Текст книги "Девять"

«Все не так, как тебе хотелось. Душой не криви…»

 
Все не так, как тебе хотелось. Душой не криви.
Алкоголик домой доберется на автопилоте.
Революцию не обязательно потопить в крови.
Сама увязнет в болоте.
Ибо эта местность болотиста. Бессмысленно помогать
добраться до твердой почвы безногому инвалиду.
Огоньки болотные пляшут. Прогнившая гать
существует только для виду.
Умирает в бездействии действие. В сомнении меркнет ум.
В немощь впадает старость. Осень мучит природу.
Внешнюю музыку заглушает внутренний шум.
Рыбка любит мутную воду.
 

«задание на дом: изволь нанести на карту…»

 
задание на дом: изволь нанести на карту
незыблемые границы государства Урарту,
к которым не подойти на расстоянье стрелы
летящей, меча разящего, враждебного взгляда —
ощетинится копьями, окаменеет преграда,
враждебная сила сама не рада —
сжалась в комок и глядит из исторической мглы.
все, что не существует, вечно и неизменно —
небытие подкрадывается постепенно,
чтоб нанести удар, и вечность твоя – верти
ею как хочешь: она затвердевает
под пальцами скульптора, то, чего не бывает,
как плод на каменном дереве созревает:
сиди ученик над картой, рисуй и черти.
тебе все равно, что дорическая колонна,
как березка, одна стоит между камней Вавилона.
Изида с Венерою сестры – зеркальные близнецы.
переселенье народов – броуновское движенье.
не влезай! убьет! – высокое напряженье.
средневековье лоб разбивает о Возрожденье.
мы стары, мы сами себе годимся в отцы.
мы мелкие сошки никем не написанной драмы.
на месте Урарту стоят армянские храмы,
а нам в толпе не протиснуться. ученик
сидит над руинами, над мраморными гробами,
нанесенными на карту, над колоннами и столбами
телеграфными, над порванными проводами,
над скульптурами без хитонов и без туник.
ампутация рук носов и фаллосов на скульптуре,
отношение к сексу в давно погибшей культуре,
технология тирании – стенобитный прибор, бревно
с литою бронзовой головою барана…
крепки границы Урарту, надежна охрана,
солнце зашло, закат зияет как рана,
но закату не больно, точнее, ему – все равно.
 

«Старость – второе дыхание. Привычка – вторая натура…»

 
Старость – второе дыхание. Привычка – вторая натура.
Кому хватает выдержки, тому не нужно отваги.
Герои моих стихов – история, архитектура
и плоские человечки, вырезанные из бумаги.
На них написаны тексты, вернее – только фрагменты.
Но если читать между строк, как старцы в детстве читали,
смысл проясняется – золотом на фоне траурной ленты,
где нет ни болезни, ни настоящей печали.
О, эти камни – в высоких железных оградах!
Как выскочат хищники – никому не покажется мало.
О, эти иконы в тяжелых золоченых окладах!
О, эта вечность, которая мало что понимала!
 

«в советской опере в царской ложе…»

 
в советской опере в царской ложе
сидит секретарша обкома долго сидит похоже
рядом с ней бандит в голдяках и коже
у обоих внутренний мир написан на роже
над оркестровой ямой руки и лысина дирижера
в музыке слышатся звуки трагедии и укора
балерины кружатся ловко и споро
стройные ножки не укрыты от взора
декорации прошлой жизни дворцы колонны озера
одно из них лебединое лебеди все без разбора
перламутровые бинокли у старушек партера
на галерке сидят софия надежда любовь и вера
здание оперы классное внушающего размера
не берут его ни пожар ни чума ни холера
для населения сцена это incognita terra
у секретарши квартира у бандита фатера
море шумит где-то внизу а там за морями
бибиси и свобода с лживыми новостями
на морях корабли с барменами и моряками
официантками хочешь можно потрогать руками
бандит говорит соседке пышной чиновной даме
похороните меня здесь в оркестровой яме
 

блюз бродячей собаки

 
бродячие псы идут за мной я тоже бродячий пес
а был цепным и железный ошейник с собой унес
болтаются и звенят два звена от моей цепи
не бойся меня малыш отвернись к стенке и спи
я сорвался с цепи и прорыл под забором лаз
я забыл когда лаял в последний раз
я забыл о том тусклом ноябрьском дне
когда лакал баланду из миски с советским гербом на дне
я бродячий пес с облезшей шерстью и втянутым животом
не бойся меня малыш отложи свой страх на потом
отвернись к стене к которой когда-то ставили вот выбоины от пуль
погляди на термометр он показывает абсолютный нуль
погляди на часы но у маленьких нет часов
по улице едет машина ловят бродячих псов
я бродячий пес окончен мой путь земной
и другие бродячие псы молча идут за мной
 

«вот и садик вишневый зеленый забор…»

 
вот и садик вишневый зеленый забор
под ногами желтеет листва что ковер
вот смола на стволе что кусок янтаря
в янтаре жизнь твоя та что прожита зря
что ты встал неподвижно глаза опустив
скоро вылетит птичка смотри в объектив
в объективе качаешься вниз головой
вот и мама гуляет с ребенком тобой
вот и сам ты старик рядом с внучкой своей
эта жизнь ничего не поделаешь с ней
 

«Мы не приняли мира, спасеньем казался храм…»

 
Мы не приняли мира, спасеньем казался храм.
Но мир ворвался в церковь и угнездился там.
Кошелек набит, руки по локоть в войне.
И этого мира в храме не приняли мы вдвойне.
Так говорил отшельник дряхлый, седой,
низкорослый, сутулый, с всклокоченной бородой.
Качал головой – пресеклась наша стезя.
Вот откроют храмы, вызолотят, а ходить в них будет нельзя.
 

«человек рождается в свет пробуждается в темноту…»

 
человек рождается в свет пробуждается в темноту
небо не просветлело и окна еще не зажглись
человек рождается в свет и живет на свету
не зная что свет и тьма прочно переплелись
но просыпаясь в сгущенной дорассветной безмолвной мгле
перебирая как четки образы сна
он понимает что жить во тьме и жить на земле
это синонимы понимает что жизнь темна и тесна
в этой предутренней тьме теряется суть
слишком темно за окном чтобы снова спокойно уснуть
 

«перелицовывают женщину как когда-то…»

 
перелицовывают женщину как когда-то
отдавали портному пальто или пиджак
все что морщинисто все что было измято
должно быть разглажено это необходимый шаг
все что было изгажено должно быть отмыто
до несказанной начальной незапятнанной белизны
говорят что старость страшна но мы-то
не боимся поскольку и в детстве видели страшные сны
куда ты идешь иуда со своим поцелуем
факелы и оружие из гефсиманской тьмы
ничего ты отбелим разгладим перелицуем
и останемся беспечальные первоначальные мы
 

«К утру на земле подмерзает распадающаяся листва…»

 
К утру на земле подмерзает распадающаяся листва.
Человек идет, согнувшись под тяжестью вечных проблем.
В конце ноября приятно думать о приближении Рождества:
что ни звездочка – то Младенец, что ни город – то Вифлеем.
Что ни правитель – то Ирод, в лучшем случае звездочет,
овцы, волы и ослы готовятся пещерную вахту нести.
Младенцам – везде дорога, а старцам у нас почет,
прибавка к пенсии – пару монет в горсти.
Забросит командировка на четырнадцатый этаж.
Высотки уходят головами в туман.
Что ни день, растет неуемный производственный стаж.
Но день все короче. Как будто подъемный кран
тянет холод кверху, как тяжелый бетонный блок,
искрится снежок – необычно мелкий помол.
И всегда наготове несколько грустных строк,
стоит только с утра сесть за старый письменный стол.
 

«покатай меня мама на карусели за десять копеек…»

 
покатай меня мама на карусели за десять копеек
купи мне мама игрушку за рубль двадцать
аллея парка цепочка зеленых скамеек
уже потеплело месяц и можно купаться
поплывут катера пунктиром от причала к причалу
проплывет в небесах облаков прошлогодняя вата
склоняясь хладея близимся мы к началу
так пушкин писал но нам еще рановато
о неуклюжая мода минувшей эпохи
платья цветасты как правило ниже колена
стихи о том что любовь это не вздохи
и не прогулки в кровати лежат два полена
вот они страстные тайны родительской спальни
покатай меня мама на катере каждый билет полтинник
ах ничего не надо ах ничего не жаль ни
коллекции марок ни переводных картинок
 

«если мужчины носят кители без погон…»

 
если мужчины носят кители без погон
но с орденскими колодками значит конец войне
если у всех на устах воровской жаргон
значит не воровать стыдно в этой стране
если днем в глазах людей угнездился страх
значит ночью жди воронка и незваных гостей
если детство сгорает на пионерских кострах
ближе к старости жди плохих новостей
думай что вечной ночью светло как июньским днем
что скорая едет быстро и медицина крепка
и то что было землей водой воздухом и огнем
снова вылепит и укрепит сталинская рука
но нет двуглавый орел держит все в стальных коготках
и сердце горит не дольше тонкой церковной свечи
из хлебзавода развозят батоны на деревянных лотках
и выгружают в булочных в глухой советской ночи
 

«свет мой светит а вам хотелось чтобы потух…»

 
свет мой светит а вам хотелось чтобы потух
вам хотелось чтоб молча но мне удается вслух
ломаный грош цена мыслям моим и словам
простите враги что живу не так как хотелось вам
лет шестьдесят назад был детсадовским малышом
рисовал синее море зеленым карандашом
веселый кораблик черный дым из трубы
верблюда двугорбого на груди похожи горбы
хотелось вам чтобы вдоль но я всегда поперек
я ходил без фуражки а вам бы хотелось под козырек
вы думали лучшая участь это особая часть
железная дверь товарищ майор железная пасть
лет шестьдесят назад меня за ручку вели
я ощущал тепло исходящее от земли
я не имел понятия о зле и добре
ждал нового года всегда особенно в декабре
 

«Гороскоп – нечто вроде калейдоскопа…»

 
Гороскоп – нечто вроде калейдоскопа.
Вывих судьбы болезненней вывиха голеностопа.
Треугольник зеркальный, десяток цветных стекляшек,
вращенье трубы, меняющийся узор…
Стоит золотой престол. На нем – белоснежный барашек:
тонкий крест между рогов, печальный, всевидящий взор.
И что нам до созвездий, мерцающих в отдаленье
от скорбного дома, где каждое отделенье
на сорок коек наполнено пророчествами, и виденья
обступают безумцев и шепчут, и говорят
о последствиях первого грехопаденья.
Не услышишь с первого раза? Не страшно, они повторят.
Вращается калейдоскоп. Узоры меняются. Судьи
изучают наши дела и определяют судьбы.
Картонные папки на столах, кумачом покрытых,
черные мантии, белые парики,
темная камера – та же камера пыток.
Судьба – судьбой, но жизнь течет судьбе вопреки.
Семья семьей, с ней, говорят, не поспоришь.
Но ты живешь – не тужишь, семью позоришь.
В семье не без урода, но уроду дана свобода:
кривая дорога, взлеты, падения на траву,
священные книги генезиса и исхода,
и вещие сны, что никогда не сбудутся наяву.
 

«Не спрашивай Айвазовского, что рисует – морской пейзаж…»

 
Не спрашивай Айвазовского, что рисует – морской пейзаж.
Если нужно Пушкина вставить – его нарисует другой.
Парусник на горизонте, пустынный пляж,
прибрежные скалы – сюжет всегда под рукой.
 
 
Нелепо спрашивать Шишкина что он рисует – лес.
Всегда найдется коллега, чтоб медведей дорисовать.
Саврасов рисует церквушку на фоне весенних небес
и, конечно – грачей. А что еще рисовать?
 
 
Повторение – мать учения. Лишь то, что повторено,
что завязло в зубах, что набило оскомину всем —
останется в памяти, ибо то, что Господом сотворено
повторяется ежедневно – набор надоевших тем.
 
 
В конце концов, любой портрет – нос, уши и рот,
есть еще глаза, и они важнее всего.
Айвазовский рисует море. А Шишкин – наоборот
предпочитает лес. Больше в мире нет ничего.
 
 
Когда бы не Васнецов, мы не знали бы богатырей,
опять же Саврасов – всего важнее грачи.
Привет, Айвазовский и Тернер, певцы морей!
Привет, поэт, сиди и строки строчи.
 
 
Там будет сердце, любовь и кровь, на столе свеча,
Там будут морской пейзаж и дубрава, ангел и бес.
И если тебе повезет, то ты опишешь грача,
гнездящегося на березе, на фоне весенних небес.
 

«По обе стороны баррикад…»

 
По обе стороны баррикад
дело идет на лад.
Цены растут и зарплаты растут
одинаково – там и тут.
Кто со щитом, кто на щите,
кто в богатстве, кто в нищете.
Мерзнут они, но мерзнем и мы
в тесных объятьях зимы.
 
 
По обе стороны баррикад
детские ясли и сад,
средняя школа и институт
работают там и тут.
Сетует отставник-военрук,
что дети отбились от рук.
Стоят баррикады. Но девы нежны
и с той и с другой стороны.
 
 
По обе стороны баррикад
холод и снегопад.
Есть что-то к праздничному столу.
Елки на каждом углу.
Лучи Рождественская звезда
посылает сюда и туда.
Есть Ироды, пастыри и волхвы,
но Христа не найдете вы.
 
 
По обе стороны баррикад
бывает военный парад.
По обе стороны баррикад
мычанье народных стад.
По обе стороны баррикад
к плечу прижимают приклад.
Тот, кто на нас сквозь прицел глядит,
для нас не солдат, а бандит.
 
 
По обе стороны баррикад
найдется корыстный гад.
Кто порох нюхает, кто кокаин —
выход для всех один.
Кто сидит в окопе, кто-то в кино.
У кого-то забот полно.
Кружат вороны холодным днем,
скорей бы забыть о нем.
 

«Нас нет. Существуют они…»

 
Нас нет. Существуют они —
декабрьские темные дни
с прицепом – тяжелым ночным
составом товарным цепным,
гремящим до солнцеворота.
Висит никотиновый дым
на кухне – он необходим —
забота, зевота, дремота.
 
 
Отродье прокуренной тьмы,
как вышедший из тюрьмы,
живи, край родной, непочатый,
седее седой старины,
зубцами кремлевской стены
огрызок пространства зубчатый.
 
 
Кому-то дано наяву
объехать всю курву-Москву,
трамвайною мерзлою вишней,
быть искрой из-под колеса,
глядеть, как, одетый в леса,
трехкупольный мерзнет Всевышний.
 
 
Подправят его, подновят,
он будет красавцем от пят
до вызолоченной макушки.
Он будет простак-простаком,
хоть снегом бели, хоть ледком,
душа – не дороже полушки.
 
 
Останется разве строка,
как день или жизнь коротка,
и рифма проклятая в корень.
Под коркой ледовой река.
Властителя злая рука.
Простор, что тирану покорен.
 

«старуха собирается в дорогу…»

 
старуха собирается в дорогу
вздыхает копит деньги понемногу
кладет платок и платье в чемодан
и так живет не думая о сроке
что ей от Бога дан
дождь за окном и рокот в водостоке
в углу мерцает маленький экран
где новости ей сообщают двое
и в новостях как в древнем волчьем вое
есть нечто черно-белое и злое.
 

«Последний день в уходящем году…»

 
Последний день в уходящем году
заполнен хлопотами, разговорами на ходу
у прилавков, к которым смертному не пробиться,
стандартными пожеланиями, которым уже не сбыться…
День короток – а погляди – все длится и длится,
оглядывается, как всякий замыкающий череду.
 
 
Остальные смотрят вперед, без оглядки идут,
потому что как древле с женою лота – и тут
оглянешься и застынешь, столбом окаменеешь,
сам виноват, что прямо вперед смотреть не умеешь,
живешь дурак дураком, умрешь – поумнеешь,
будешь знать, где раки зимуют и откуда ноги растут.
 
 
Праздник подобен камню преткновения. Не споткнись!
Если небо безоблачно, тянет подняться ввысь
Отец с небес улыбается новорожденному Сыну.
Последний день в году медлит, но, словно прикладом в спину,
гонят его – как смертника, как скотину,
а он хотел бы услышать: мгновенье, остановись!
 
 
     Бывает такая игра: море волнуется – три,
     море волнуется – три, морская фигура – замри!
     и все замирают в нелепых позах с поднятою ногою,
     с ложкой у рта или в постели с подружкой нагою.
     Так говорит Господь: Приди ко мне, упокою!
     Сгущаются сумерки. Загораются фонари.
 

«В сумерках жизни, с куриною слепотой…»

 
В сумерках жизни, с куриною слепотой,
под облачностью сплошною, да под пятой
режима, тяжесть которого не в репрессиях, но
скорее в однообразии: все слишком предрешено.
Все тянется, словно музыка древних восточных стран.
Раз в году на экран вылезает постаревший тиран,
и думаешь – выглядит плохо, сколько еще ему?
Не думая, сколько еще тебе самому.
Удивляешься как это так ему удалось
расчистить пространство вокруг, и нелепая злость
хватает тебя за горло – не продохнуть.
Пора – кошелек в карман, сумку в руки и – в путь.
В гастрономе как-то пусто после праздничных дней.
Страна страдает, но лучше не думать о ней.
Стоишь у кассы. Карточка есть? Нужен пакет?
Приходите еще – спасибо – времени больше нет.
 

«сейчас они называют улицы как отцы при советах…»

 
сейчас они называют улицы как отцы при советах
а мы при советах их называли как бабушки при царе
и новый год цеплялся за хвою еловых веток
существуя в новом и в старом календаре
инерция времени смесь осколки понятий
встреча улицы Сергия и площади Ильича
сквозь пелену озлобления и взаимных проклятий
проникает прямая звездного рождественского луча
немного похоже на прожектор погранохраны
скользящий в ночи по прибрежной пляжной меже
но вместо постов пограничных блестят куполами храмы
и вечность останется вечностью при любом дележе
и то что высветят в нас холодные зимние строки
забытых стихов воскреснет всего лишь на миг
время споткнувшись падает значит сбываются сроки
но время вновь поднимается и вновь идет напрямик
 

«курортная зона пустеет зимой…»

 
курортная зона пустеет зимой
пляж разоренный спит
над круглою танцплощадкой немой
нависает луна ей странно самой
что под ней никто не грустит
 
 
никто не жмется друг к дружке теперь
время печек и батарей
вернешься домой и захлопнешь дверь
и как бурой шкурой покрытый зверь
уляжешься спать поскорей
 
 
сладкую лапу засунешь в рот
и будешь сыт до весны
всем гостям от ворот поворот
храпит под боком стареющий кот
и видит сладкие сны
 
 
нет зонтиков пестрых открытых кафе
прохожий спешит одинок
в такую погодку гулять подшофе
петь песню где холод в каждой строфе
и рифма как в спину пинок
 
 
как быть живым в мертвый сезон
но приходится не впервой
зимняя спячка курортных зон
падает мелкий снежок на газон
покрытый подмерзшей травой
 

«Графикам нравилась китайская черная тушь…»

 
Графикам нравилась китайская черная тушь.
Писателям-«деревенщикам» – беспросветная глушь.
Звезда на Спасской башне заменяла звезду Рождества.
Рисовали свастику мальчики просто из озорства.
Мир делился на наших и немцев, на детей и отцов,
Историю древнего мира нарисовал Васнецов.
Глядели со стен столовых Добрыня, Алеша, Илья.
На всю страну растянулась очередь на полученье жилья.
Передовые, партийные… А там, на краю земли,
стоял ветеран Гражданской, опираясь на костыли.
Председатель совета отряда! Рапорт принят и рапорт сдан.
Красное знамя уносят в преисподнюю под барабан.
 

«ходит злобный с утра как угрюмая черная птица…»

 
ходит злобный с утра как угрюмая черная птица
ходит смотрит вокруг ищет к чему прицепиться
вроде есть к чему в каждом углу непорядок
но злится и помнит что всех тошнит от его нападок
а всех-то кот и жена дети не пишут годами
переезжают с места на место меняются городами
разводятся женятся внуки есть да мы не видали
жизнь их похожа на велик садись и крути педали
а у нас-то лет пятьдесят непрерывного стажа
вроде море под боком но век не видали пляжа
жил при социализме умру при буржуазном строе
цены на рынке за год подскочили втрое
жена отшатывается в юности тоже была недотрогой
кот жмется к стене обходит его десятой дорогой
 

«в калейдоскоп осколками переместился витраж…»

 
в калейдоскоп осколками переместился витраж.
ржавая техника – из металлолома в винтаж.
из жизни вырезан автогеном производственный стаж.
 
 
капает пенсия, как когда-то из крана вода.
в окне сияет Рождественская звезда.
мертвые пчелы молчат. вместо них гудят провода.
 
 
это тяжесть ночная. на спину – и полный вперед.
неизбежно, но все же каждому – в свой черед.
сердце стучит приблизительно так, как рыба об лед.
 
 
рыба – ихтиос. Христос или зодиак?
провалитесь сквозь время часы с вашим тик-так!
сознанье мутится, как на старой мебели лак.
 
 
выйдешь на площадь, а там – рождественский карнавал:
не узнаешь товарища, которого раньше знавал.
полезешь в память за лицами и именами, а там – провал.
 

«Дети, вот урок географии. Вот карта. Запомним мы…»

 
Дети, вот урок географии. Вот карта. Запомним мы.
На территории Украины нет Сибири и Колымы.
И Владимирский тракт остался там, в стороне,
Далеко в стороне, я уверен, хоть не вполне.
Вот урок географии. Здесь земля не пропадает зря,
мало места, негде строить огромные лагеря,
не сказать, что живем мы в обиде и тесноте,
но, в сравненьи с Россией, просторы у нас не те.
И тайги нет у нас, и снега не так уж белы,
и реже звенели на наших шляхах кандалы,
чаще – сабли, и громче – церковные колокола,
и волнует нас не Вселенная, а домашние наши дела.
Но это уже психология, а теперь на повестке дня
урок географии. Маленькой – от дверей до плетня.
Все хаты с краю в нашем любимом краю.
И, если честно, и я на краю стою.
Мне жаль тех, кто в центре, правда, мне очень жаль
стоящих на лагерной вышке, глядящих в морозную даль,
мне жаль территорию под лучами прожекторов,
мне жалко мычащих с голодухи колхозных коров.
Во всем этом нет поэзии. Принимаю этот упрек.
Это просто урок географии. Запомним, дети, урок.
 

«дневного света ежедневный зимний паек…»

 
дневного света ежедневный зимний паек
в почтовом ящике январский журнал огонек
на обложке товарищ сталин вымышленный персонаж
одышливый пенсионер идет на третий этаж
в авоське мерзлый картофель и фаллическая морковь
все говорят о войне что повторится вновь
примеряют противогазы все на одно лицо
попивают в полуподвалах дрянное сухое винцо
в этом мире я был ребенком какая нелепая роль
мне удаляли гланды нежданная резкая боль
на доске с подшипниками проезжал инвалид
скоро он будет выслан за неэстетичный вид
французская булка с куриным зубчатым гребешком
все это очень близко можно дойти пешком
все это очень близко легко дотянуться рукой
прошлое как больница память приемный покой
скорая помощь с красным крестиком на фонаре
снег в пятьдесят втором муторном январе