Текст книги "Кабы не радуга"

«Небо – каменная защита от огненных стрел…»

 
Небо – каменная защита от огненных стрел.
Барельефы звезд и ангелов рассматривай, изучай
хоть целую прошлую вечность, пока не сгорел.
Тикают ходики, плачет малыш, остывает чай.
 
 
Рассохлась скамейка, в ожидании замер двор:
кто выйдет из дома постоять на крыльце,
трубочкой подымить, направляя взор
к тверди, напоминающей о незримом Отце?
 
 
На весах Зодиака катаются Близнецы,
рядом плавают Рыбы, набычась, глядит Телец,
щиплет облачко Овен, но Бог годится в отцы
всем, даже если он отчим, а не отец.
 
 
Даже если мы нарушаем на каждом шагу
первоначальный замысел вроде Барух а-Шем,
даже если мысль бежит от Него, на бегу
ее остановит. Не даст отдышаться. Да и зачем?
 

«Темнеет. Земля отдает накопленный жар…»

 
Темнеет. Земля отдает накопленный жар.
В городе ничего, кроме порушенных стен.
По лиловому небу летит полосатый шар,
в корзине стоит силиконовый манекен.
 
 
Жизнь – форма существования синтетических тел.
Военная форма тем лучше, чем пуговицы блестят.
Строй противника краше тем, чем он поредел.
Вдовы прекрасны, поскольку в черном – грустят.
 
 
Боится Петр – завтра Полтавский бой.
Над верхней губой дергается короткий ус.
Гетман целует флаг желтый и голубой,
Карл кричит с колокольни: «Сдавайся, рус!»
 
 
Москвой на французской ладони любуется Бонапарт,
слушает пение птиц, вспоминает Аустерлиц.
Перед обритым школьником стопка контурных карт.
Найди двести сорок отличий в очертаньях границ.
 
 
Из трех сражений, лежащих на одной прямой,
одно находится между двумя. Хорош военный парад!
Трепещут-пестрят знамена с золотой бахромой.
Пушки палят, шарик летит, птички парят.
 

«У покойного дядюшки Хо в племянниках весь Вьетнам…»

 
У покойного дядюшки Хо в племянниках весь Вьетнам.
Всех узнает в лицо. Всех знает по именам.
Всех вьетнамцев любит высушенный дядюшка Хо Ши Мин,
как нас любит Господь – во веки веков. Аминь.
 
 
Конические шляпы движутся на фоне полей.
Общий труд объединяет, как бумагу конторский клей.
Север с Югом спаяны прочно. Не умеешь жить – не берись.
Отслужил в войсках – можешь дальше выращивать рис.
 
 
Белый, пропаренный, по сто грамм в бумажный пакет,
отправленный в СССР для оплаты танков, ракет,
автоматов и самолетов и инструкторов к ним.
Все дороги ведут в Ханой, а не в какой-то Рим.
 
 
Еще говорят о вьетнамцах, что у местных самцов
гениталии маленькие и голос как у скопцов,
борода почти не растет – десятка два
волосков с подбородка свисает, отчего голова
 
 
напоминает редиску с тоненьким корешком.
Портфелей там не бывает, каждый ходит с мешком.
Встречаются велосипеды. Но чаще идут пешком.
На приветствие отвечают резким коротким смешком.
 
 
Также известно, что под нашей землей они
в подвалах и полуподвалах проводят ночи и дни,
шьют полезные вещи для наших детей и внучат,
почти ничего не едят – на машинках строчат.
 
 
Их завозят в контейнерах без прошлого, без паспортов,
всюду у них ходы подземные, как у кротов.
Пойдешь в русский лес по грибы, а у грибов теперь
шляпки желтые из соломы, конические; не хошь – не верь.
 
 
Все это лысый полковник-отставник рассказывал нам.
Он лучше знает. Он воевал за Вьетнам.
 

«Чем больше веришь, тем меньше видишь, и ладно…»

 
Чем больше веришь, тем меньше видишь, и ладно,
довольно с тебя двух комнаток и прихожей,
второго света, картин на стенах, и то отрадно,
что ангел смерти тоже есть ангел Божий,
правда что сморщенный, черный, с дряблою кожей,
если честно сказать, больше на беса похожий.
 
 
А то, что никто не заходит, – так еще веселее,
вроде живешь не в квартире, а в мавзолее.
Телефон зазвонит – черную трубку снимаешь,
говоришь в нее что-то, чего не понимаешь.
На том конце провода – старый друг
лучше новых двух, молдавская сигарета,
жизнь холодна, говорят, дыханьем любви согрета.
 
 
И сами мы не подарок, и мысли наши нелепы,
короче детской считалки, проще парeной репы.
А мир за окном прекрасен и воздух прозрачен,
а разум просрочен и навсегда утрачен,
лукав, изворотлив, лжив – невелика потеря.
Даром что видел все, ни во что не веря.
 

«Ей сто десять лет…»

 
Ей сто десять лет.
Временами
она чувствует себя одинокой.
 
 
Тогда она думает о новом замужестве.
 
 
У нее свои принципы:
мужчина должен быть старше женщины
минимум на пять лет.
 
 
Это затрудняет поиск.
 
 
Но никто не торопится.
 

«У Фиры лицо доброе, а сердце злое…»

 
У Фиры лицо доброе, а сердце злое,
собственно, и лицо злое, но не в поверхностном слое,
там, в глубине лица, скрыто нечто такое…
 
 
По-библейски Эстер, Эсфирь, по-нашему тетя Фира.
Идет, несет в авоське две бутылки кефира
по тридцать семь копеек, из них бутылка – пятнадцать.
На высокий третий этаж нелегко подняться.
На кефире фольга зеленая, а на ряженке золотая,
как будто нимб, а ряженка эта – святая.
 
 
До дома пять минут неспешного хода,
два квартала, как до конца отчетного года.
На углу Фира встречает инженера с молмаслозавода.
 
 
Пять минут разговора о том о сем по порядку,
инженер – болельщик, а вчера забили в девятку.
В Кремле открылся пленум, а у мамы язва на язве,
на Пушкинской новая булочная, но за этим усмотришь
разве?
 
 
Навстречу Эсфири – Юдифь в платье из китайского шелка.
В руках у Юдифи черная клеенчатая кошелка,
в кошелке что-то большое, круглое – это, наверно,
кочан капусты. Или голова Олоферна.
 

«„Не хочешь – не надо!“ – говорит мама…»

 
«Не хочешь – не надо!» – говорит мама
   и уносит тарелку остывшего супа
на кухню. Скорее всего, подогреет и принесет обратно.
Надо бы сразу съесть. Сопротивляться глупо.
Но ситуация повторяется многократно.
С утра – детский садик. Средняя группа.
 
 
Огромные няни. Гора игрушек облезлых – медведей, кошек.
Ряд белых ночных горшков за занавеской
зеленой, застиранной, в бывший желтый горошек.
Прогулка по улочке – солнечной, пыльной, одесской.
 
 
Открытия в области сравнительной анатомии —
без объяснений.
Рисовать положено море с корабликом или зайчика
на полянке,
или кактус и фикус – весь набор домашних растений,
но мальчики чаще рисуют танк и солдата на танке.
 
 
Танки едут в столицу Венгрии или еще куда-то,
куда скажут-прикажут, – солдат рискует разбить коленки.
Все зависит от времени, то есть какая дата
на отрывном календаре, висящем на стенке.
 
 
Хороша, заманчива участь солдата:
у него и повидло слаще, и какао без пенки.
 

«Как река разветвляется в устье, в конце пути…»

 
Как река разветвляется в устье, в конце пути
жизнь существует в нескольких – трех или пяти
вариантах, как ни старайся, единства в ней не найти.
 
 
Женитьба, аборты и все же – рожденье детей,
правленье диктатора с набором жестоких затей,
святейший владыка – значит, святого святей.
 
 
Смена времени, места, бегство, новые берега,
шелестит осока, воспитательница была строга,
при дележке кому-то достался лишний кусок пирога.
 
 
Он съел и не подавился, не встал поперек кусок,
зарывается маленький краб во влажный песок,
связан петух, тетка точит нож о брусок.
 
 
Вчера несуна задержали на проходной.
Куда ты торопишься? Выпьем еще по одной.
Сын за отца не ответчик – видимо, не родной.
 

«Тому, кто умер в годах предвоенных…»

 
Тому, кто умер в годах предвоенных,
откуда знать, что он не дожил до войны?
Тому, кто умер в лагере для военнопленных,
откуда знать, что пленные были освобождены?
 
 
Что электроток от колючей проволоки отключили,
вышки снесли, ворота открыли, мертвых отрыли – ступай,
несчастный, куда глаза глядят, или,
если ослеп, куда ноги несут, но знай:
 
 
жизнь всегда бывает до войны, или в годину
войны, или после – перед новой войной.
И негоже тебе, мужлану, простолюдину,
роптать на того, кто правит твоей страной.
 
 
Он, благородный, объезжает коней благородных,
садится к штурвалу птицы сверхзвуковой,
спускается в бочке на дно озер пресноводных
и в морские глубины ныряет вперед головой.
 
 
Только мелькнут в волнах розоватые пятки,
мелькнут огромные челюсти, треугольные плавники…
Что же мы не нырнули за ним, подкачали, ребятки!
Век не видать нам ни воли стальной, ни железной руки.
 

«Вагончики фуникулера, красно-желтые, еще те…»

 
Вагончики фуникулера, красно-желтые, еще те,
бельгийские, открытые, на манер дачной беседки,
катают деток на такой высоте,
что с земли не видать, куда укатили детки.
 
 
Разве только в бинокль театральный смотреть,
или в трубу подзорную, раздвижную,
разве только медный чайник на примусе разогреть
или купить по случаю машинку «Зингер» ножную.
 
 
Плюс керосин в канистре, если отключат свет.
Прикрутить фитиль, чтоб расходовать понемногу.
Плюс приличный костюм в чемоданчике на случай,
если придет ответ
на все вопросы, с которыми обращался к Господу Богу.
 

«Школьный двор. Как положено, во дворе…»

 
Школьный двор. Как положено, во дворе
ученики-мученики выстроены в каре,
что полк на плацу. С полками жить – по-полчьи выть.
Мальчики вырастут – будут шпионов ловить,
охранять границы, тюрьмы и все такое,
давать отпор врагу железной рукою,
пить горькую. Забивать косяк на пустыре.
А пока стоят в каре на школьном дворе.
Барабан отбивает морзянку: точка-точка-тире.
 
 
Выпускник-дылда идет, глядя вниз и вперед,
у него на плечах первоклассница. Маленький рот
сжат и сосредоточен, передничек с кружевами
поверх платья. Кумачовый плакат со словами
о книге – источнике знаний на серой глухой стене.
Источник знаний течет широко по нищей стране,
впадая в Каспийское море, с Волгою наравне.
 
 
Выпускник-дылда идет. Ладони его
придерживают коленки девочки. Ничего,
все скоро кончится. Сияют белые банты
и медные трубы, наяривают музыканты,
им сегодня еще успеть хоронить гэбэшного генерала,
там тоже цветов завались и народу будет немало.
А девочка держит в руке колокольчик, и он
молотит-колотит, в ушах отдается звон.
Директор в военной форме, даром что без погон.
 
 
Белые нитяные чулочки. Босоножки, из них торчат
пальчики. Девочке тоже нянчить внучат,
тянуть до пенсии, ставить подпорку
под веревку с бельем, размачивать корку
в молоке, лежать под простыней с застывшим лицом,
рядом с погибшей страной – и дело с концом.
 
 
А пока директор толкает про девятнадцатый съезд.
Колокольчик колотит-молотит. Как им не надоест?
 

«Родство горних сфер и горных пород…»

 
Родство горних сфер и горных пород
в курсе занимательного богословия за живое берет.
Охромевший архангел, крылатые бунтовщики,
археологические находки, упакованные в ящики.
 
 
Руины цивилизации – как царствие внутри нас,
павшее при восстании мощных телесных масс.
Слой жировой возрастает по мере приближения холодов.
Детей приглашают к столу – ужин готов.
 
 
Ужин дымится, блюдо стоит на столе, еда
распластана по тарелкам, размазана, как всегда,
по грязной клеенке, крошки лежат на полу.
Се человек. Стекает кровь по челу.
 
 
Се человек, потерявший себя в других существах,
сбившийся с мысли, путающийся в словах,
зовущий маму, а мать – вот она, у подножья креста,
рядом с ней ученик, в отдаленье легионеров полста.
 
 
Соскребает Художник краску с неудавшегося холста.
 

«До сих пор ей снится эта старуха и дом…»

 
До сих пор ей снится эта старуха и дом,
каким он был до ремонта: низкие потолки,
дощатый крашеный пол. Старуха ходит с трудом,
смотрит во все глаза во все уголки.
 
 
Желтым ногтем скребет по дну кастрюли, считает ножи,
ложки и вилки – дескать, воля моя.
Ишь, молодая, слова ей не скажи,
дождешься еще, будешь хозяйкой, змея!
 
 
В углу икона в киоте, в бумажных цветах и фольге.
Говорит Мария старухе: "Живи, хоть кого-то любя,
хоть ту же кошку, не думай о сыне как о враге!"
А старуха: "Молюсь тебе – и довольно с тебя!
 
 
Небось сама с невесткой не прожила и дня,
зажгут лампадку тебе на праздник, споют хвалу,
а ты и рада. Где уж понять меня
тебе, Пречистая! Вот, смотри, на полу
 
 
криво лежит ковер, на скатерти два пятна,
посуда не мыта с вечера, с пианино несколько дней
не вытирали пыль. И внучка с утра одна
бегает во дворе, хорошо хоть котенок с ней!"
 

«вечная жизнь переписана набело без помарок…»

 
вечная жизнь переписана набело без помарок
она состоит из больших площадей триумфальных арок
мы ее никогда не заслужим это подарок
потому что небо с землей давно миновали и море
обмелело исчезло или исчезнет вскоре
и останутся в воздухе крупные рыбы с тоской во взоре
 
 
дети на трехколесных велосипедах многочисленные
предметы
 
 
значенье которых забыто например сигареты
кент филип моррис баллистические ракеты
в которых мирный атом и подопытные собаки
вместе ждут сигнала атаки
 
 
вечность будет стоять на своем и молчать о своем позоре
не вступай с ней в спор она всегда побеждает в споре
 

«Десять месяцев под землей в забое…»

 
Десять месяцев под землей в забое,
после смены – как мертвый, а отпуск – в запое,
раз в пять лет – санаторий, а там наверняка
подвернется какая-то баба – то ли
бухгалтер, то ли училка в вечерней школе,
разведенка или жена моряка.
Раз в десять лет на родину к маме: чистое поле,
река, деревушка, церковь – видно издалека.
 
 
Как-то раз повалили на площадь толпою,
и он со всеми, не хуже других, ногою
пинал мента – все пинали, и он пинал.
Потом все вокруг загорелось и сразу погасло…
 
 
Оказалось – подняли цены на мясо и масло.
По толпе стреляли солдаты. Но этого он не узнал.
 

«набережная крепостная стена в постоянной осаде…»

 
набережная крепостная стена в постоянной осаде
превосходящими силами водными сколько ни строй
ресторанов не помогут ни пальмы ни скульптуры в аркаде
сколько ни ставь лотков сувенирных каждый второй
торгует раковинами или высушенными крабами в общем
трофеями в битве с водой за копейки скупают их
под водой тоже много наших но мы не ропщем
земля отдаст своих мертвых океан не отдаст своих
 

«Перводвигатель неподвижен, но все приводит в движенье…»

 
Перводвигатель неподвижен, но все приводит в движенье,
говорил Аристотель, светил повторяющееся круженье,
корабля безнадежное плавание и крушенье,
у прибрежных скал, погруженье обломков на дно
предначертано, предопределено.
 
 
И движенье любви неизбежно, неотвратимо,
только то и движется, что любит или любимо.
Только тот, кто не любит и не любим,
неподвижен, неколебим.
 
 
Тот, кто любит – себя умаляет, с неба на землю сходит,
глядит не наглядится, с возлюбленных глаз не сводит,
следит за ходом их мысли, за мерным биением жил.
 
 
А возлюбленные говорят: "Ты в себе любви не имеешь,
Тебе бы только смотреть, Ты любить не умеешь
или любишь свой собственный образ, который Ты в нас
вложил".
 
 
Им отвечает Любящий: "Мне дорог ваш облик земной,
а вечный мой образ в душах ваших – и без того со мной".
 

«Если б никто не научил Саломею танцу семи покрывал…»

 
Если б никто не научил Саломею танцу семи покрывал,
об Иоанне Крестителе мало бы кто горевал.
Две тысячи лет – как был посажен в подвал,
так и сидел бы пророк в темнице, кашу ел,
   экскременты бы зарывал
там же в углу,
в земляном полу,
копал бы ямку черепком от печного горшка,
да над Иродом потешался бы исподтишка.
 
 
А Ирод бы царствовал, вина себе подливал,
не просил бы падчерицу о танце семи покрывал,
которые постепенно падают, обнажая девичий стан
с втянутым животом, круглым пупком и нежным пушком.
Знай наполнял бы питьем граненый стакан
да захаживал бы туда, куда царь ходит пешком,
становился б к стене, пускал бы струю,
думал бы думу свою.
 
 
Но все сложилось иначе: на блюде лежит голова,
на губах ее запеклась кровь и пророческие слова
о том, что дорога у Господа должна быть ровна и пряма,
а придет ли Господь – не нашего дело ума.
 
 
А топор при корне дерева и теперь лежит, как лежал,
и не помнят своей вины, кто пророка жизни лишал.
 
 
И стоит обнаженная девочка – семь покрывал у ног.
Она танцевала так, как никто станцевать не смог.
 

«То ли кровь замедлила, то ли время ускорило ход…»

 
То ли кровь замедлила, то ли время ускорило ход,
то ли взломан подсознания тайный код:
все понятно, прозрачно, как первоначальные воды
для Того, чей дух носился над бездной вод,
и ни плоть, ни твердь не стесняли Его свободы.
 
 
Раздвигаются веером перистые облака,
истончаются, блекнут. Сын ангельского полка —
самолетик-искорка виден издалека,
тянет белую нить за собой, и какое
у него оружие на борту?
И что будет с преступившим черту
поперек небес? Оставят в покое?
 
 
Вдоль по вечности, по простым-простой,
с колокольчиком, с головой пустой…
 
 
И привидится же такое…
 

«Бог соседке говорит…»

 
Бог соседке говорит:
"К вам летит метеорит —
сам вчера читал в газетке!"
Все, что скажет Бог соседке,
то соседка повторит.
 
 
Вырастила трех ребят.
Как положено, до пят
юбку черную носила
и платочек до бровей,
мак святила в Маккавей,
как водичкой окропят —
сразу прибывает сила.
 
 
Землю вдарит в бок болид,
сразу сердце заболит
и волна пойдет кругами
с телевышку высотой,
на волне Илья святой,
красных ангелов синклит,
Кремль московский вверх ногами.
 
 
Этот мир встряхнуть пора.
Так посереди двора
выбивает пыль хозяйка
из потертого ковра,
и пылинок легких стайка —
что крупицы серебра.
 
 
Вот ударит Землю в бок
что есть силы гневный Бог —
так написано в газете,
здесь, на третьей полосе,
вот статья, читайте все,
кто богат и кто убог,
кто покуда жив на свете.
 
 
Не успеешь и вздохнуть,
пепел серенький стряхнуть
с непутевой сигаретки,
только лоб перекрестить,
только недругов простить
да прохожим возвестить
то, что Бог открыл соседке.
 

«Просыпаешься, вскакиваешь, натягиваешь штаны…»

 
Просыпаешься, вскакиваешь, натягиваешь штаны,
смотришь в иллюминатор и думаешь: вот те на!
Две огромные мертвые туши в море видны.
Да нет, не две, а четыре. Боже! Еще одна!
 
 
Выбегаешь на палубу. Куда ни посмотришь – блин,
огромные мертвые чудища, как острова!
Хоть строй на них города. Страшно думать – такой исполин
был жив и плавал там, в глубине! Приплюснутая голова,
 
 
раздвоенный хвост, плавники – огромные веера
розоватого цвета, брюхо белое, и на нем
сидят огромные птицы, не видел таких ни вчера,
не позавчера, ни в детстве. Мы не рискнем
 
 
плыть дальше средь этих трупов. Осталось одно —
ждать, пока они лопнут и снова уйдут на дно.
 
 
Какими были они? Что погубило их?
Все передохли, или там (Господи сохрани!),
в глубинах, осталась пара-тройка живых?
Если встретят нас, что сделают с нами они?
 
 
Мы узнали о них, когда пробил их смертный час.
Подобно этому наше собственное естество,
живое и мощное, скрыто глубóко в нас.
А то, что всплывает в сознании, чаще всего мертво.
 

«не все тебе маленький рыхлые гланды…»

 
не все тебе маленький рыхлые гланды
шпатель давит на язык в горло светит лампа
не все летняя простуда дачная веранда
оранжевый медведь плюшевая лапа
 
 
будет маленький зима шубка из цигейки
чугунные ворота лампа из-под арки
будет и коллекция царские копейки
царские копейки царские подарки
 
 
почтовые марки седов да папанин
серебряный рубль двадцать четвертого года
на рубле в обнимку рабочий и крестьянин
во дворе щенок неизвестная порода
 
 
будут черные гантельки чтоб росла сила
будут истребители летать быстрее звука
а дяде славе ноги война откусила
земля проглотила не подавилась сука
 
 
на протезах ботинки совсем незаметно
только стук и скрип или если приглядеться
остальное тело дяди славы бессмертно
будет вечно ходить так я думал в детстве
 

«Здесь ты стоишь, и не можешь иначе, и не…»

 
Здесь ты стоишь, и не можешь иначе, и не
можешь так, как стоишь, кажется мне.
Стоишь, выдуваешь в помятый, шестидесятых годов,
саксофон
мелодии тех же времен. Посередине клумбы грифон
златокрылый, с изогнутым клювом, лев,
терзавший златогривых коней, златокудрых дев.
 
 
Но ты не дева, не конь, а обычный лабух, давно
на заслуженном отдыхе, в сквере, на дно
фетровой шляпы бросают копейки-рубли,
кто промахнется – не страшно, ты подымешь с земли.
 
 
У моря, у синего моря, с королевою красоты,
была ведь хорошая музыка, Гагарин глядел с высоты
на наши земные квартирки, танцплощадки, кафе,
матросиков в бескозырках, офицериков в галифе,
постовых на перекрестках – каждый с жезлом
в полосочку, разумеется, на девушек за столом
открытой веранды и думал: если вернусь – заживу
на всю катушку, каждый вечер на сладкое – рандеву.
 
 
Дыхания не хватает, саксофон хрипит.
Соберется дождик, святой водой окропит,
смоет грехи с прохожих,
безжалостных, толстокожих,
и будут монетки в шляпе, и водочка, и общепит.
 

«Боги Египта заполняют подвальный музейный зал…»

 
Боги Египта заполняют подвальный музейный зал,
как пассажиры – провинциальный вокзал.
Сидят на черных подставках, как на чемоданах,
и хоть бы кто слово сказал,
хоть бы кто улыбнулся шакальей пастью, кошачьим ртом,
соколиным клювом, хоть бы им объявили посадку,
и всем гуртом
они повалили бы на гранитный перрон и сели
в общий вагон,
четыре тысячелетия – всего один перегон.
Кто идет вдоль истории вспять, желая найти исток,
упрется лбом в каменный барельеф – Древний Восток.
У той стены – саркофаг, расписной сундук.
Постучи, ё-моё, в него – может, кто отворит на стук.
 

Рождество Богородицы

 
Из окна поликлиники смотришь на шлях,
стаей кормятся птицы на сжатых полях,
вдоль дороги деревья – за тополем тополь.
Спуск к лиману. Слегка серебрится вода.
Грязный автовокзал и дома в два ряда,
мальвы-розы, заборы, столбы, провода.
Невелик город Овидиополь.
 
 
Санитарка, поднявшись на третий этаж,
водит шваброй по полу. "То ж празнык, а наш
брат працюе. Пречыста. Вэртайтэсь у мисто". —
«Рождество Богородицы?» – "Доктор, хиба ж
знаю я? Люды кажуть – Пречыста".
 
 
Прохожу мимо церкви. Конечно, она,
как в те годы положено, разорена:
склад шкафов и больничных кроватей.
Дверь открыта. Опилки на битом полу,
дверцы тумбочек. Есть и икона в углу —
преподобные старцы Зосима, Савватий.
 
 
Смотрят в разные стороны. Обе руки
держат белые маленькие Соловки.
Рясы, бороды, мантии, клобуки,
деревянные ноги длиннее ходулей.
Между ними мохнатые пчелы снуют,
вместе с пчелами ангелы гимны поют,
все слетаются в улей.
 
 
Вот подходит автобус. Теперь два часа
на дорогу. Недвижно стоят небеса.
Городок отодвинут назад и налево.
В стороне – тополя. Неподвижна листва.
Так спокойно кончается день Рождества
твоего, Богородице Дево.