Скрипучий голос проворчал:

«По расписанию, по расписанию…»

«Чудеса», – подумал пассажир, купил билет, перевёл часы у себя на руке и уселся досиживать полчаса. От нечего делать он изучал спящего бродягу, который вызывал у него, как и вся станция, презрительную жалость: ещё немного, и всё это останется позади, сотрётся в памяти. Фигура терпеливо ожидающего путешественника выражала готовность подчиниться порядку. У ног его стоял чемодан. Пассажир сосал карамель. Носки лакированных туфель выстукивали маршеобразный ритм. Вдруг он вскочил.

«Да не идут они, я же вам говорил!»

Там снова зашевелились, бормоча что-то. И, кажется, была даже произнесена целая фраза: «Ах ты, Боже ты мой…» Появилась кассирша, сгорбленная старуха; путешественник смотрел, как она вскарабкалась на свободную скамейку, передвинула длинную стрелку часов вперёд и, уцепившись за спинку скамьи, собраласьь слезть; он подбежал помочь.

«Идут… сейчас пойдут… – бормотала она, – придёт твой поезд, никуда не денется».

«Вы уверены?» – спросил он и вышел с багажом на перрон, ждать оставалось недолго. Стройный, нездешний, он обрисовался на вечернем тускнеющем небе – образ одинокой юности, у которой нет прошлого и всё впереди. И он уже слышал осторожное подрагивание рельс, и различал, склонясь над краем перрона, в уходящем диминуэндо рельс белёсую прядку дыма на горизонте. За спиной пассажира, над дорогой в будущее, пылал зелёный глаз светофора. Путь открыт! Он заметался по пустынной платформе, пять шагов вперёд, пять назад, мимо стоящего наготове чемодана, выбивая пальцами быстрые гаммы по лацкану своей курточки.

И всё же он не дождался поезда, без толку прошагал туда-сюда добрых пятнадцать минут, и ещё пятнадцать минут, и воротился в зал ожидания, обескураженный, оскорблённый. Часы на стене показывали всё то же время.

Это было неслыханно. Над ним смеялись!

Пассажир решил немедленно идти к начальнику станции. Дверь начальника находилась в коридоре, рядом с дверью кассы. Начальник сидел за столом под портретом руководителя страны и диаграммой, изображавшей выполнение плана. Начальник поднял голову от бумаги, снял очки. Но видно было, что он уже знает о случившемся: он слушал и одобрительно кивал большой головой. Голова напоминала лягушачью.

Впрочем, он был искренне возмущён.

«Стараешься, гнёшь спину с утра до ночи, а что получается? Безобразие такое, что дальше некуда. Всецело разделяю ваше неудовольствие. Но вы, пожалуйста, не волнуётесь. Сейчас я всё выясню». И он протянул руку к телефонному аппарату.

Трубка молчала. Начальник стучал по рычажку. «Отключили. Это бывает».

Он возвысил голос: «Люба!»

«Позвольте, – пассажир встал. – Я позову. Кого позвать?»

«Что вы, что вы!» – замахал руками начальник. И в голосе появились долгожданные квакающие интонации.

Наступила пауза; путешественник, словно вопросительный знак, стоял, склонившись, в ожидании дальнейших действий. Между тем начальник станции как человек, не привыкший попущу тратить время, занимался перебиранием бумаг; наткнувшись на очки, надел, увидел, что отобрал не то, что нужно, и отодвинул отобранное, остальное подвинул к себе, чтобы перелистать заново.

«Да что же вы стоите, – ласково, подняв глаза от документов, заметил начальник и нагнулся было пододвинуть стул, но не рассчитал своих сил и чуть было не свалился с кресла; пассажир вовремя поддержал его, перегнувшись через стол.

«Благодарю, – сказал начальник, – не часто приходится встречать такое понимание у современной молодёжи. – Этот маленький эпизод укрепил атмосферу взаимопонимания. – Вы не курите? Это хорошо. У меня на станции никто не курит. Жена, – он повернулся и постучал о стенку, – не выносит дыма».

Пассажир, улыбаясь, предложил начальнику карамель.

«О нет, спасибо. Вы очень любезны. К сожалению, мне нельзя сладости, у меня диабет».

«Что я хотел сказать, – продолжал начальник. – Возможно, они изменили расписание поездов; но тогда им следовало нас предупредить, мы-то продолжаем работать по старому расписанию. Поэтому, когда вы будете подавать жалобу, обязательно сошлитесь на ныне действующее расписание – это внесёт в дело необходимую ясность. Хотя я лично давно уже прелагаю установить новый порядок подачи жалоб и предложений…»

Пассажир спросил, почему в зале не ходят часы.

«Как! – сверкнул очками начальник. – Это безобразие. Сегодня же заведующая кассой получит выговор».

Пассажиру стало совестно, что он наябедничал на старую женщину, он счёл своим долгом вступиться. Он сам видел, как трудно было ей влезть на скамейку. Начальник станции предложил вернуться к делу. Он ещё раз постучал в стенку; наконец, взошла жена начальника. Посетитель встал. Начальник представил молодого человека и выразил сожаление о предстоящем скором расставании.

«Простите, не знаю, как вас зовут…»

Пассажир с гордостью произнёс свою фамилию – длинную и звучную, похожую на псевдоним писателя или оперного певца.

Супруга начальника промолвила:

«Очень приятно».

Она была невысокого роста, светлоглазая, в меру полная, много моложе начальника.

«Люба, – спросил он нежным голосом, – что, машина приехала?» «Приехала».

«Хм, никто не находит нужным мне доложить. Привезла? Боже мой, что же ты молчишь! – Начальник ликовал, потирал руки, переводил увеличенный очками сияющий взгляд с жены на пассажира. – Завтра с утра отрядить Степаниду, пусть поможет разгружать. Теперь вздохнём. Вы не представляете себе, – он отнёсся к пассажиру, – как трудно работать, не имея в достаточном количестве бланков и писчей бумаги. А если ещё вдобавок изменили расписание… вы просто не представляете себе, какая это морока».

«Почему же морока?» – спросил пассажир.

«А как же. На железной дороге должна быть точность. Опоздал на минуту – и всё летит кувырком».

Пассажир отлично выспался в зале ожидания, где по этому случаю подмели пол и стёрли пыль с подоконника. Степанида постелила ему на лавке, старик в красных галошах исчез, не дожидаясь, когда его попросят освободить место. Утро было прекрасное. Молодой человек сидел на своём ложе; из окна потоп света лился ему под ноги. Ему расхотелось писать жалобу; ясно было, что пока она дойдёт до нужных инстанций, он уже уедет. Оставлять же по себе недобрую память на станции не хотелось. Выяснилось также, что причиной опоздания была поломка пути где-то недалеко. Но меры были приняты, аварийная бригада спешно заканчивала ремонт.

Пассажир умылся, закусил дорожными припасами. Потом, утвердив перед собой чемодан, разложил учебники. Но можно ли было сидеть в такое утро! И он побросал назад свои книжки и, сладко зевнув, потянувшись, рассмеялся счастливым беспричинным смехом. Взад и вперёд, от одного конца платформы до другого он бродил, не зная, что делать со своим молодым телом, чувство было такое, словно идёт он по берегу и жизнь расстилается перед ним, как солнечный след на воде. Побежать вперёд, сигануть в воду и плыть, зажмурившись, навстречу золотистой заре.

Но жизнь вокруг не спешила придти в движение. Было очень тихо. Он вернулся в зал ожидания. Старуха кассирша, которая так и не покидала с вечера свою келью, сообщив о ремонте, затворилась и не производила более ни звука. Часы на стене показывали вчерашнее время. Приезжий следил за жирной мухой, не знавшей, куда себя деть. Пришла Степанида, молча свернула постель; молодой человек проводил взглядом её плотную фигуру. Сколько-то времени прошло, прежде чем движение за окном, обрывки фраз, шарканье сапог возвестили о начале рабочего дня.

Солнце уже не било в окно острым, как стрела, лучом, а дышало с высот бледным зноем; голоса людей глохли в мареве, шаги двигались с трудом, как лапки насекомых в растопленном масле. Хорошо бы сейчас прилечь где-нибудь в холодке, на воле. Он топтался в коридоре. Внезапно входная дверь, в которую он ввалился вчера с багажом, распахнулась, нечто массивное вдвинулось и загородило проём; это была спина шофёра, затылок его был красен от напряжения, облепленные засохшей грязью сапоги пятились. Он нёс кресло, а в кресле сидел начальник станции. Начальник приветствовал пассажира, подняв форменную фуражку. Сзади видны были плечи Степаниды, державшей кресло с другой стороны. Жена начальника, шедшая следом, наблюдала за тем, чтобы ножки не зацепились за дверные косяки. В отличие от начальника, не перестававшего улыбаться широким ртом и кивать пассажиру, выражая ему всяческую симпатию, она даже не взглянула на гостя; ему показалось, что она пристыжена разоблачением домашней тайны; очевидно, ей мнилось что-то почти оскорбительное в том, что она, молодая и полная соков женщина, вынуждена сопровождать эту процессию, и особенно в том, что муж ничего этого не чувствовал и в своём безмятежном эгоизме инвалида не догадывался, как неловко ей перед чужим человеком. Она сделала вид, что не заметила пассажира, и с досадой и преувеличенным старанием бросилась помогать Степаниде, когда кресло застряло в дверях.

Пассажир, ошеломлённый, не мог оторвать глаз от неожиданного зрелища. Он понял, отчего начальник вчера, желая придвинуть стул просителю, чуть не упал: ниже таза у него ничего не было, начальник был без обеих ног. Так он проехал, улыбаясь и покровительственно кивая лягушачьей головой, и жена, державшая дверь кабинета, пока в неё протискивалась неуклюжая, с широким основанием, фигура Степаниды, отпустила, наконец, ручку. Дверь захлопнулась, они остались вдвоём. Супруга начальника стояла в замешательстве, не решаясь ни вернуться в кабинет, где ей полагалось бы сейчас присутствовать, ни удалиться прочь.

«Вы знаете… вам говорили?» – пролепетала она, желая, по-видимому, сгладить неловкость внезапного тет-а-тет.

«Да, да, – спохватился пассажир, – это, конечно, травма? Несчастный случай? Конечно, при исполнении служебных обязанностей».

Она кашлянула. «Я не об этом. – Молодой человек понял, что совершил бестактность. Голос жены начальника зазвучал уверенней. – Вам говорили, что вы должны подать заявление?»

Оба все еще находились в служебном коридоре; на минуту дверь кабинета приоткрылась, шофёр и уборщица направлялись к выходу. Из кабинета раздавались глухие удары пресс-папье. Начальник был водружён на место и принялся за работу.

«Муж забыл вас предупредить. Вам нужно написать заявление, и чем быстрей, тем лучше… Чтобы вам разрешили сдать в кассу проездной билет. Тогда вы сможете получить новый».

«Это такой порядок?»

«Да. Собственно говоря, можно было бы ехать и по старому, но муж говорит, что срок годности уже истёк, следовательно, билет недействителен. Муж говорит, если вы подадите заявление сегодня, он постарается протолкнуть его в первую очередь, чтобы вас не задерживать… Если, конечно, вы спешите», – добавила она. И они расстались.

Молодой человек прошёлся по залу ожидания. Спешил ли он? Странный вопрос! Он толкнул дверь на перрон и встал на пороге. Даль, пахнущая шпалами, шевельнула волосы. За пустынным горизонтом, невидимый, далёкий, поднимался город; он вставал навстречу идущему, – для тех же, кто сидел сиднем на своём месте, город снов опускался под землю. Пассажир пробарабанил пальцами по косяку энергичную фразу. Что ж, напишем это заявление, раз того требует порядок, проторчим ещё день на станции, будем сверять время по часам, которые не идут, будем остерегаться воров и слушать храп мужика в красных галошах. Бродяга, кстати, не заставил себя ждать: едва только удалились шофёр и Степанида, появился в зале ожидания, словно и он был должностным лицом, без которого не может идти работа, и тотчас направился к своей скамье. Галоши, шлёпая на ходу, обнажили голые пятки под дырявыми валенками.

«День добрый, – просипел он, – я извиняюсь!» – и, улёгшись, тотчас захрапел.

Нельзя сказать, чтобы путешественник был особенно огорчён, узнав, что ремонт пути всё ещё не закончен; это было даже кстати, иначе он не успел бы оформить заявление. Начальник станции и на этот раз оказал ему услугу, объяснив, как нужно составить документ, и лично отредактировал черновик. Шофёр должен бы отвести заявление вместе с очередными бумагами в управление железной дороги.

Вообще же говоря, вся эта канитель забавляла молодого человека.

В ожидании ответа не оставалось ничего другого, как присмотреться к здешней жизни, не такой уж сонной и бездеятельной, какой она показалась вначале; даже обладатель красных галош был при деле: пассажир увидел, как он бродит по путям, вероятно, исполняя обязанности стрелочника. Что касается начальника станции, он подавал пример поистине самоотверженного трудолюбия. Слабое здоровье не позволяло ему заниматься делами непрерывно, усталый мозг нуждался хотя бы в пятичасовом отдыхе, – а то бы он, кажется, не вылезал из рабочего кабинета. Стол, заваленный бумагами, указывал на обширное поле деятельности; не видно было, чтобы начальник находил её докучливой и неинтересной; занимаясь делами много лет, он не мог не считать их необходимыми; и сознание сугубой ответственности передавалось посетителю, слегка подавленному суровой обстановкой трудовых будней, видом стального сейфа для хранения особо важных бумаг, телефона, официального портрета за спиной у начальника, графика движения поездов и диаграммы выполнения плана. И даже увечье начальника как будто говорило о том, что незачем тратить время на передвижение во внешнем мире, когда и тут работы предостаточно.

Немало времени уходило на составление отчёта – не только потому, что высшие инстанции требовали многочисленных сведений с расшифровкой по каждой графе, но и в связи с тем, что иные параграфы предусматривали такие виды работ, которые во вверенном начальнику учреждении не производились. Однако они числились как производимые и не могли быть опущены в отчёте. Например, надо было указать, какие грузы грузились и разгружались с помощью погрузочных механизмов и какие – вручную, какой именно рабочей силой и сколько зарплаты было выплачено. Приходилось вести учёт товарным составам (в ряде случаев груз был засекречен) и рабочим дням грузчиков, заводить книги, картотеки и пр., а так как показатели высчитывались от начала года, то каждый новый отчёт должен был вязаться с предыдущим.

Это делало их похожими на романы с продолжением, и нельзя было не согласиться с начальником, что труд его содержал творческое начало. Вместе с тем в этой непрерывности канцелярской работы, подобной течению реки, которая вечно движется и вечно остаётся на месте, в неслышном шелесте бумажных вод, в предначертанности и неизбежности всякого последующего шага после того, как сделан предыдущий, было нечто стоящее над людьми. Так поток струится по своей воле и увлекает лодку.

Молодому человеку, который готовил себя к занятиям литературой, хотел стать критиком, а то и писателем, – он сам ещё не решил, – могло показаться, что он наблюдает что-то похожее на произведения одного иностранного писателя, недавно ставшего известным в нашей стране, – но нет, сходство было обманчивым. Там, в капиталистических странах – и на это намекал заграничный автор Кафка – над каждым тяготел безглазый рок, неумолимая бюрократия была личиной этого рока, символом безвыходности, безнадёги, как сказал бы студент, – в то время как то, что происходило на станции, напротив, укрепляло чувство надёжности однажды заведённого порядка, внушало покой и уверенность в себе. Чувство, которое испытываешь перед простором полей под неярким солнцем.

Деловая обстановка не нарушала атмосферу терпимости и человеколюбия. Здесь трудно было представить себе интриги и склоки – обычный удел малого коллектива. В домашней обстановке начальник станции был прост и мил; молодой пассажир как-то сразу почувствовал себя своим в этой семье. С него взяли торжественное обещание написать, как только он прибудет на место, сообщить, как устроился, и описать институт; в том, что он успешно выдержит вступительные экзамены, они не сомневались.

Квартира находилась тут же, в помещении станции. Это было удобно. «Я человек старомодный, – сказал начальник, – люблю уют». И, хотя в убранстве его жилища незримо присутствовала медицина, – а может быть, именно поэтому, – здесь царили чистота и порядок: всему было своё место, всё вымыто и отглажено. Тюлевые занавески умеряли уличный свет, салфетки, вышитые хозяйкой дома, украшали стол, стулья, футляр швейной машины, полочку перед зеркалом; невозможно было представить себе, видя возвышенную белизну кровати, чтобы здесь лежали, сминали простыни и оставляли округлые вдавления; нельзя было и помыслить о том, чтобы на этой кровати могли зачинать детей, хотя бы потому, что крик и беготня ребёнка нарушили бы всё это благолепие, замарали стерильную чистоту, прервали краткий сон хозяина.

От пикейного покрывала пахло йодом, это был запах санитарии, запах протекавшей неподалёку реки. Жена начальника не доверяла Степаниде, сама стирала бельё и носила полоскать на речку. Белый цвет целомудрия, царивший в этих покоях, повторялся в лунной белизне мраморных слоников, глянцевитой крахмальной скатерти и молочного супа в тарелках. Пассажир с детства не терпел молочный суп, но первоначальное впечатление бывает обманчивым, впоследствии кажется странным.

За столом начальник был очень внимателен, поминутно справлялся, не слишком ли горячо и довольно ли соли. Не забывал и о жене, заботливо осведомлялся, вымыла ли она руки перед едой. Видимо, у него были свои любимые застольные темы, одна из них – бактериология. Он объяснил, какой опасности подвергают себя и окружающих нечистоплотные люди. Гость рассказывал о своих планах. Он даже кое-что прочёл – ведь он был ещё и поэтом. Начальник станции слушал его с вежливой отрешённостью: как многие, он не знал, как надо относиться к стихам, и не знал, зачем они нужны. И пока голос пассажира звучал над столом, глубокий взгляд жены начальника был неподвижно устремлён на него и суп в тарелке остывал и покрывался нежной плёнкой.